Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Пётр Гуго SJ
Пер с лат. Nicolaus de Rupe Anachoreta Saxulæ in Heluetia. Vita auctore Petro Hugone Soc. Iesu / Acta Sanctorum, Martii, T. III – pp. 298-439
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
ПОСВЯТИТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО
Сенату и народу семи католических кантонов Швейцарии – Люцерна, Ури, Швица, Унтервальдена, Цуга, Фрайбурга, Золотурна – с пожеланием всегдашнего счастья.
Когда я обдумывал, как бы изложить на этих страницах описание жизни и нравов блаженной памяти Николая из Флюэ, нашего былого соотечественника, каковое дело я желал бы посвятить ему, могущественнейшему после Бога преблагого и всевеличайшего, то стояло предо мною, достославные мужи, воспоминание о вас, которое при работе над этим скромным сочинением меня не просто кротко манило, но крепко влекло, внушая большую надежду на то, что, творя жизнеописание сего преславного мужа, я не своё тщеславие тешу, но во славу имени его приношу дар благоприятный. Тайновидец Откровения, некогда бывший любимейшим среди прочих учеников Спасителя нашего, прежде всего узрел подобного Сыну Человеческому посреди семи золотых светильников, имевшего в деснице своей семь звёзд (Отк. 1:12-13, 16). То был ангел, принявший облик Христа – он стоял посреди семи церквей и держал в руке семерых предстоятелей их. И всякий, кто воззрит на Николая нашего, узрит в нём такого ангела, ведь житием, добродетелями и знамениями он уподоблялся Сыну Человеческому. И стоит сей ангел наш посреди семи золотых светильников, сиречь среди вас, семи католических кантонов, не потому лишь, что он унтервальдец и в Унтервальдене, занимающем в ваших рядах срединное положение, покоится и паче всего почитается, но и потому, что, подобно сердцу в глубине тела, Николай, среди вас помещённый, во всех вас изливает свою спасительную мощь и осыпает благодеяниями. Среди вас он своей любовью и благоволением, ибо всех вас до единого объемлет; среди вас он несравненной заботой и попечением, ибо неустанно он наготове поправить светильники ваши, дабы свет веры не померк, надежда не иссякла, пыл любви не охладел и не увяло среди швейцарцев подвижничество, ревность и крепость духа. Вы семь светильников, и поистине золотые светильники вы, семь кантонов, ибо подобны вы золоту наилучшему, в сии труднейшие времена испытанному. Вы светильники (lucernae созвучно названию кантона Люцерн, – прим. пер.), не только по имени, но по сути являетесь семью светильниками, светящими в сей обители тьмы. А Николай среди вас неустанно труждается, дабы вы, словно светильники, горящие и светящие, продолжали и дальше гореть, и подобно золоту, испытанному и очищенному в печи сих бедствий, спокойно стояли на том же, на чём до сих пор стоите. До сей поры он, точно ангел в третьей главе книги Даниила, выбрасывал пламя огненное из печи сей, и делал, что в средине печи был как бы шумящий влажный ветер, и огонь нисколько не прикоснулся к вам, и не повредил вам, и не смутил вас (ср. Дан. 3:50). Поистине держит наш Николай в деснице своей семь звёзд – семерых, сиречь, семеричной державы вашей преславных магистратов – именно звёзд, не планет (слово «планета» с античности буквально «блуждающую звезду» в отличие от «неподвижных», движущихся по правильным окружностям, – прим. пер.) – светил блуждающих, но звёзд недвижимых; не падающих (аллюзия на Отк. 12:14), а напрочно к небосводу предков своих прикреплённых. А дабы оставались они утверждены вовек, Николай водит их крепкой десницей своей; держит в деснице, дабы ни одно из светил этих славных никогда не постигло забвение; в руке держит, дабы, словно солнце сиянием своим наделять их; и, наконец, ради того в руке держит, дабы всегда пребывали они в безопасности перед взором его.
Итак, куда, кроме как в сердца ваши, лететь сему ангелу нашему, хоть и убого в моём повествовании изображённому, но собственным житием, добродетелями и чудесами оперённому? Он среди вас пребывает, а вы желающих в иные края умчаться не пуская, его, поистине неохотно удаляющегося, исторгаете из лона своего. Он держит вас в руках своих; почему бы вам взаимно не принять его в лоно и сердце своё? Ведь он давно уже там, мне доподлинно ведомо, что он в смутных образах пребывает в лонах и сердцах ваших; и ничтожный труд мой, в итоге, на то и направлен, чтобы вы, наконец, разглядели его яснее. Вы вновь увидите на этих страницах, какие возвышенные, чтобы не сказать «высочайшие», деяния он творил; вновь услышите его увещания, столь полезные и спасительные для родины, причём то, чему ныне нас учит опыт, уже тогда было им предсказано; поистине, то, что вы некогда и увидели, и услышали, да и испытали, вы никогда не рассматривали, не слушали и не испытывали вдоволь. Так да послужит же сей мой незначительный труд к возрастанию и распространению чести и хвалы и Николая нашего, и вашей, и, как было доселе, да пребудет он вам покровителем на небе, а вы нашему Обществу – на земле.
Писано во Фрайбурге 15 августа 1637 г.
Учёных мужей смиреннейший капеллан
Пётр Гуго Лозаннский SJ
ПРЕДИСЛОВИЕ
К благосклонному читателю
Представляю тебе, благосклонный читатель, житие и деяния Николая из Флюэ, пустынника швейцарского, описанные в сей книге, хоть и грубым языком, да зато без фальши. Он вёл богоугодную (Deo cultam) жизнь среди диких чащоб (inculta) лесных и горных круч, и ежели тебе покажется стиль мой, коим я сию жизнь излагаю, неряшливее (incultiore), чем хотелось бы, то учти, что лесная муза моя выбрела из горных зарослей. Я трудился только над тем, чтобы ты мог оценить саму историю, а не словеса, и думается мне, что незачем приманивать тебя к столь великой истории словесными ухищрениями, чтобы ты её оценил. Книжечку ж эту мою, какая ни есть, пришло мне в голову разделить на три части. В первой части излагается гражданская жизнь Николая и речь там идёт о его домашних делах и военной службе. Вторая прослеживает его судьбу от начала сурового жития пустынника и пророка до кончины. Затем, наконец, следует рассказ о посмертной славе отшельника среди людей, принесённую им отчасти боговдохновенными деяниями, отчасти человеческой мудростью, ибо, берусь утверждать, что среди людей, равно как и среди небожителей, Бог ему приготовил то, чего «не видел глаз, не слышало ухо, и не приходило на сердце человеку» (1Кор 2:9). Больше к предисловию я ничего не прибавляю – перехожу к самому житию.
ГЛАВА I. РОДИНА НИКОЛАЯ И ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЕГО. КАКИЕ ЧУДЕСА ПРЕДВЕЩАЛИ ЕГО РОЖДЕНИЕ И ПОСЛЕДОВАЛИ ЗА ОНЫМ
[1] Родился Николай из Флюэ, пустынник швейцарский, в пятнадцатом веке по Рождестве Христовом, в то время, когда созванные на Вселенский собор Католической Церкви верховные духовные и светские главы со всех земель съехались в Констанц на берегу Нижнего Боденского озера и в течение целого четырёхлетия решали труднейшие вопросы. Итак, наш Николай впервые узрел свет земного дня в год века того семнадцатый двадцать первого марта, когда Христианский мир (respublica Christiana) вернулся к свету исконного единства, благодаря законному избранию его представителями единого верховного Главы (имеется в виду преодоление Великого западного раскола и избрание единого понтифика, – прим. пер.). Посему невозможно считать пустым и ничтожным то предположение, что именно сам Николай при своём рождении принёс или вымолил Христианскому миру покой и единство. Ведь с полным правдоподобием могло статься так, что Богу не угодно было позволить столь драгоценному члену жить в теле Католической Церкви под сомнительной главой, а такой дивной овечке пастись в ограде оной под надзором ненадёжного пастыря. Ведь его уже с самого детства и отрочества Бог удостоил великих предзнаменований будущей святости, и стал он потом великой святости мужем в супружестве, на войне – незапятнанным рыцарем, в пустыни – дивным питомцем Божиим, безошибочным предсказателем событий удалённых и будущих, великим чудом всего света и, наконец, при жизни и после смерти, дивным совершителем знамений (prodigiorum thaumaturgus) – о чём тебе, Читатель, сия книжица всё сообщит по порядку.
Итак, родился Николай в Швейцарии, народ которой издавна и доныне прославлен крепостью духа и тела, также славой в битвах и сражениях, а затем величайшей ревностью об истинном вероучении, благочестии и добродетели. И вполне достойна сия страна прославления за то, что одна из первых приняла и последовала католической вере, когда молва о ней впервые начала распространяться по земле, и с тех пор всегда насчитывала многих её святейших последователей, ставших для потомков предметом почитания и подражания. Есть предание, неизвестно, насколько достоверное, что сам Князь апостолов, когда в году от Рождества Христова сорок четвёртом следовал за войском императора Клавдия в Англию и по пути впервые посвящал многие народы в божественное учение, посеял первые божественные семена и на швейцарской земле. Доподлиннейше же известно, что когда сей Глава собрания апостолов посылал святых предстоятелей и апостолов в города Италии, Галлии, Испании, Африки, Сицилии и прочих ближайших островов, направил он также и к швейцарскому народу св. Беата (память 9 мая, – прим. изд.), английского вельможу, происходящего из знатного рода и наставленному в священной премудрости св. Варнавой, дав в сотоварищи ему Ахата, или Ахатия, мужа равной тому святости.
