Доктор Медвецкий (09.06.1927 - 03.03.2022): "Спешите делать добро!"

«Не печалуйся в скорбях – уныние само наводит скорби» – этот афоризм Козьмы Пруткова Анатолий Иванович Медвецкий часто напоминает себе и окружающим.

Герой очередной публикации проекта Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» родился 9 июня 1927 года на Украине, в селе Махновка Житомирской области. Его отец, Иван Иванович Медвецкий, поляк по происхождению, был католиком и работал сапожником в промышленной артели. Осенью 1937 года Иван Иванович был арестован и помещён в тюрьму в Бердичеве. Для вынесения приговора, которое состоялось 2 февраля 1938 года, его перевели в Винницкую тюрьму. Без вменения конкретной статьи Ивана Ивановича приговорили к высшей мере, и 1 апреля того же года он был расстрелян. 21 декабря 1957 года Иван Иванович Медвецкий был реабилитирован.

Окончив мединститут и пройдя аспирантуру в Киеве, Анатолий Иванович Медвецкий переехал в Москву и стал ортопедом-травматологом в так называемой “кремлёвской” больнице, где и проработал 41 год. Он лечил Анну Ахматову, Фаину Раневскую, Вячеслава Молотова, Лазаря Кагановича и многих других известных людей. О своём жизненном пути он рассказал Ольге Хруль.

– Анатолий Иванович, как давно вы ходите в храм?

– Я в костёл ходил с детства ещё на Украине. Мне тогда казалось, что он очень большой, а я – очень маленький. Я помню, как мы с бабушкой ходили в храм, бабушка на коленях ползла через весь храм к тому месту, где она обычно молилась.

Это была Украина, Винницкая область, село Комсомольское, оно когда-то называлось Махновка, от имени Махно. Теперь это село вернуло себе старое название – Махновка, от него по главной дороге Киев – Одесса до Винницы примерно 55 километров. Наш дом стоял у самой дороги. Это была хата, которую мы слепили из глины и соломы.

– В какой семье вы росли?

– Семья была польская. Отец, Иван Иванович, сапожник, мама и три сына: Cтанислав, на восемь лет меня старше, я и Тадеуш, на два года моложе меня. Дни рождения не отмечали, помню, праздновали Пасху. Потом, когда папу забрали, мама родила ещё девочку. Хорошо помню, как у нас забирали в голодомор в 1933 году корову, лошадь, повозку. Жить было очень трудно, и мама отдала дочку на воспитание к своей сестре, но она там заболела и умерла, прожив всего полгода. Я тоже был страшно болезненным человеком, сердечником. В 10 лет я уже лежал в постели со льдом на сердце. Всегда был слабым… У меня и в школе, и в институте было освобождение от физкультуры. Три недели на пятом курсе – военный лагерь, был писарем из-за сердца. Это сейчас у меня сердце лучше, чем 80 лет назад.

Отец научил старшего брата Станислава своему мастерству сапожника. Брат и мне сапоги пошил.

У нас было огромное село – в нем создали целых четыре колхоза, представляете? Было два православных храма, один католический, куда мы ходили с бабушкой, и ещё была синагога. Евреев в селе жило много, они занимались ремеслом, папа у них выучился на сапожника. Помню, что папа прекрасно разговаривал по-еврейски. Евреи его любили, и папа мне всегда говорил: “Дружи с евреями, только не предавай – они этого не прощают”.

Однажды в 1938 году поздно вечером, когда мы уже собирались идти спать, постучались и вошли двое мужчин. Они не сказали, кто они, но спросили, где мой отец. Мама сказала, что он уехал в другой город, поехал за товаром, материалом для сапог, туфель. Один сказал, что, если он придёт и будет не очень поздно, пусть он зайдёт в НКВД.

