Автор: «Слишком много Бога», или почему «Довлатов» – лучшее российское кино десятилетия.
Я пообещал себе до нового года, что с 1 января по 1 апреля не буду ходить в кино. По состоянию на 6 марта я нарушил обещание дважды. Оба раза по просьбе жены, но тем не менее, виновен, каюсь! Первый раз нарушил его зря – фильм был так себе. А вот второй раз был не зря, ой как не зря.
Мы с женой отправились на «Довлатова» Германа-младшего. Мы до этого лишь приблизительно были знакомы с фильмографией этого режиссера, а сама фамилия Герман плотно ассоциировалась не с младшим, а со старшим, и особенно с нашумевшим фильмом «Трудно быть Богом» по прекрасному одноименному роману братьев Стругацких. Мы шли в кино без завышенных ожиданий, надеясь расслабиться и увидеть нечто, похожее на наш питерский Монмартр, богемную тусовку времен Довлатова. Технически мы ее получили, но лишь технически. То, что «вывалил» на нас Герман-младший, извините за это клише, превзошло все ожидания. Я был ошеломлен, сломлен, вывернут наизнанку. К концу фильма я уже не понимал, что мне со всем этим делать и как мне абсорбировать и переварить увиденное.
«Довлатов» – это не кино. Это киноискусство. Это великий русский фильм. Русский он потому, что его трудно понять человеку, слабо знакомому с русской культурой и историей. Так уж вышло. Но это не минус. Это скорее плюс.
Весь фильм рассказывает нам всего о нескольких днях 1971 года. Сергей Довлатов ходит по Ленинграду, ищет, где «достать» (как верно заметил одни критик, «купить» – это постсоветское слово) большую немецкую куклу, пытается пробить свои рассказы в журнале, пишет стих о нефтяниках, «тусуется» в творческих кругах Питера 1971 года.
В этом кино нет случайных деталей, кадров, техник, пауз и диалогов. Нет случайного цвета. Цвет в фильме по сути один, точнее тон – приглушенно-сепийный. Под стать архитектуре, которая все поглощает – с ней все сливается в единую кашу. Единая каша – вот фон «Довлатова». И не зря художник фильма получил главный приз на Берлинском кинофестивале.
Первое, на что обращаешь внимание: неспешность, единая цветовая гамма, литературность, выспренность диалогов. И все это не случайно. Тотальная монотонность, одинаковость в тоне, цвете и эмоциях – это гениальный инструмент режиссера. В этой серости и одинаковости легко сойти с ума, и чтобы избежать этого, человек начинает создавать свой мир, мир литературный, по правилам которого, в том числе, и языковым, и действуют персонажи Германа-младшего.
Еще одна гениальная находка – это речь. Персонажи постоянно задают риторические вопросы, которые остаются без ответа. Постоянно повторяют фразы, иногда по три раза. Почему? Потому что все и так понятно. По сути, в фильме почти и нет диалогов, потому что даже там, где они есть, это лишь разрозненные монологи разных людей. Все словно бы обращаются сами к себе, внутрь себя, и диалог не получается, он не нужен и не востребован, всех затягивает в монолог внутренняя рана, фобия, ужас бытия. Так могут общаться в сумасшедшем доме, например. И виновник этой раны – тотальная серость, одинаковость, нетерпимость к различию и сложности, то есть несвобода, возведенная в утрированную степень, до хруста, до головной боли, до дикого желания исчезнуть, о которой словно бы мимоходом оговаривается Довлатов в фильме.
Довлатов, кстати, довольно много говорит, он все-таки главный персонаж. Но важно другое. Важно, что его не печатают, ему не дают сказать слова, которые он на самом деле хочет сказать. И поэтому он вынужден говорить на экране то, чего по сути говорить не хочет, или что говорить совершенно не обязательно. Так устроена система. Поэтому он, Довлатов, выглядит немым, хоть и постоянно открывает рот, из которого все-таки что-то вылетает наружу. По-другому назвать это и описать невозможно. Эта идея закреплена одним из пиковых моментов (их в фильме несколько), спрятанных в общей канве монотонности. В ресторане, где все выпивают, выпивший Довлатов влезает на сцену, берет микрофон, собираясь то ли что-то сказать, то ли спеть, но у него ничего не получается – он лишь мямлит и мычит.