[2] Итак, Николай родом из Швейцарских Альп, предлинная полоса коих отделяет Италию от Германии и Франции. Их высотные кряжи, перемежающие и окружающие их долины, уже много веков населены по большей части народов швейцарцев, предки которых некогда переселились из колоний тавров и кимвров и, в конце концов, осели там. Разделившись на три части, они приняли имя трёх областей, общин или, вернее, государств, называющихся Ури, Швиц и Унтервальден. Сии первыми, образовав около тысяча двухсот восьмого года (существует документ договора от 1 августа 1291 г. – прим. пер.) содружество свободной Швейцарии, подтверждённое и поддержанное постановлениями могущественнейших императоров, начали процветать; а когда затем содружеству их грозили разные страшные войны, они мужественно его обороняли. Также, когда требовалось защитить свободу Церкви, они блестяще вели бой мощью и бранью; что впервые случилось в год от начала спасения нашего 1229, а от образования содружества двадцать первый, когда сарацины – эти главные враги имени христианского, захватив Сицилийское королевство, целиком наводнили саму Италию насилием и ужасом и столице её, Риму, доставили огромные бедствия и, нечестиво нарушив наконец священнейшие пределы святого нашего города, подвергли его грабежам и пожарам. Тогда-то урийцы наши, швиццы и унтервальденцы, призванные к оружию мольбами Верховного понтифика Григория, четвёртого из носящих имя сие (наверняка, Григория IX, конфликтовавшего с Фридрихом II, который в Италию сарацин для борьбы с Папой – прим. пер.), под началом и предводительством Гвидона, Цизальпинской Галлии маркиза, дабы оказать помощь святой матери Церкви Римской, оказавшейся в беде, подняв и расправив знамёна, выступили в Италию – в дальний путь на врага. И, настигнув войска иноземных захватчиков, они сокрушили их в великом и кровопролитном сражении; затем, взяв приступом укреплённейшие города, выбили их оттуда и, отняв награбленное ими повсюду, а прежде всего в Риме, полностью изгнали их из Италии. Сами же на священные трофеи ни руками, ни духом не посягнув, вернули их в Рим, дабы вновь посвятить их исконному богослужебному назначению – и вот так, прославленными победителями, возвратились в Альпы свои.
Таковое свершение не только прославило их на весь свет и внушило всем трепет, но и, прежде всего, снискало им похвалу от высших начальств, священных и мирских. Даже, наконец, Верховный понтифик в письме изволил наделить их почётным титулом Защитников и поборников Римской Церкви. Каковой титул затем в 1512 году по высочайшему повелению понтифика Юлия II был распространён на остальные кантоны Швейцарской конфедерации. А Людовик Благочестивый (наверняка, имеется в виду Людовик Святой, 1214-1270 гг., – прим. пер.), когда возглавлял империю, ради славных деяний их в Италии, позволил им в дальнейшем не только по своим законам жить, свои иметь учреждения и начальства, да ещё другими правами и вольностями наделил их, но и великодушно даровал им знаки и знамёна, которыми они до сих пор пользуются на войне. Таковы те плоды, что прежде приносили Альпы, из лона коих впоследствии родился наш Николай.
[3] Счастливый удел стать родиной столь великого мужа выпал унтервальденским долинам. Унтервальден, наименование которого происходит от того, что он опоясан лесами, – это часть Швейцарских Альп, расположенная ближе к югу, граничащая на востоке с областями Ури и Швиц, на юге – с Берном, а большую часть границы имеет на западе и севере с Люцерном. Долины в нём плодоносны, а пастбища тучны. Вся область разделена лесной границей на два Вальдена, а именно, Верхний (Обвальден) и Нижний (Нидвальден), причём оба обилуют прекрасными и богатыми городами, полями, лугами и жителями. Рассказывают, что в иные давние времена здесь оседали многочисленные римские граждане, по большей части Христовы верные, что, будучи объявлены вне закона и изгнаны из Города, бежали сюда от ужаса перед тиранией Римских императоров. То ещё наверняка ведомо жителям, что, как я говорил, св. Беат, апостол Швейцарии, посланный в эти края ап. Петром, посвятил труды свои, по большей части, этим землям и некоторым их окрестностям. Выдворив Божией силой драконов из пещер в окрестных скалах, он, любя уединённую жизнь, решил там навсегда поселиться и служил Богу там до девяностого года своей жизни, после чего оттуда преселился на небо, предав блаженную душу свою в руки духов небесных, кои в человеческом облике присутствовали при его кончине. И так напитались унтервальденцы благочестием римским от предков своих, которые были ради веры из Рима изгнаны, либо высочайшим повелением божественного Петра посланы как апостолы, так усвоили оное, что и сегодня все они с постоянством ведут жизнь по-католически.
Итак, наш Николай родился в Обвальдене, недалеко от области, называемой Заксельн, что подчинена заксельнскому кюре и констанцскому епископу, и сделал он края Вальденские, затерянные в лесной глуши и безвестные, знаменитыми и прославленными, благодаря жизни своей тогдашней и нынешним многочисленным чудесам после смерти своей.
[4] Что в родословных за толк? Что пользы, Понтик, считаться
Древних кровей, выставлять напоказ своих предков портреты?..
(Ювенал. Сатиры. VIII. 1-2, пер. Д.С. Недовича)
Однако род нашего Николая был весьма древним и знатным, если не кровью, то, во всяком случае, добродетелью. Предки его прибыли из области, называвшейся некогда Понс-Леонинус, или Леопонтин либо Леопонтий (кантон Граубюнден, – по прим. изд.), и потому они наверняка вели своё происхождение из древнего племени леопонтийцев, который некогда обосновался по сю сторону Рейна и Роны и упоминается среди первых народов Швейцарии. Давность лет истребила из памяти их родовое имя, но прозвище своё дала им та скала (Флюэ), в честь которой и хутор их, и пастбище называются так до нынешних дней. А среди своих унтервальденцев они более четырёхсот лет пользовались таким добрым именем, что из них часто выбирали магистратов, порой даже высшего уровня. Уважение своих соотечественников они заслужили больше благоразумием, добродетелью и опытностью в ведении дел, чем учёностью и обилием богатств. Им выпала доля древних патриархов, что имели обыкновение первенствовать среди стад и табунов, да навыкли быть пастырями как скотов, так и людей скорее на крестьянских дворах, нежели в царских дворцах. Кто не читал в Святом писании о том, как сыновья и внуки великого Предводителя и главы племени своего Авраама обучались на примере его среди пастбищ, как выступать среди народных собраний и сходок? А не был ли таким же пастухом и Моисей, этот несравненный вождь огромного народа? А Давид, сей славный и святейший царь, не переменил ли пастушьего посоха на скипетр и венец? Давно был такой обычай, не вполне незнакомый даже горделивому Риму: например, Квинт Цинциннат был от сохи призван римским Сенатом к обязанностям диктатора и, с немалым успехом и пользой исполнив свой срок руководства, обратно к сохе же и был отпущен. Так и предки с родичами нашего Николая среди быков и овец были селянами, а на форуме – судьями, советниками да бургомистрами. И Бог наделил их ещё такой милостью, что уподобились они древним отцам не только разумном устроении внешней жизни и управлении государственными делами, но и в добродетели, благочестии и прочих дарованиях духа. Та же вера, что и в древних, царила в их сердце, то же благочестие, та же справедливость и равная ей любовь; в быту они были бережливы и домовиты, искали только необходимого благополучия, а не роскоши; не обижали никого, привыкли всем уступать и благодетельствовать. Превыше всего радели они о делах милосердия ради Бога и Божьих наместников – нищих; много молились, усердно придерживались церковных обрядов и были верны благочестию дедов; посему и достойны они оказались того, что имя их наконец повсеместно прославилась среди потомков, благодаря великому отпрыску сего рода.
Отцом его был Генрих из Флюэ, матерью – Геммана или Гемма-Роберта, оба от добродетели предков ничуть не отступившие. В упомянутый день – двенадцатый до апрельских календ, – когда обычно справляется память св. Бенедикта (21 марта), они впервые узрели своего благословенного (benedictum) сына и, вознеся очи и руки к небесам, возблагодарили преобильный Источник всех даров, а дитя, словно бы первый плод непорочного супружества своего, посвятили Богу.