Но, так как он пришёл очень поздно, мы стали говорить ему, чтобы он не ходил. Он единственный в нашем селе имел паспорт, потому что сделал кому-то из начальства сапоги, и ему дали паспорт. И он мог уехать, но он сказал, что утром всё-таки пойдет в НКВД. Мой старший брат говорит ему: «Отец, смотри, уже больше двадцати человек забрали, никто не вернулся!» А отец говорит: «Я же не виноват, я же знаю о себе всё». Мы очень просили его уехать, потому что был донос, папа пел в хоре в католическом храме, а коммунисты не любили Церковь и за это могли забрать в тюрьму.

Мне только исполнилось десять лет, был в третьем классе, и я в ту ночь так нервничал, что не спал до трех часов, не мог спать, бегал в туалет. У меня был страх, всё время страх. Под утро заснул и проснулся оттого, что хлопнули двери. Мама сказала, что отец ушёл. Как потом выяснилось – чтобы никогда не вернуться.

В тот день я не пошел в школу, был дома, ждал отца. Сидел и засыпал, ждал. Мама вечером уже поняла, что – всё.

– Удалось ли найти отца?

– Сначала мы ездили в Бердичев, куда увезли отца, мама носила ему передачи, их сначала брали, а потом перестали брать. Мама назвала фамилию Медвецкий, и ей сказали, что он выбыл. Мама пришла вся заплаканная, 20 километров из Бердичева прошла пешком, не было же никакого транспорта. Мысли были такие: подержат и выпустят. Но мама допускала возможность, что отец мог сказать на допросе что-нибудь не то: «Языком ляпает, ляпает, может, что и наговорил». О смерти даже мысли не было – посидит и вернётся. Никто и не думал, что он будет расстрелян. И за что? Ему не было и сорока.

Однажды кто-то из соседей был в Бердичеве и видел, что на вокзал перегоняли целую колону, и там был отец. Папа спрашивал о маме, она же была беременной. А кто-то из конвоиров обмолвился, что их перегоняют в Винницу.

Прошло около года, и я решил написать Иосифу Виссарионовичу письмо. У нас был такой сосед, который подначивал меня написать: “Скажи, что твой папа не виноват, пусть разберутся”. Я написал письмо Сталину, и мне пришел ответ. Потом, правда, когда мы смотрели уже через много лет дело папы, оказалось, это письмо до Сталина не дошло, оно было в Виннице. А ответ был такой: “Анатолий, твой отец – враг народа, откажись от него, он хотел погубить нашу страну, Советский Союз. Подойди к своей учительнице, покажи это письмо, пусть она тебе поможет написать, чтобы выступить на пионерской организации, чтобы ты отказался от своего отца”. И я поверил этому письму. Мне было-то всего 10 лет.

Наступило время, уже в пятом классе, когда учительница действительно написала мне текст отречения от отца, примерно на две минуты. Я уже собирался зачитать его перед классом. Кончились уроки, зазвенел звонок, вдруг стук в дверь, вбегает девочка и говорит учительнице, что наш одноклассник Вова тонет в выгребной яме. Мы все побежали туда и вытащили Вову. Так вот получилось, что он меня спас, Володя Кравченко, благодаря ему я не отрёкся от отца.

Потом началась война, пришли немцы. Захватили почти всю Украину. В 1941 году в наш дом упала бомба и разрушила его. Немцы были в нашем селе уже на третий день после начала войны. Вместо разрушенного дома нас поселили в другой дом, который опустел ещё до прихода немцев – оттуда уехали евреи.

– Продолжали ли Вы искать отца?

– В 1942 году одна женщина приходит к нам и говорит, что она приехала из Винницы, там идут раскопки репрессированных, одна женщина нашла своего мужа, даже немцы разрешили его взять. Мы не верили. Пошли к этой женщине. А там похороны, её муж лежит в гробу. Стали расспрашивать. Сказали, что обязательно нужно брать с собой какие-нибудь щётки, чтобы очистить лицо для опознания, потому что все трупы обсыпаны каким-то белым порошком. Хлорной известью – я потом только понял это.

Мы с бабушкой поехали из Махновки в Винницу – она также искала пропавшего зятя, мужа своей дочери (он был инженер-строитель), а мама с нами поехать не смогла, разболелась совсем.