Монотонность – это еще один яркий инструмент режиссера. Какое искушение – сделать фильм о Питере 1971, о Довлатове и Бродском в таком крутом формате с красками, богемными тусовками, сексом, пьянками, музыкой, драками и борьбой за свободу! Но это искушение не свойственно Герману-младшему. Да, в его «Довлатове» есть пьянки, тусовки, есть аресты, есть даже самоубийство. Но все это все равно – МОНОТОННО. Ничто, даже смерть, не выбивается из серости стройного ряда… И это гениально. Мир придуманный, легкий, зыбкий – мир свободы в творчестве – постоянно неловко и неумело стирает кожу до мяса, сталкиваясь с другим придуманным миром – страшным и абсурдным миром несвободы и одинаковости. Эта идея с невероятной мощью сконденсирована в сцене в ресторане, когда друга Довлатова арестовывают. Милиционеры пытаются тащить его из-за стола, но тот сидит, вцепившись пальцами в стол и скатерть. Он не верит, он не понимает. Он изо всех сил сопротивляется несуществующему миру, который вот-вот разрушит его до основания. Его убивает мир, которого на самом деле не существует. Он был обречен на смерть в тот момент, когда его все-таки выдирают из-за стола. Так и происходит, но даже тут режиссер разбирается в ситуации гениально. Смерть происходит случайно – арестованного, выпрыгнувшего из автомобиля, сбивает случайный грузовик. Даже смерть – дурацкая и абсурдная.
Еще один кульминационный момент – это сон Довлатова. Он видит во сне свою дочь, Брежнева и Фиделя Кастро. Они на берегу моря. Брежнев предлагает написать Довлатову книгу вместе. Они спрашивают мнения у дочки Довлатова. И тут опять используется прием повторения. Они раз за разом спрашиваю ее: «что скажешь?», «что думаешь?». Но девочка молчит, не открывая рта. И камера снимает так, что на фоне лица и рта девочки оказывается удочка. Ребенок, олицетворяющий следующие поколения, фрустрирован, он отказывается открыть рот, отказывается ответить этому абсурдному миру и проглотить наживку. Он понимает, что будет пойман, чувствует давление и все-таки отказывается открыть рот. В этот момент уже у меня потекли слезы, когда я сидел в кинотеатре.
Стоит ли говорить, что Довлатов так и не находит, где достать большую немецкую куклу? Ее нет, ее просто нет.
Этот фильм рассказывает об ужасе тоталитарности, одинаковости, серости, банальности, несвободы. И ее ужас именно такой – монотонный, убогий, монологичный, замкнутый, даже равнодушный. Это апатия. Даже язык становится чем-то искусственным, нужным лишь для целей этой самой простоты и несвободы. Поэтому так необходима была сцена с Бродским в студии, записывающим голос поверх видеоряда. Или вы все еще думаете, что в этом кино что-то происходит просто так? Нет, сам язык в тоталитарных рамках – не более, чем аудиозапись поверх реальности.
Несвобода, одинаковость и банальность – полный антагонизм христианской веры, которая возводит и человеческое достоинство, и человеческую свободу на небывалую высоту. Христианский мир – это многосложный мир, мир разнообразия и красок, мир, организуемый разными людьми, разными эмоциями и импульсами. Христианский мир – это мир благой вести. И «Довлатов» наглядно показывает, что происходит с миром тогда, когда его лишают благой вести, свободы и человеческого достоинства.
Есть такой персонаж в фильме – поэт Кузнецов. Это, кстати, реальный человек и реальный поэт, в чьих стихах из-за личной драмы стало «слишком много Бога», на основании чего его стихи и не опубликовали. Слишком много Бога… Ни в стихах, ни в чем-то еще не может быть ничего слишком много, тем более слишком много Бога, когда мы живем в тоталитарном обществе серости и несвободы. В то же время, в реальности, во всем, и тем более в том, что имеет для человека значение, в том, что он переживает всем сердцем и душой, всегда много Бога. А когда Его «слишком много», есть шанс, что человек захочет им поделиться. В 1971 году в СССР это опасно, нельзя и вообще…
Вот об этом кино «Довлатов». И я бесконечно благодарен за ту сцену сна Довлатова, где девочка так и не открывает рта. Значит, все-таки после темных времен, как говорит Дмитрий Быков, всегда наступает светлое время просвещения.
Николай Сыров
Фото: kinopoisk.ru