[5] Найдутся и такие, кто может подвергнуть сомнению то, что в я этой главе сообщу, хотя по моему мнению, они не доверяют рассказу, подтверждённому немалым числом свидетельств, исключительно из-за невероятности описываемых чудес и необычайности приводимых примеров. По чести говоря, право, не хотелось бы, чтобы оспаривали и обвиняли во лжи тех, кто, передавая уловленное из уст самого блаженного мужа, удостоверили это для потомков либо живой речью, либо в письменном свидетельстве. А свидетельства эти, что записаны непосредственно по следам дивной жизни Николая, а также сведения о подлинных предзнаменованиях его святости суть как раз таковы, что заслуживают доверия. Если же поищем примеров, то их нам предложит огромный хор тех святых, рождению которых Бог предпосылал знамения святости. Я умолчу о тех, появление коих предвидели и предсказывали задолго до зачатья, и о тех ещё, кои родителям, не иначе как чудом обретшим плодность, были дарованы Богом, а затем вели на диво святую жизнь; из них я приведу в пример только третьих, коим Бог, пока они ещё были заключены в материнской утробе, то являл разные чудесные знамения, то ещё наделив их сверхъестественной и необычайной способностью разумения. Среди них в первых рядах заслуженно идут двое древних пророков – Иеремия и Иоанн Креститель, а прежде всего – Спаситель наш и Его непорочная Матерь, ибо никто не может отрицать, что они уже в материнском чреве были причастны разумению и святости. Что касается прочих, то и других Бог прославил ещё в материнской утробе, пускай не как величайших святых, но, по крайней мере, уделив им знаки их будущей святости. Хроники клюнийского монастыря упоминают, что св. Геральд (Орильякский, 855-909 гг., пам. 13 октября – прим. пер.), ещё не родившись, потряс своих родителей и тех, кто помогал им, ясным голосом и плачем. Св. Викентий (Феррер, 1350-1419 гг., память 5 апреля – прим. пер.) явственно лаял из материнской утробы, словно бы обличая пороки смертных. Анналы францисканского братства (familiæ) сообщают, что Иаков из Марки Анконской (1391-1476 гг, пам. 28 ноября), муж выдающейся святости, когда его мать, будучи беременна им, убегала от разбойников, из утробы утешал её живой речью и увещевал, чтобы, не боясь, держала путь медленным шагом, ибо домой она доберётся безопасно.
[6] Итак, нашего Николая должно отнести к числу тех, кому Бог изволил отверзть очи ума прежде, чем они смогли открыть глаза телесные: ибо в утробе матери он видел (и сам то засвидетельствовал) небо, усеянное прекрасным воинством светил своих; видел среди прочих звёзд одну, более величественную и много светлейшую других, которая своими лучами озарила всю ширь земли (та же самая или в точности такая же звезда впоследствии часто являлась очам его, когда он жил в пустыни); видел также среди теснин гору либо скалу величественную, вершина которой простиралась до самых небес; видел, наконец, там же и тот елей, коим Христос помазывает атлетов Своих, дабы мужественнее выступали они на величайшую свою борьбу и торжествовали над врагами. Всё это видел младенчик силою Того, Кто некогда явил Моисею на горе куст, пылающий и не сгорающий (Исх. 3:2), а Иосифу во сне – как снопы, а потом одиннадцать звезд вместе с солнцем и луной поклоняются ему (Быт. 37:7,9); Кто, наконец, явил трём волхвам звезду, возвещающую Рождество Спасителя. И у меня нет сомнений, что Бог ещё такие показывал ему знаменательные видения, что он из скромности и ради душевного спокойствия ближних уклонился от рассказа о них. Он, как некогда патриарх Иосиф, простой речью и прямодушно поведал о видениях, возвещающих будущую его жизнь, а истолковывать их предоставил нам. Сияние звезды, залившее все края земли, возвещало, что невинность и чистота его жизни укрепит весь свет христианский, а та скала, которую не могли сокрушить даже самые яростные удары, указывала на его неодолимую крепость супротив неприятелей и блистательные победы, одерживаемые им над врагами; наконец, елей, предназначенный для помазания на величайшую борьбу, предуказывал благие начала и постоянство в подвиге, коими он был увенчан. И для того Бог дал ему всё это предуведать до рождения, чтобы он, когда-нибудь потом, вспоминая эти предвестия, крепче устремлялся к ещё большим трудностям. Впрочем, довольно уж об этом, ибо дальше последуют события столь же, а то и более удивительные, коими подтверждается уже сказанное.
[7] После того, как мать родила его на свет, первой заботой его превосходных родителей было как можно скорей возродить его для Бога и неба; и внеся его в список сынов своих, они позаботились включить его в число сынов Божиих. А как раз в ту пору в заксельнском приходе, к которому относился Николай по месту своего рождения, богослужения были по какой-то причине под запретом, да и кюре не было на месте, и поэтому сие наше семечко святости, из материнской мякоти добытое, доставили в соседнюю область Кернс, где и был он по установлению Спасителя нашего окунут в воды священного омовения, о чём даже ныне свидетельствуют слова, вырезанные на каменной чаше Кернского баптистерия. Имя «Николай» было выбрано не без особого Божия повеления и изволения, ибо, поскольку предстояло ему стать во многом блистательным последователем божественного Николая, сего славного победителя всяческих жизненных бедствий, то и был запечатлён именем его. Ведь свт. Николай, говорят, едва родившись и принимая первое водное омовение, внезапно, встав на младенческие свои ножки, поднялся и, лишь на них опираясь, безо всякой посторонней помощи простоял долгое время. Также и соименный свт. Николаю младенец наш, едва родившись, продолжил творить знамения, начало коим положил, как мы говорили, в утробе матери своей.
Позднее, он, бывало, рассказывал своим тётям (которые были более всех близки ему и которым он поверял свои самые сокровенные тайны), что у него сразу запечатлелось лицо его матери и повивальной бабки, и не было нужды в каком-либо наставлении или опыте, чтобы в детстве ему постепенно приучиться их узнавать. Также и дорогу, по которой его везли из отчего дома в Кернс ради омовения в очистительных водах, со всеми её перепадами и поворотами он уже тогда запомнил; и, наконец, лицо священника и восприемников, омывавших его в священной купели, он с той поры удержал в памяти и отличал от других. Из присутствовавших там лишь только одного мужа, которого запомнил седовласым старцем, он потом не встречал и не узнал, кто он был такой.
Итак, наш Николай на своём крещении присутствовал и телом, и духом; признал родных, коих многие, уже повзрослев, стесняются признавать; признал тех, кто оказали ему первые благодеяния, над самой плодотворностью коих иные часто насмехаются (автор, вероятно, имеет в виду протестантов, отвергающих крещение младенцев, – прим. пер.). И это столь преждевременное сознание сего младенца, о котором он сам, уже своевременно наставленный Богом, как было сказано, простодушно поведал, наводит меня по зрелом размышлении на мысль о том, что это было предвестием куда более высоких свершений. Ведь тот, кто, сокрытый под сердцем матери, мог созерцать звёзды небесные, а едва родившись, узнавал родных, крёстных и клир, вполне вероятно и скорее всего мог, наверняка, познать Бога звёзд и Источник всяческих благодеяний. Что же сказать о прочих тайнах? В то время, когда его доставляли к священной купели, он ещё пребывал в нечистоте, но чудесным образом узнал дорогу; итак, кто ж усомнится, что после крещения своего он изведал куда больше (когда грязь эта была очищена целительными водами в тот миг, который установлен для людей Богом, чтобы вода обретала столь возвышенную и небесную действенность) несметные тайны Божии, коими Бог удостоил напитать эту ещё совсем младенческую душу, словно бы уготовляя её предварительными упражнениями к будущим созерцаниям?
[8] Таким вот образом родился и возродился наш Николай, начав с пелёнок воспитываться в лоне превосходной семьи, и детство проводил под её святым и усердным наставничеством. Других учителей и воспитателей, помимо Бога и ангела-хранителя, он не имел, посему во всяческих науках он остался несведущ, зато божественные знания усвоил своевременно. Зерцалом детства называли его те, кто наблюдал его нрав. Ничего ребячливого в ребёнке не было: мальчик являл собой серьёзного мужа. А те достоинства, что детство украшают и обычно придают ему прелесть, имелись у него в избытке. Совершенно послушный родителям, он самым важным считал во всём следовать их обычаям, а наставления их запечатлевались у него глубоко в сердце. Ни разу не слыхали, чтобы он осквернил свой язык ложью – дурной привычкой, обычной у прочих ребят. Не было никого ласковее, радушнее и добрее к другим, а потому все любили его и почитали. Легкомыслия в нём или щегольства не было ничуть. Он всеми силами радел о мире и согласии среди домашних, прежде всего среди братьев и сестёр, и никогда никому, кроме совершающего проступок, не докучал и не доставлял неприятностей. А таковых провинившихся мальчик уличал умеренно и обычно кротким советом побуждал исправиться, словом и примером своей несравненной невинности поощрял к послушанию Богу. Итак, детство своё Николай провёл безупречно и совершенно невинно, чему более всего, как и подобает, способствовало усердное и внимательное попечение любящих родителей, и ничто не могло бы быть действеннее оного в таком деле. Ведь для того-то садовники так своевременно и усердно обихаживают нежные росточки, чтобы они когда-нибудь расцвели и принесли плод; а те, уходом за которыми ленивый и неспешный работник пренебрегает, вырождаются и легко увядают в бесплодии. Вот так же мы надеемся и на преобильный плод от детей наших, на каковой могут рассчитывать те родители, что приложили все силы, дабы воспитанием и обучением добиться от них благого плода, пока те податливы и нежны; ведь в более позднем и дерзком возрасте, когда распущенность войдёт в привычку (о чём большинство родителей скорбят и сетуют), чада напрочь отринут и оттолкнут строгую руку.
[9] За таковым, вкратце описанным мною детством Николая последовала юность, ещё более изумительная: ведь в этом возрасте его добродетель и доблесть возрастали не по дням, а по часам. Вопреки обычаям своего возраста он был ревностен в тех трудах, которые предписывала ему родительская воля, терпелив в них и прилежен.