Приехали туда, подошли к полю, а там трупы – много-много, наверное, тысяча – лежали лицом вверх, люди приходили и пытались опознать своих родственников. Стоял тяжелый трупный запах. Мы взяли щётки и стали стирать этот порошок с лица. Просмотрели человек десять, наверное, потом бабушке стало плохо и она потеряла сознание (а она, кстати, была крепкая: курила, выпивала, табак выращивала, самогонку гнала). Немецкие врачи её подняли, посадили, дали нашатырь. А мне немец сказал: “Иди, малыш, и смотри”. И я смотрел. Лежит человек животом вниз, скальп с него снят, а на затылке дырочка, и на другом, рядом лежащем – такая же дырочка, и на третьем тоже. Им стреляли в затылок.

– После того как вы вернулись, вам снились кошмары?

– Да. Это было. Снилось однажды даже, что я очистил от порошка лицо, а покойник открыл глаза и на меня взглянул, и я потерял сознание. От этого ужаса проснулся.

– А что стало с евреями?

– Когда началась война, то евреи побогаче уехали на восток, но в селе Махновка их всё равно осталось много – около 300 человек. Немцы почти всех расстреляли за селом. В живых оставили только 12 человек, в ремесле которых нуждались – сапожников, портных, электриков, слесарей. Мастера они были великолепные! Их собрали вместе и поселили в два дома.

Помню, что мама давала мне для них пшеницу – я им носил в эти два дома. Там я увидел однажды объявление о курсах кройки и шитья, которые вела Кира-закройщица, и пошел туда, потому что очень хотел учиться. Материала никакого не было, мы учились шить из бумаги – кто рубашку, кто брюки, кто юбку. Не знаю, что “стрельнуло” мне – я взял и сшил ей на экзамен бюстгальтер. Всё село потом знало об этом. Я всю жизнь очень благодарен этой Кире-закройщице – когда я стал хирургом, то знание основ шитья очень мне помогло. Когда ночью министра здравоохранения академика Петровского вызывали на срочные операции, он просил, чтобы в ассистенты прислали меня: “Того длинного, сутулого – пусть будет вторым ассистентом”. Основное делал академик, а я так быстро зашивал, что за мной не успевали узлы завязывать.

Когда немцы расстреливали евреев, то один смог убежать и скрыться у нас. Мы его прятали на чердаке. За спасение еврея уже в голодные 1990-е московская синагога давала нам кошерную еду. Мне сейчас предлагают ехать в Израиль, предлагают квартиру, пенсию – они любят и уважают тех, кто спас хоть одного еврея. Один полицай, Отто, ему было 16 лет, знал, что мы прячем еврея, и не выдал ни его, ни нас. Вот бы найти его?

– Когда вы поступали в институт, вы заполняли анкету?

– Да, конечно, обязательно.

– Что вы написали в графе “отец”?

– Отец умер. Мама мне сказала, чтобы я не писал, что мой отец в тюрьме. Она еще верила. Я понимал, что, если я напишу, что он тюрьме, меня могут не взять в институт. Я долго не поступал в комсомол, партию, хотя был и старостой в школе и вожаком в комсомоле, потому что боялся: вопросы будут всякие задавать и выяснят, что мой отец – враг народа. Но отца я не стыдился. Я был уверен, что он не виноват.

Это были времена тотального сталинизма. Без Сталина ничего не было, ни одной лекции, какого-то вечера. Каждое выступление начиналось и заканчивалось примерно так: “Да здравствует наша партия, наше государство, наш любимый, великий и могучий Иосиф Виссарионович Сталин!” И все вставали, кричали, аплодировали. Вот так вот всё было.

Утром 5 марта 1953 года мы по радио услышали, что Сталин умер. Сейчас это смешно, но я искренне плакал. Мы пришли в институт и уже не учились, а делились этим горем, собирались все группами. Как дальше жить? Я за отца так не плакал, как за смерть Сталина!