Рано на рассвете, спеша покинуть мягкое ложе, он отправлялся со двора, работал в полях и на лугах, выводил на пастбище стада скота крупного и мелкого, собирал жатву и сено, и, наконец, любые труды, какие позволяли его ещё неокрепшие силы, он старался усердно исполнить. И пока руки его и всё тело отягчались полевыми трудами, ум его среди этих занятий постоянно устремлялся к небесам, воздыхал, а свыше на него изливалось божественное утешение. Закончив луговые работы, когда прочие под вечер собирались идти домой, он немножко дольше других продолжал свои занятия, чтобы, следуя за ними в одиночестве на небольшом отдалении, иметь возможность с большим вниманием беседовать с Богом. Мало того, он часто по примеру Христа Спасителя, по пути домой, украдкой отбившись от толпы домочадцев и сойдя затем с общей тропы, отыскивал какое-нибудь удалённое место, где, успокоенный зеленью и густотой зарослей, преклонив на земле колени, целиком предавался Богу. Когда это не утаилось от родителей, они не подали вида, чтобы ни в коем случае не воспрепятствовать его благочестию. И полюбил он тогда ту лощину, тенистую и ручьистую, соседствовавшую с отеческим жилищем, и часто её посещал. В ней он потом установил себе место полного уединения, и даже Бог тогда особо указал различными знамениями, что она предназначена благочестивому юноше для этой цели.
[10] Когда же однажды он в том самом месте ещё настоятельнее предавался Богу в глубочайшем молчании, было ему видение, что из того холмика, где потом будет его молельня, огромная глыба стала понемногу подниматься в воздух, да так и скрылась наконец среди звёздных вершин. И предстала в видении том башня, великолепнейшая видом и при том в совершенстве укреплённая. Восхитило то зрелище очи и ум благочестивого юноши, и наполнило его таким приливом небесной отрады, что с того часа загорелось в нём пламенное желание пустыннического жития; ведь он, наученный свыше, без труда уразумел, что величественная та глыба и изображала сие житие. А что могла предвещать башня в пустыни (solitudine), если только не уединение (solitudo) в самой башне? Верхушкой своей она простиралась за облака к небесам, потому что указывала ему путь к небу: путь надёжный, прекрасный, ограждённый – вот на что указывала красота и крепость башни. И с тех пор весьма искал уединения, многолюдных собраний избегая, не вынося толп. И хотя в то время пылкая любовь, как было сказано, его, скорее, тянула в пустынь, чем просто звала, он всё-таки усердно берёгся сам принимать какое-либо решение незрелым своим рассуждением, но старался узнать повернее Божию волю об этом. Между тем от послушания родителям он не отступал ни на волос и просил себе никакого послабления в обычных трудах.
[11] Однако эта неодолимая любовь к пустынножительству уже подействовала в нём тогда, и он, мало-помалу одолеваемый ею, стал умерять и убавлять требования рассудка, и вот, ещё будучи незрелым юношей, он сначала пятницу, вскоре уже и среду, а наконец понедельник и субботу посвятил суровому посту. Ведь он слыхал, что св. Николай, предстоятель Мирликийский, будучи ещё младенцем, даже от материнского молока воздерживался, а другой Николай, Толентинский (1245-1305 гг., пам. 10 сент.), с семи лет начал придерживаться воздержания от пищи по понедельникам и субботам. Итак, похоже, не зря ему выпала участь носить имя таковых мужей, ибо он постановил как бы заслужить его, подражая им, и сделаться достойным его. Весь круг весеннего поста проводил, подкрепляясь раз в день сухим хлебом и малым количеством сухих фруктов. Многие не одобряли его чрезвычайную суровость к себе в столь нежном возрасте и укоряли его за то, что он воздерживается сверх сил: мол, в юности должно укреплять тело пищей, а не изнурять неядением; он-де становится неспособным к трудам и приближает свою смерть. Он же обычно этим ругателям скромно ответствовал, что так, мол, угодно Богу, и что лишь по Его мановению он принял сей образ жизни, и что от этого самоограничения его тело не потерпит никакого ущерба. Он приводил им в пример трёх отроков во дворце Навуходоносора, едою которым были убогие бобы да вода для питья, однако силы их и красота, в отличие от других пажей, питавшихся от щедрот царских, прибавилась (Дан. 1:12, 15). Да заглянут в сие зеркало иные из наших швейцарских соотечественников, чей бог – чрево (Флп. 3:19), которые в рот не берут ничего, кроме мяса, и все каноны воздержания разорили.
ГЛАВА II. НИКОЛАЙ ВЕДЁТ ЖИЗНЬ ЖЕНАТОГО ЧЕЛОВЕКА И ПРОХОДИТ ИСКУС ВОЕННОЙ СЛУЖБЫ. ЕМУ ДОСАЖДАЮТ БЕСЫ, А РАЗЛИЧНЫЕ ВИДЕНИЯ УКРЕПЛЯЮТ ЕГО.
[12] И вот наш Николай, пройдя пору возмужания, вступил крепким юношей в цветущие годы, в каковое время благоразумнейшие обычно обдумывают и решают, в каком состоянии дальше жить. Но юноше не в привычных делах требовалось теперь всё взвесить, в чём и простец разберётся, а искал он совета о том, как жить: неженатым или связать себя узами брака? Ведь человек Божий, стремясь к более высокой жизни, был осведомлён о том, что хотя Бога не оскорбляют браком ни те, кто не вступил в монашеский чин, ни те, кто не посвящает себя добровольно принятому служению таинствам; однако ж к иному склоняли его ясные слова Проповедника, сказавшего: «Желаю, чтобы все люди были, как и я (1 Кор. 7:7)… Остался ли без жены, не ищи жены (1 Кор. 7:28). …Я хочу, чтобы вы были без забот. Неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу… …Незамужняя заботится о Господнем, как угодить Господу, чтобы быть святою и телом и духом… (1 Кор. 7:32-34) …Она блаженнее, если останется так, по моему совету; а думаю, и я имею Духа Божия (1 Кор. 7:40)». Также непорочный ум целомудреннейшего юноши восхищали примеры многих особ обоих полов, которых безбрачие сделало милее Богу и людям; а среди них больше всего тех, которые никогда не вступали в супружество ради любви к пустыни, которой он и сам горячо пылал, как было сказано выше. Однако, с другой стороны, взять на себя ярмо брака целомудренного юношу понуждало желание родителей и близких, возражать которым он не привык; хотя и они сами не желали своими увещеваниями хоть как-нибудь стеснять его волю в этом вопросе. Итак, долго и многократно обдумав этот столь неоднозначный вопрос наедине с самим собой и куда больше обсудив его с Богом в уединённом общении, он почувствовал внутреннее побуждение от Бога и, с готовностью уступив наконец суждению и желанию родителей, обручился с девицей из достойного семейства Вайсслингов по имени Доротея, привлечённый не приманкой похоти, но надеждой на потомство.
[13] При этом женитьба ничуть не ослабила прежней строгости его жизни. Не было мужа святее, не было чище. Они жили совершенно единодушно: супруга ни в чём не препятствовала благочестию мужа, а муж, в свою очередь, беспрерывно поощрял супругу к возрастанию в добродетели. Он часто ночью вставал с супружеского ложа и с одобрения подруги жизни своей отправлялся на молитву в храм св. Николая, расположенный на соседней горе в целом часе пути. Поскольку супруги были плодоносны в добродетели, то стяжали они от Бога и плодоносность в потомстве, ибо Бог сделал их родителями десяти детей, поровну обоих полов, коих всех с предельным тщанием и любовью, трудясь день и ночь, благочестивые родители всячески приучали жить как можно более свято. Старший из их сыновей Иоганн ещё при жизни отца достиг должности главы Обвальдена, на каковом посту его через несколько лет сменил третий сын – Вальтер. А самый младший по рождению среди сыновей Николай, выучившись наукам в Базеле и Париже, был увенчан лаврами за высочайшие познания в философии; затем вернулся на родину и исполнял должность кюре до года тысяча пятисот третьего, когда и скончал свято дни свои. Доротея, первая из дочерей, вышла замуж за достойного унтервальденца и произвела ему достойных детей. Хотя имена прочих не сохранились в людской памяти, не сомневаемся, что Богу они прекрасно известны и живут в вечности.
[14] Швейцарцы всегда были боевиты и воинственны, с детства обучались и привыкали владеть оружием, к коему весьма часто прибегали всё то время, когда с Божией помощью отвоёвывали себе свободу, которой и поныне всецело наслаждаются. Не каждому тогда давали имя свободного, но тем, которые, будучи приписаны к определённому отряду, были готовы, когда нужда родины того требует, по публичному о том указанию и распоряжению магистратов, сменить куртку на плащ военный и, отложив соху да мотыгу, взяться за копьё и меч. И вот, когда в примерно в 1436 году невесть по какой причине поднялась распря между Во и Швицем, которую в течение нескольких лет не могли унять даже многочисленные и высокоуважаемые посредники, то в тысяча четыреста сорок четвёртом году начались наконец решительные военные действия. За кантон Швиц против Во выступили ещё многие края, среди коих был и Унтервальден. Семь лет неумолимая Беллона владела ожесточёнными сердцами обеих сторон и руками их, после чего, изнурённые наконец многими друг другу принесёнными бедствиями, они при посредничестве великих мужей сложили оружие. Есть сведения, что наш Николай в составе своего отряда участвовал в этой войне, ведь хотя кроткому нраву его мир естественно был милее войны, всё же не послушаться призыва магистратов и, пускай и из любви к миру, не прийти на помощь бедствующей родине он считал преступлением.
Он также участвовал в том походе 1460 года, по случаю которого швейцарцы, вынужденные к войне, в почти бескровном сражении присоединили к своим владениям ландграфство Тургау. Николай был отважен в бою, изо всех сил старался содействовать победе, однако увещевал товарищей миловать побеждённых врагов, не злоупотреблять победой, а также усердно воздерживаться от разорения поместий. Всегда выступал он защитником вдов и сирот на вражеских землях; был утешением пленным; неоднократно отговаривал соратников от неправого грабежа; одной рукой он орудовал копьём, а другой всегда перебирал чётки (piaculares orbiculos); так что не просто не запятнал он ничем святой воинской чести, но и потомком послужил знаменательным примером служения.
Среди прочих событий упомянутого мною похода на Тургау есть запись об одном чрезвычайном происшествии с ним. В Тургау есть город Дисенхофен, расположенный на берегу Рейна, в соседстве с которым находится монастырь освящённых дев под названием Долина Св. Екатерины (совр. St. Katharinental, – прим. пер.), где скрылись обращённые в бегство враги. Когда, преследуя их, швейцарцы уже было решили сжечь их вместе с монастырём, им преградил дорогу (помолившись перед образом Распятого) наш воин. Он заступился за врагов и святое место, погасил заготовленные огни, пообещал и напророчил, что вскоре враги сами добровольно оттуда уйдут, а обитель эта потом много веков будет известна своей святостью и благочестием. Его просьбам вняли, а вскоре и пророчество подтвердилось ходом событий, ибо немного погодя и враги покинули обитель, и соратники к собственной радости удержались от осквернения святого места. Итак, счастливо завершив, как было сказано, дела бранные, наш Николай вернулся домой вдвойне победителем, а затем, оставив войну мирскую, немного погодя поступил в воинство святое. С той поры ему пришлось испытать несомненно куда больше сражений, хоть и не телесных, а духовных, которые я обязательно опишу, когда позже буду рассказывать о его пророческом духе.
[15] Те высшие мирские почести, которых другие люди доискиваются с предельным рвением, наш Николай всегда с искренним отвращением отвергал и более предпочитал скрываться, чем быть на виду; начальствовать над одним лишь собой, нежели над другими; судить самого себя, а не прочих. Суматоху тяжб он считал худшим врагом умственного покоя и полагал, что высокое положение чревато падением, ведь куда надёжнее находиться внизу, чем на самой вершине, стоит ниспасть оттуда и судьи тебя куда строже осудят и более тяжкому наказанию предадут. Он видел, что большинством из тех, кто правит другими, правят и руководят множества худших душевных страстей; то благосклонность помыкает умом, то погоняет зависть, одних развращают деньги, других – суетная лесть; часто родственные связи одерживают победу над истиной и справедливостью; и наконец, двуличию среди высших чиновников нет ни меры, ни конца. Посему он более взирал снизу на звания небесные и предпочитал искать похвал свыше, чем бренных и преходящих. Тем, кто не имел никакого чувства стыда, он не умел противостоять, и потому старался быть великим не среди людей, а у Бога.
Часто общины от всей страны съезжались на народное собрание для проведения голосований и принятия решений, и Николая, проявившего верность и усердие на меньших должностях, земляки выдвигали на роль ландаммана, настойчиво и упорно убеждали, упрашивали, заклинали, заявляли, что он пригоден и достоин. Он же не юлил, но напрямую отказывался и отвергал предложение, являя просителям адамантову твёрдость духа, как на неприятелей глядя на тех, кто покровительствовал ему в этом деле. Иные хвалили его благоразумие, иные – безупречную жизнь, иные ж – иные Божии и природные дары, достойные наделения властью, а он, зная, что все эти дары власть легко губит, упорно предпочитал обойтись без неё, чем без них. В итоге его стойкий дух добился своего, и ему наконец прекратили досаждать.
[16] Однако часто те, кто публично избегал досаждать ему, делал это наедине – он был прибежищем для своей родины; высшие и низшие стремились разрешить с помощью его советов свои дела и считали его советы как бы прорицаниями. Вышло так, что в родных пенатах, среди отеческих полей он исполнял роль советника с меньшими расходами, чем в доме заседаний, избегая при этом суетных почестей и чванства. И не удивительно, что человек, ежедневно просвещаемый свыше, так сторонился всяческой человеческой гордыни, что проклинал общественные почести и знаки внимания – ведь он часто показывал ему явственными знамениями, как те бедственны и пагубны. Однажды на центральной площади решался спор, при котором по долгу службы присутствовал Николай. Обе стороны горячились, каждая доказывала свою правоту, старательно отвергала обвинения; но так или иначе дело наконец подошло к вынесению судебного решения, которому все готовы были внимать взором и слухом. Также и наш Николай, внимая, напряжённо ожидал постановления и тех из судей, в коих замечал колебания, строго предупреждал о необходимости быть беспристрастными при рассмотрении такового дела. И вот, великое знамение: вместо слов пламя изверглось из уст и с языков нескольких судей, пламя серное, смрадное, точно некая Этна изрыгнула его или, скорее, само пекло. Поражённый этим зрелищем, Николай, который лишь один видел, как дымятся уста судей, глубоко призадумался над столь необычайным явлением: пламя это без сомнения указывало на подкуп, дым из горящего нутра изобличал беззаконную предвзятость, распаляемую принятыми дарами, а полыхание сие мерклое предваряло огонь вечный, коим неправедные двурушники некогда будут мучимы по праведному суду Божию. И с той поры он ещё решительнее, чем прежде, отвергал столь опасные должности, поскольку видел, что судьи дурные в груди носят пекло, и столь явственно наблюдал, что из уст этих предателей исходит огонь. Несомненно, что Бог таковыми откровениями научил избранную Им душу, как избежать ущерба спасению, дабы с большей лёгкостью устремиться туда, куда Он её в итоге намеревался привлечь.
[17] До сей поры Николай проводил свою жизнь среди домочадцев, жены и детей, о чём было сказано выше; днём он предавался трудам, ночью – молитве и божественным размышлениям, что, однако, от домашних усиленно скрывал и старался не показывать вида. У него был обычай: в вечерний час, назначенный для покоя, вместе со всей семьёй отправляться в постель, отдыхать какое-то время, но вскоре, прервав сон, когда все прочие почивают ещё глубже, вставал с постели, и потихоньку, без шума выйдя из спальни, падал на колени и стужу всей оставшейся ночи согревал горячайшими беседами с Богом. При этом Бог преисполнял его обильнейшими утешениями, которые, разливаясь также по телу, освежали силы его гораздо лучше, чем сон; и к предрассветным трудам он возвращался бодрее и крепче прочих.
Конечно, смертельные враги человеческого рода крайне тяжело переносили то, что какой-то неотёсанный мужик, простолюдин, деревенщина принимает столь многие божественные милости, столькими добродетелями отмечен, ведёт такую непорочную жизнь. Опасения им внушали его вечные бдения, посты, милостыня; преуспеяние Николая они считали для себя поистине жалким поражением; опасались, что многие последуют его примеру, и в итоге из пасти преисподней будет исхищена огромная добыча. Поэтому они поначалу старались исподтишка подобраться к нему и либо совсем низвергнуть, либо, по крайней мере, поколебать: подстраивали разные пакости, чтобы помешать ему в святых начинаниях и подвигах благочестивых либо вовсе отвратить его от намерения держать путь к небесам. Когда ж он неколебимо выстоял против всех их подспудных покушений, да так, что им не удалось ни разу возбудить у него хоть малейшее проявление невоздержанности, то они наконец собрались ополчиться на него откровенной и неистовой бранью. Иногда они его колотили, толкали, швыряли так и эдак, чтобы хоть разок его разозлить. Но тщетно; непобедимый воитель Божий смеялся над их нападками, величием духа своего посрамляя досаждения, чинимые телу. Однажды он отправился в хозяйство (rus) вместе с одним из старших сыновей, чтобы осмотреть скот и прибраться за ним. Пока сын в скотном загоне усердно занимался делом, он сам снаружи, за стенами хлева старательно пытался выломать и вырвать вновь наросшие кусты тёрна и ежевики, портившие пастбище. Не мог упустить лютый враг такого случая, чтобы навредить безупречному мужу: подступил нечестивый к нему, схватил поперёк, поднял ввысь и с огромной силой забросил в усыпанный шипами терновник на луговом склоне, что находился шагах в тридцати оттуда. Николай при падении от такого жёсткого удара едва не испустил дух и лежал, весь изодранный и обливаясь кровью, пока сын, закончив с хлевом, не вышел, чтобы помочь отцу в работе, за которой его оставил. Он звал его и наконец после долгих поисков нашёл в том месте, куда дьявол закинул его, полумёртвого и жестоко исколотого терновниковыми колючками. Любящий сын поднял с земли дорогого родителя, нежно обнял, взял на руки и поскорее отнёс домой к очагу. Тепло понемногу вновь пробудило жизнь в холодных и бездвижных членах, и тогда наконец, придя в себя, отважный воитель, обратив к сыну покойный и безмятежный лик, молвил: «Вот ведь как лихо супостат меня бросил! Это хорошо, это ради имени Господня! Поистине ж на то была Божия воля и попущение, без коего ведь никакая адская тварь меня не смогла бы тронуть». С той поры он не только не боялся угроз и нападок дьявола, но от души насмехался над ними.