А через некоторое время в Киеве, в институте, нас собрали и секретарь парткома зачитал закрытое письмо ЦК – о культе личности и перегибах. Мы были все в шоке. Мы все молчали, мы не знали, что говорить. Вот так вот всех убивали, как так можно?

Мы всё равно боялись, и этот сталинский страх живёт во мне до сих пор. Да, всё это было: доклад о культе личности и массовых репрессиях, отец признан невиновным, наследникам жертв давали какую-то компенсацию. Но несмотря на открывшуюся правду, я жил и дрожал, как тот самый пескарь. Арест отца я скрыл и тогда, когда поступал в ЦКБ в 1960 году – написал, что отец умер. Я же поступал в правительственную больницу, понимал и дрожал. Потому что “первый отдел” работал всегда. Нам даже в автобусе нельзя было произносить имен наших больных – увольняли сразу.

– Если бы сейчас Сталин пришел к вам…

– Вы знаете, я хирург, но я и курицы в жизни не зарезал – не мог. Но дали бы мне пистолет, я бы Сталина расстрелял. Вот такое у меня к нему отношение. Cудите, как хотите. А судьба сложилась так, что я лечил правнука Сталина.

Однажды в храме ко мне подошёл один человек, который знал, что я врач, и говорит: “Доктор, у меня такой кошмар, я в своё время убивал людей”. – “Где? На войне?” – “Нет. Здесь у нас”. – “За что?” – “Не знаю.” – “Как? Как же вы не знаете?” – “Я исполнял приказы. Сейчас я много пью, потерял сон, не могу спать, у меня они в глазах – те, которых убивал. Они спрашивают: за что?” Вот так я видел живого убийцу.

– А когда отца реабилитировали?

– Реабилитация отца была в 1956 году по 58 статье. Куда-то, наверное, маму вызвали, сказали, что отец мёртв, что она получит специальную бумагу. Сказали, что он признан невиновным. Мы поехали с братьями в Винницу. Сказали, что там дают дела. Мы пришли в этот архив в 1993 году, нам дали дело. Оно так аккуратно прошито, пронумеровано, сзади красная сургучная печать. Там беседа с отцом, каждый листок им подписан. В начале была его подпись, а последние уже были с пятнами крови. Им иголки под ногти засовывали. И я там нашёл свое письмо Сталину.

Мы очень расстроились, когда увидели в деле пятна крови и поняли, что отца расстреляли фактически ни за что. Можно было бы переписать или отфотографировать материалы дела, мы этого не сделали – были убиты этими пятнами. Шли назад и молчали, заговорили только в поезде. Брат сказал: «И чего мы добились?» Мы пожали плечами.

Когда в селе закрыли католическую церковь, мы ходили в православную. Мама, безграмотная, говорила: “Бог один”. Я и сейчас хожу и в католический и в православный храмы.

Я до сих пор стесняюсь говорить, что являюсь председателем общества жертв политических репрессий. Не всем это говорю, потому что не могу в очередной раз рассказывать, что было с моей семьёй, не каждый это может понять: раз посажен, значит виновен.

– А как вы попали в Москву?

– Я в Киеве закончил медицинский институт, тогда к нам приехали какие-то мужчины и начали выбирать врачей – мы не знали, куда именно. Оказывается, меня выбрали в “кремлёвскую” больницу, ЦКБ. Я здесь работал хирургом 41 год.

– Как вы нашли в Москве католический храм?

– Я ещё в советские времена искал костёл, нашёл его на Лубянке. Подёргал главную дверь – она закрыта. Оказывается, там была маленькая боковая дверь, открытая, через неё и вошёл. И стал ходить регулярно. Но поскольку на балконе дома напротив стояла видеокамера, то я всегда брал газету и закрывал ею лицо, чтобы меня не узнали. Потому что, если бы узнали, могли бы выгнать из “кремлёвской” больницы.

А потом мы узнали о храме на Малой Грузинской. Он был развален, но мы начали приходить сюда. Как-то я пришёл, было ещё несколько человек, просто молились старенькие бабули… Потом выяснилось, что создан оргкомитет, который будет требовать возвращения храма. Людей приходило молиться все больше, организованно шли в Моссовет, чтобы показать, что католиков в Москве много, и мы имеем право на храм.

Нам очень здорово помогал мэр Лужков. Он молодец. Здесь, в здании храма, орудовали какие-то мощные «волки», которые держали здесь какой-то завод по розливу водки, здесь был миллион бутылок, мы машинами их вывозили. Мы дрались с ними, милиция приезжала, они нас не пускали, а мы хотели попасть внутрь. Я помню, как нас, самых активных, Моссовет пригласил уже сам.

Кафедральный собор Непорочного Зачатия до и после реконструкции

– С кем вы пошли, помните?

– Ох, все уже поумирали. Пани Ядвига, маленькая такая была, Владислав Станиславович, забыл фамилию.

Потом в храм стало приходить больше молодежи. Собирали мусор в мешки и волочили на улицу через заднюю дверь. Мессу священники служили прямо на ступеньках храма. Мы брали из дома несколько толстых газет, клали под колени во время молитвы.

До прошлого года я сам ходил в храм, до января. С палочкой, но сам. Старался каждое воскресение. А когда-то мне было очень плохо, я думал, что я уже умираю, я вызвал такси, поехал в храм и просил таксиста поднять меня по ступенькам…

– Вам уже за 90 лет – завидное долголетие…

– Где-то я прочитал выражение: “Бог помогает тому, кто помогает себе сам”. Когда я по зрению уже не мог делать операции, меня перевели в кабинет здорового образа жизни или, как раньше называли, “cанпросвет”. Я стал часто ездить по обмену опытом в правительственные больницы Польши, Чехословакии, Венгрии, Германии. Старался понять, как можно лечить больных народными средствами, травами, чтобы поменьше лекарств. Я изучал йогу и даже сексотерапию. Прошёл курс в Карловых Варах, сидел, не поднимая глаз от тетради, слушая переводчика через наушники.

Одно время я ходил на костылях, потом с палочкой, лежал в нашей больнице. В одном суставе накопилась жидкость, в другом. Иногда откачивали с кровью. Вводили гормоны. Наши профессора травматологии не могли определить, что со мной. И до сих пор не знают, что со мной было. Что я сделал? Перестал есть мясо. Начал пить соки.

Чтобы стать долгожителем, надо совершить первое и очень важное –отказаться от всех вредных привычек: курение, алкоголь, наркотики. Второе – ежедневно ходить пешком не менее 40 минут. Третье – упорядочить своё питание и свой сон.

Дыхание – очень важный аспект здорового образа жизни. Академик Саркизов-Серазини говорил, что дыхание более важно, чем питание, чем движение и прочие. Кроме того, следует следить за артериальным давлением, за сахаром в крови, за холестерином – это основное. Желательно наблюдаться у одного врача долгое время.

В молодости я хотел быть не врачом, а актёром. Поэтому, как только в больницу поступали знаменитые артисты, коллеги сообщали мне об этом. Первой актрисой, с которой я познакомился, была Александра Александровна Яблочкина. Ей тогда было 96 лет, и я её сначала оперировал, а потом наблюдал за процессом выздоровления. Из бесед с актрисой я узнал, что вору, который пришёл обокрасть её дом, она потом отправляла в тюрьму посылки и деньги. У неё был жизненный принцип такой же, как у святого доктора Фридриха Гааза: “Спешите делать добро!”

А у меня так сложилась жизнь, что я её доживаю в пансионате ветеранов труда. Приезжайте в гости – пансионат № 29, улица Нежинская, дом 2. Очень хороший пансионат. А я всегда рад гостям.