[18] Однажды, когда он работал в поле, его дочка сидела неподалёку. Вдруг она в ужасе воскликнула, завопила и стала звать родителя на помощь. Спрошенная, чего же она до такой степени ужаснулась, девочка молвила: «Вон чёрный пёс! У него только один глаз во лбу! Он бросается на меня с распахнутой пастью, чтоб проглотить!» Узнав в нём Цербера, Николай молвил: «Не бойся, дочка, не бойся: он может лаять, а укусить не может; желание навредить у него есть, а возможности нет». Как он это сказал, видение напрочь скрылось из глаз. Таковые сражения с мерзостнейшим врагом нашему Николаю, приснославному победителю, приходилось вести многократно, как сражались до него большинство тех мужей, что превосходили прочих чистотою жизни и святостью нравов. Известно, что самого Спасителя нашего этот враг не только донимал нападками, но и, подняв из пустыни, переносил на вершину высочайшей горы и крыло иерусалимского Храма, а поскольку не имел власти низвергнуть Его оттуда, то уговаривал броситься самому, раз уж Ему была обещана защита от всякого вреда. Известно, какие в древности у Иова, мужа терпеливейшего, были бои с тем же врагом, в которых он не только потерял все богатства и детей, но едва не лишился плоти и самой жизни, однако над недругом возвысился. Что нужды перечислять множество многих? Павлов, Антониев, Игнатиев, Францисков, Маргарит, Анастасий, Бибиан, суровые брани коих с сим врагом были попущены свыше? Может, потому это с ними случалось, что они не святы? Может, воле Божией не угодны? Далеко, далеко отошёл ты от истины, коли рассуждаешь так. Всяческими искушениями (discrimina) Бог изволит испытывать тех, кого любит: не щадит в этой жизни тех, кого решил пощадить в вечности. Так что, кто бы ты ни был, несчастный, исправь суждение своё, дабы не столкнуться в будущей вечности с теми боями, которых ты здесь пережить не желаешь.
[19] Как бы то ни было, те люди, что, следуя здравому жизненному смыслу, при этом учатся на примере Николая правильно поступать и во всём быть воздержанными, могут угодить Богу и в спасении своём им нечего сомневаться. Однако у всемогущего Бога, тем не менее, есть обычай: тех, кого Он, словно бы Своих особых друзей, решает соединить с собой более тесной и близкой связью, Он побуждает к более возвышенному и совершенному устроению жизни, чтобы они могли свободнее, разрешившись от мирских дел, целиком предаться Богу. И он знает разные способы внушить угодникам Своим таковую Свою волю. Ибо противящихся вынуждает страхами, ревностных и благосклонных ласками зазывает, иных привлекает словом и делом благочестивцев, иных, наконец, восхищает к себе необычайными просветлениями ума. В числе этих особых друзей Божиих был и наш Николай, которого целиком занимал только Бог и он сам предпочитал всему иному целиком быть занятым Им. Ввиду того Он его подчас ясно наставлял преясными знамениями, насколько тленные и преходящие вещи ставят препоны любви к Богу, сколь тщетны усилия людей, занимающихся земными делами, сколькими, в конце концов, милостями небо одарит тех, коими земля всецело пренебрегает.
Как-то раз, выгнав пастись мелкий и крупный скот на своё пастбище, он, уединившись по своему, как было сказано, обычаю, выбрал себе подходящее место, дабы излить молитвы к Богу; где, находясь на земле, он умом всецело взмыл в небеса, землю же, где пребывал, забыл напрочь и довольно долго оставался погружённым в созерцание надлунного мира. При этом исступлении ума Бог явил ему невероятную лилию, цветом белоснежную, и во все стороны источающую благоухание не иначе как райское (æthereum). Она исходила из уст самого Николая, словно бы произросла у него внутри, и, вытянувшись высоко, лепестками своими, казалось, коснулась небесного свода. И вот, он довольно долго услаждался красой этого растения, его ароматом и величием, а скот, что блуждал там и сям, понемногу приближался к человеку Божию. И один конь, которого он кормил обильнее и сытнее прочих, случайно набрёл прямо на хозяина. И вот, едва Николай отвратил лицо от небес и бросил взгляд на этого коня, тотчас и лилия та сама по себе оторвала свою голову от небес, согнулась дугой и так склонилось к животному, что оно наконец схватило его зубами (видно было, как она торчит у него изо рта) и, с силой сорвав, полностью пожрало. Тогда-то, придя в себя, святой муж глубоко обдумал это событие, взволновался душою, смутился и стал сам себя попрекать. «Да неужто?! Лилия?! И всех лилий прекраснейшая – сошла наземь? Которая выросла у меня изо рта?! И достигла небес? А аромат какой! А белизна! В корм коню… Право, теперь-то понятно, в чём дело! Чересчур я привязан к этим разорителям божественных утешений, к этим нарушителям святой тишины. Слишком дороги мне эти животные, что объедают не траву, а лилии. Подобает сад оградить, а зверей выдворить, дабы не для тленных сих тварей, но для неба и Бога, росли лилии эти».
Итак, с того самого часа он стал чаще и больше всерьёз размышлять над тем, каким образом держаться одного лишь Бога, оставив сию пустоту.
[20] Когда он снова в задумчивости бродил по иным отдалённым местам, то увидел вдалеке направляющегося к нему мужа, видного из себя, украшенного сединами, вышагивающего с достоинством. Двигался он неспешно и при этом радостно напевал нечто весьма благозвучное. Звук пения изменялся: один-единственный голос заводил напев, вскоре слышалось стройное созвучие трёх различных голосов и наконец, в завершение песня опять возвращалась к первоначальному одногласию. Когда же он наконец подошёл ближе к Николаю, то, прекратив петь, обнажил голову, преклонил колено и со вздохами принялся просить милостыни. Николай без всякого промедления открыл кошелёк и радушно выдал просимое. Странник в ответ выразил бесконечную благодарность Николаю почтительным и смиренным поклоном, и в тот же миг исчез из глаз его, оставив его одного преисполненным сладости душевной. И тогда Николай наконец узнал Нищего; бросился со стоном на колени; поклонился Источнику всех благ; почтил Единого природой и троичного Лицами; засвидетельствовал тайну; восхитился, как изящно ему был представлен Бог единый в едином голосе, а в трёхголосии – три Лица; возрадовался, что в руки Божии выплатил милостыню; об одном лишь скорбел – что не самого себя целиком подал вместо милостыни богатейшему и прещедрому Нищему.
После того, когда он шёл своим путём, направляясь в ту самую пустынь, ему вновь было дано свыше знаменательное видение. Ему престало селение и, подойдя к нему, он увидел, что жилища там редки и жители немногочисленны, но зато обнаружил там необыкновенно замечательный дворец, который занимал в селении самое прекрасное место. Изящество твердыни восхищало душу любующегося и манило войти. Что медлить? Он подходит, вступает в открытые врата и сразу же при входе находит лестницу, а под лестницей – источник; дивится тому и другому, ибо лестница, будучи широка и роскошна, насчитывала лишь десять ступеней вверх, а источник, хоть и древний да обильный, при этом втайне источал не воду, а струился мёдом и смесью вина с елеем. Поднявшись по лестнице, он весьма подивился чаше, наполненной влагой из источника, что внизу – она располагалась на верхней ступени, словно бы приготовленная для утоления жажды. Донёсся также и голос, явственно повторивший слова Спасителя: «Кто жаждет, иди сюда и пей» (ср. Ин 7:37). При том благочестивый наблюдатель изумился, как мало желающих, видя, как едва немногие подходили, привлечённые сладостью того нектара и вежливым приглашением. Наконец, вдоволь порадовав взор и душу столь необычайным зрелищем, а также вдосталь увлажнив алчущую гортань, он вышел наружу на соседнее поле и внезапно наткнулся на бесчисленные толпы людей, беспорядочно там бродивших. Они сновали туда и сюда наподобие муравьёв, занятые самыми разными делами, однако все озабоченные, прежде всего, наживой. Одни потели над сооружением изгороди, другие соединяли берега реки мостом, но те и другие усердно требовали с проходящих подати. Многие занимались более весёлым делом, играя на дудках, барабанах и скрипках, но и они добивались платы от тех, кто танцует; ну и иные, наконец, занимаясь иными трудами, усердно стремились к наживе.
Поражённому этим Николаю тотчас явился божественный свет, который так просветил его, чтобы он легко уразумел значение всех эти знамений. В том древнем источнике он усматривал Бога – неистощимый Источник всех благ, в трёх сладчайших жидкостях единого источника воспринимал триединство Лиц, в десяти ступенях лестницы читал Декалог, умозаключал, что от чаши божественного испивали те, кто стремительно одолел лестницу Декалога, причём многие, да пожалуй все смертные приглашены к драгоценному сему угощению, однако спешат к нему немногие, да пожалуй никто, хотя сплошь и рядом люди домогаются сущей бессмыслицы, отбросов – земной наживы, и ради неё прилагают любые старания и всяческие усилия.
Посему его вдруг объяло новое устремление к этому совершенно покинутому Потоку, желание полностью погрузиться в Его вечные воды.
[21] Вновь в другой раз, когда он с домочадцами занимался какими-то работами, подошли к нему трое достойных мужей, одинаково одетых, одного роста и на вид равных летами. Первый из них, обратившись к Николаю, торжественно вопросил: «Николай, согласен ли ты целиком предать и вверить тело и душу нашей власти и воле?» На это Николай от всего сердца отвечал: «Я одному-единственному Богу себя целиком предаю, Коему уже давно жажду служить всеми силами тела и духа». Тогда ж трое тех мужей с сияющими от радости и веселья лицами словно бы соединили свои головы, улыбнулись, кивнули. И первый снова ласково сказал святому: «Итак, если ты решительно вверяешься служению единому Богу, то делай что делаешь и неизменно держись избранной стези. А когда завершится семидесятый год твоей жизни, ты свободно улетишь из темницы тела и от всех мирских тягот к небу, дабы принять там подобающее воздаяние за труды свои. Между тем предстоит подвизаться во многих бранях с великим терпением и твёрдостью великой, но ты победишь, прославленный воин духовный, восторжествуешь над любым встреченным врагом, и хотя ныне Мы тебе ничего не оставляем в память о Нас, кроме креста, возлагаемого тебе на плечи, однако когда-нибудь у тебя появится множество спутников, и тех, кого ты привлечёшь своим примером, Мы ещё радушнее примем. Ты поведёшь их, словно знаменосец великого войска, в грядущую вечность, неся впереди знамя с изображением аканта, что послужит символом твоего упорства и твёрдости (Акант с античных времён символизировал преодоление жизненных испытаний; орнамент в виде аканта украшал капители коринфских колонн в связи с поверьем, что это растение вырастает на могиле героя, – прим. пер.)». И на этих словах мужи те исчезли из виду, оставив у Николая в сердце огромное желание служить Ему одному, столько раз уже множеством знаков изъявившему Свою волю о том. Этими и другими знамениями Бог часто наставлял нашего Николая, пока наконец по какому-то случаю (по прим. изд. в связи с сенокосом) он не направился в одно из своих угодий, по пути согласно обычаю своему устремляя ум к Богу. В итоге он попытался выяснить для себя одно: какое же, наконец, избрать правило жизни, чтобы ради одного лишь Бога жить и ему одному угождать. И вот внезапно на него с небес устремляется изумительное облако, из которого доносится голос в ответ на его размышления: «Впустую допытывается и вотще тревожится душевными беспокойствами тот, кто колеблется в способе устроения жизни, будто в самом деле может одним своим разумением и с опорой лишь на собственные силы к столь тяжкой задаче подступиться и исполнить её. Почему бы, – спросил тот голос, – не отбросить все эти заботы вместе с целым миром? Почему бы тебе в конце концов добровольно не ввериться воле Божией, как ты раньше уже обещал сделать? Разве не знаешь, что Богу всего милее жертва решительная, вольная и искренняя? Итак, отряхни все помехи, целиком устремись к Богу и, наконец, что бы Он ни назначил тебе, прими всем сердцем». Услышав это, святой муж совершенно презрел старую жизнь, оставил богатства, жену, детей; подписал отказ от всего имущества; взыскал пустынножительства, а в нём постарался достичь ревностного и осмотрительного затворничества, о чём мы вскоре поведаем более пространно.
ГЛАВА III. НИКОЛАЙ С СОГЛАСИЯ ЖЕНЫ УДАЛЯЕТСЯ В ПУСТЫНЬ. ПОТОМ, КОГДА ОН НАМЕРЕВАЕТСЯ ПРЕДАТЬСЯ УЕДИНЕНИЮ В РОДНЫХ КРАЯХ, УНТЕРВАЛЬДЕНЦЫ СООРУЖАЮТ ДЛЯ НЕГО КЕЛЬЮ
[22] И вот мир и всё мирское совершенно утратило цену для Николая, а желание жизни небесной у него так усилилось, что весь простор земной ему стал казаться чересчур тесным для обитания, а для проведения оставшейся жизни никакое место не было ему любо и желанно, кроме обширнейшего пространства небес. Итак, он постановил, отвергнув всё, покинуть родные края и скрыться в пустыни, а посему втайне от всех отправился в привольные вышние поля небес. Осталась единственная связь, которой он считал себя всё ещё связанным и которую не желал и не мог, как ему казалось, разорвать без греха – связь супружества, которая его всё ещё сковывала, которая только и удерживала его от того, чтобы приступить к подвижничеству. Но и её он в итоге расторг, однако не беззаконно и насильно, а так, как ещё наш Спаситель некогда научил учеников разрывать эту связь. Сей преславный Учитель повелел среди прочего ученикам Своим оставить супруг; они оставили их (Мк. 10:28-29) и по возвращении со служения вновь с ними не сходились. Подчёркиваю: оставили, а не оттолкнули, не покинули против воли, а расстались с добровольно на то согласными. Так вот, Николай решил попробовать этот самый способ, памятуя слова, что написал Избранный сосуд в Послании к коринфянам, и которые Николай толковал куда более скромно и здраво, чем многие ныне. Божественный Павел позволил супругам уклоняться друг от друга, правда, по взаимному согласию, для упражнения в посте и молитве (1 Кор. 7:5). Но на самом-то деле, возражают многие, он разрешил это на время, а не навсегда; ведь он приказал им потом опять быть вместе. Ошибаешься, мил человек, кто бы ты ни был! Да, он разрешает, а не предписывает воздерживаться на время, но и быть вместе потом он разрешает, а не заповедует: «Это, – молвит он, – сказано мною как позволение, а не как повеление» (1 Кор. 7:6). Итак, он советует супругам воздержание на время, дабы они могли более свято и незатруднительно предаться служению Божию. А что ж, если они решат всю жизнь это делать? Запрещает ли это Апостол? И не запрещает, и не предписывает; но вместе быть позволяет, а советует воздерживаться тем, кто не боится искушений невоздержанием и желает всяческую похоть с божественной помощью благородно обуздать и укротить.
[23] Николай знал, что этому совету Павла некогда последовало огромное множество супругов: по взаимному согласию вечно воздерживались в браке Опекун Христов и Богородица, Валериан (мч. 230 г., пам. 14 апреля) и Цецилия (мчц. 200-230 гг., пам. 22 ноября), Юлиан и Василисса (мчч. ок. 304 г., пам. 6, 7 или 9 января), Маркиан (восточно-римский император в 450-457 гг.) и Пульхерия (вост.-рим. императрица 450-453 гг., блж., пам. 10 сентября), император Генрих II (св. 973-1024 гг., пам. 13 июля) и Кунигунда (Люксембургская, св. 980-1033 или 1039 гг. пам. 3 марта), князь польский Болеслав V (1226-1279 гг.), так и прозванный Стыдливым, и Кунигунда (Венгерская или св. Кинга Польская, 1224-1292 гг., пам. 24 июля), подражавшая предыдущей; король Конрад (II, король Италии, 1074-1101 гг.), сын императора Генриха IV, и Матильда (женой Конрада II была Констанция Сицилийская, ум. 1138 г.); также король Астурии Альфонс II (765-842 гг.), который соблюдал с супругой воздержание и заслужил прозвание Целомудренный; Карл Толстый (839-888 гг., король Восточно-франкского королевства в 876-887 гг.) и королева Рихарда (Швабская, св., 840-894/896 гг., пам. 18 сентября). Слыхал он также, что Фараильда (вероятно, св. Фараильда Бельгийская, 650-740 гг., пам. 4 января), внучка Пиппина, хранила в браке вечное девство, Эдуард III (Исповедник, св., 1003-1066 гг.) и Эдита (Уэссекская, св., 1029-1075 гг.) были супругами и девственниками, а Этельреда («Святая Одри», 636-679 гг., пам. 23 июня), королева Восточных англов – дважды супругой и всегда девственницей. Да, наконец, было сколько угодно других, коим больше по сердцу было воздержание в супружестве, чем супружеская любовь.
Итак, побуждаемый сими преславными примерами, Николай открыл наконец супруге свой замысел и стал склонять её душу к вечному воздержанию. «Не по душе мне, – сказал он, – о супруга, жить и дальше по-прежнему и призыву Божию противостоять, а по душе вести в дальнейшем житие сокровенное, вдали от родных мест, вдали от детей и даже, супруга, вдали от тебя. На то есть прямая воля Божия, явленная мне во многих знамениях, противиться коей, как и ты знаешь, нечестиво. Итак, вновь и вновь заклинаю тебя о милости и о согласии – позволь мне её исполнить. Сочту это за наивысшее из благ, когда-либо тобою мне доставленных». Добавил к тому также, что не стоит слишком тревожиться о долге перед детьми и имущественных делах. Большинство детей уже почти настолько повзрослели, что не нуждаются в родительской опеке, а что до семейного имущества, то по Божией милости имение столь обильно, что трудами и усердием прилежной хозяйки его легко сохранить. Так почему бы не испытать себя, говорил он, ведь день ото дня возрастая в делах божественных, он в человеческих делается всё бесполезнее. Этими и подобными доводами он часто убеждал нерешительную супругу, которая, однако, благоразумно попросила время на размышление, полагая, что столь серьёзный вопрос нельзя решать, не посоветовавшись с родственниками и другими сведущими людьми. Итак, все посовещались и по внимательном рассмотрении вопроса рассудили, что следует уступить божественному указанию и позволить сему несравненному другу Божию, отрешившись ото всего, совершенно свободно предаться служению одному лишь Богу. Уступила наконец и сама супруга, охотно и добровольно отказалась от своих прав и не без слёз подтвердила дражайшему мужу, что даёт ему возможность уйти. Слов нет, насколько преисполнился Николай внутреннего ликования от этого согласия: ему показалось, что он одной ногой уже ступил среди звёзд, и не было на виду ничего иного, что могло бы удержать его от того, чтобы в ближайшее время наконец-то во всей полноте приступить к исполнению своего замысла жить высшей жизнью.