Байки от доктора Медвецкого

Раневская и склероз

Я имел счастье дважды лечить Фаину Раневскую. Она имела обыкновение говорить: “Ваша “кремлёвка” – это кошмар со всеми удобствами!” Как-то Раневская мне говорит: “Доктор, я недовольна нашим лечением. Приведите мне профессора!” Я привёл. Профессор попросил доложить, какое лечение получает наша очаровательная Фаина Георгиевна. Я перечисляю: массажи, лечебная гимнастика, электрофорез, новокаиновые блокады и ванны. “Мне нечего к этому добавить”, – говорит профессор. Она: “Почему же ничего не помогает?” – “Ведь вам уже 84 года”, – мягко напомнил и добавил, что в таком возрасте бывает склероз. Раневская обиделась и возмущённо ответила: “Это у Вас склероз, это Вы – старый склеротик, а я до сих пор запоминаю 23 страницы текста за одно прочтение!”

Пропуск для Ахматовой

Как-то Фаина Раневская попросила выписать пропуск к ней ещё на одного человека. Диалог был примерно такой: “Фаина Георгиевна, Вам уже дали два пропуска, больше нельзя!” – “Ну выпишите же!” – “Я не могу, меня же уволят!” Раневская не отстаёт: “Ну ладно, пойду в первый отдел, попрошу, может, разрешат?” Угроза визита в первый отдел подействовала, и работник больницы спрашивает фамилию, на кого выписывать пропуск. Раневская: “Пишите – Анна Андреевна Ахматова”.

А Фаина Георгиевна в это время лежала в одной палате с сестрой Владимира Маяковского, Людмилой Владимировной. Та тоже пришла в восторг от того, что к ним придёт Ахматова: “Ой, наш Володя так любил её!” Я напросился к Людмиле Владимировне посидеть с ней после работы. Все врачи хотят увидеть Ахматову – кто в коридоре прохаживается якобы по делам, кто за шкафом спрятался, кто за углом. Кто с медсестрой застыл рядом, вроде пишет историю болезни. Все хотят взглянуть на великую поэтессу.

Заходит Анна Андреевна, а я уже сижу рядом с Людмилой Владимировной, вроде беседую. Наши великие расцеловались: “Фаечка, что с тобой случилось?” – “Упала я, вешала какую-то штору”. – “Надо было тебе самой вешать! Что говорят врачи?” – “Врачи говорят, что у меня подозрение на перелом шейки матки”. Я аж подскочил: “Какой матки? Фаина Георгиевна, я же Вам сказал: шейки бедра. Но рентген показал, что даже трещины нет!”

У Ахматовой были косточки на ногах. Она разулась, я осмотрел эти косточки, а мне их и потрогать хотелось, а она: “Не надо трогать!” Я посоветовал, если можно терпеть, то не надо пока делать операцию. Операция была рискованной в то время: с положительным результатом заканчивалась только половина. Я эти операции тоже делал. C косточкой надо обязательно носить специальную ортопедическую стельку, причем обувь обязательно должна быть без каблуков. А было известно, что Ахматова всегда носила обувь на каблуках.

При коммунизме, как при царе

Однажды получаю письмо: “У Вас лежит всеми нами любимый Ростислав Янович Плятт. Он не может ходить, даже телевизор не может включить и подойти к телефону. Пожалуйста, возьмите его под своё крылышко”. Я до самой его кончины к нему ходил. Он о многом мне рассказывал.

Плятт обладал неисчерпаемым чувством юмора. Рассказывает: “Я прихожу в процедурный кабинет, спрашиваю: “Сестричка, мне укол в руку?” – “Да, в руку, в руку, снимайте штаны!”

Ростислав Янович мне поведал, что Михаил Жаров одно время был секретарём парторганизации Малого театра. Однажды на политзанятиях была тема о коммунизме. Спрашивают Яблочкину: “Александра Александровна, как Вы себе представляете жизнь при коммунизме?” Она говорит: “Всё будет. И одежда всевозможная (ей как актрисе это было очень важно), и икра красная, и чёрная, и рыба. Ну точно так было, я помню, при царе Николае II”. Артисты грохнули.