[24] Итак, получив таким, как было сказано, образом разрешение от жены, он стал приискивать подходящую для исполнения своего замысла пустынь и тщательно обдумывать, колеблясь, где лучше: в пределах родных мест или вне их. В родных краях ему встречались весьма удобные пустыни, однако при всё том ему приходили разные мысли, звавшие его в места чужие, где он мог бы жить не только в одиночестве, но и в безвестности. Он размышлял так, что на родине у него нет недостатка в завистниках, которые о его отшельничестве затеют всякого рода пересуды и распространят слухи; иные, как обычно, будут говорить хорошо; ну и многие всё истолкуют превратно. Не избежать того, что эти назовут его безрассудным, те заклеймят хвастуном; даже слуги и батраки станут злословить, что он лентяй да бездельник. В итоге, избежать всего этого помогло бы только дальнее расстояние, которое напрочь удалив его из виду, искоренило бы, как обычно следует, и у всех из памяти. Поэтому в седьмом месяце года тысяча четыреста шестьдесят седьмого, уже будучи пятидесятилетним мужем, он сообщил родным и домашним точный день своего отъезда, когда и распрощается с ними окончательно. Многие пришли к нему в назначенный день, и мужи, которые поначалу дивились его намерению, вскоре тоже одобрили его и, не имея возможности ему противодействовать, испытывали при этом разные чувства. Он стоял перед ними, одетый в старые обноски, в одной лишь длинной сорочке из грубой ветоши, босоногий, с непокрытой головой и с посохом в руках. Чем-то божественным веяло от его фигуры и всего облика, и речь его дышала могуществом. С каждым обнявшись, он каждому желал всего доброго, всех побуждал к добродетели и страху Божию; повелевал, чтобы, отбросив беспокойство о нём самом, усиленно занимались лишь своим спасением, и тогда, в конце концов, будет так, что в небесах они смогут с полной радостью и беззаботностью насладиться взаимным лицезрением. Некоторые встретили его слова рыданиями, некоторые – вздохами и слезами, не в силах вымолвить и слова; каждый оплакивал своё сиротство, утрату общего родителя, святого мужа, зерцала всяческой доблести; вопияли, что без него даже жизнь им будет в тягость и что вместе с ним родина лишается и милости божественного Промысла (Numinis). Он же, утешив каждого, понемногу, говоря слова ласковые и любезные, отдалился от них и в тот же день пустился в путь в Эльзас.
[25] Он шёл в одиночестве, никого не взяв в спутники, без сумы, без припасов, будто ничем никогда не владел, будто совсем ничего не покинул. Никогда он не чувствовал себя богаче и счастливее, чем теперь, когда он, наконец-то, мог надеяться в совершенстве достичь Бога-Создателя, и внутренне радовался, освободившись от всех вещей. В то время Юрские горы, которые некоторые называют «Юрасс», отделяли швейцарцев от бургундцев и базельцев на западе. Эти-то горы (поскольку наш Николай, как было сказано, решил совсем покинуть родину) с дивной бодростью духа преодолел, оказавшись на той стороне, которая относится к владениям славной Базельской республики, которая вскоре после этого, около тысяча пятисот первого года, присоединившись к изначальному союзу швейцарских кантонов, увеличила родину нашу превосходным прибавлением и, оградив своими горами, придала нам более крепкую защиту.
Итак, наш путник вступил в их пределы и к вечерним сумеркам добрался до тамошнего города, что, расположенный между Базелем и Юрой, зовётся местными жителями Лихсталь (совр. г. Листаль, столица кантона Базель-Ланд, расп. в 17 км от Базеля, – прим. пер.). Когда он уже, подойдя вплотную, воззрел на город, то внезапно охваченный несказанным ужасом отпрянул, ибо крыши, башни, стены предстали ему залитыми кровью, и, наконец, всё, что можно было рассмотреть в городе, казалось алым либо от пламени, либо от крови. Предостережённый божественным знамением, явившим город в таком облике, Николай сделал вывод, что туда не следует ступать ни ногой, и, направившись поэтому иным путём, пришёл к какому-то поместью по соседству, где был дружелюбно и весьма приветливо принят управляющим. Они обменялись подобающими приветствиями, и среди обычных обоюдных речей, управляющий стал скромно расспрашивать Николая о его родине и семье, о том, куда он держит путь и чем занимается в жизни, а Николай по порядку поведал всю историю своего обета и жизни, добавив: «Я ищу пустынь за пределами родины, дабы обрести в ней родину ещё лучшую, поэтому-то с дороги завернул сюда к тебе, чтобы с помощью твоего совета и суждения осуществить спасительный замысел души моей. Сего ради, если ты укажешь мне близко или далеко отсюда место, подходящее для такового начинания, то обретёшь вечного в моём лице должника и преданного молитвенника пред Богом преблагим и всевеличайшим. Итак, веди, куда желаешь, показывай путь – я последую за вожатым; ибо мне было бы любо ни единой отныне ночи не проводить среди людей, а в уединении».
[26] И вот уж дивился сей управляющий величию обета, хвалил духовную ревность и рвение, с восторгом взирал на совершенство благочестия, и только одного не мог вполне одобрить – что Николай удалился за пределы родины, будучи из швейцарцев. Поскольку сие племя в ту пору было ненавистно внешним народам, то куда бы он в итоге ни попал, иноземцы объяснят его бегство из отечества последствием наказания за какое-нибудь преступление, заклеймят его именем изгнанника. Ведь он мог бы, отдалившись от шума людского, сколько угодно предаваться трудам святого безмолвия и у себя на родине, где полно уединённых мест, весьма подходящих для служения Богу. Он убеждал Николая вернуться туда, откуда пришёл, и тогда, по его суждению, тот поступит по Божией воле и велению. Николай с искренним вниманием выслушал его доводы и, поблагодарив, ответил, что возьмёт ночь на размышление и что Бог внушит, тому с лёгкой душой и уступит, а засим сразу, попросив прощения, удалился. Однако вскоре, пока он ещё был в пути, недалеко от поместья его застигла ночь. Итак, сойдя с дороги, он нашёл себе для ночлега сокровенный уголок под открытым небом, где, предавшись горячайшей молитве, он с чрезвычайным трепетом просил Бога о наставлении, как лучше Ему угодить: возвратиться или продолжать начатый путь.
И не переставал он, осаждённый тревогой, осаждать Бога просьбами, пока в его измученное и истомлённое сердце не вкрался сон, поддавшись которому малость, он вдруг ощутил, что окружает его ясный свет с небес. Едва его коснулся это подобный молнии блеск, как тягостные скорби угасли в груди его, словно нож, вонзившись ему в утробу, прошёл вглубь до самого предсердия и начисто выпотрошил его: с той поры он больше не чувствовал ни голода никакого, ни жажды. Ещё он почувствовал, что его как бы корабельным канатом силой тянет обратно на родину, из чего он вполне ясно увидел для себя волю Божию и, соответственно, вознамерился ей всеусердно последовать с первым же проблеском зари.
[27] Несомненно, что кого Бог крепче любит, добродетель того Он обычно и подвергает более строгим проверкам и испытаниям, дабы по-разному испробовать, для Бога они живут или для себя самих; охотно ли устремятся, куда бы Бог их ни повлёк, и готовы ли среди друзей и врагов, среди своих и чужих без колебаний повиноваться Богу, а не себе. Таковому-то испытанию на покорность Бог изволил подвергнуть и волю нашего Николая, когда Он призвал его покинуть родину, а стоило тому уйти, как тут же вызвал его обратно. И как бы он прежде ни боялся человеческого осуждения и злоречия, научился безразличию к ним.
Итак, вернувшись в родные края тем же путём, каким и уходил, Николай с исключительным и всевозможным усердием остерегался того, чтобы никому из смертных, а паче всех никому из родных не стало известно о его возвращении, чтобы своего имущества, от которого он со всей искренностью отказался, не коснуться даже кончиком пальца и не пожалеть о нём нисколечко. Поэтому он решил, забравшись подальше и поглубже в терновые заросли в сокровенных областях Альп на краю Унтервальдена, положить там начало своей отшельнической жизни, даже более того, если Богу будет угодно, так до конца и провести её. Те колючки да тернии были для него приятнее любых розановых садов да полатей из злата и кедра. Голая почва служила его утомлённому телу постелью, а твёрдый камень – подушкой; превысокая тенистая лиственница вместо крыши защищала его от дневного зноя и внезапных дождей. Никакой утвари, никакого источника, никаких средств поддержания жизни. С того мига, как он покинул родные пенаты, при уходе и возвращении он совсем ничего не принимал в пищу, не пил, но при этом не ощущал из-за этого никакого упадка сил. Нисколько не голодал он и не жаждал нисколько, лишь созерцанием божественных предметов питая тело и вскармливая душу. Помимо всего, там же он претерпел много тяжких нападений адского врага, который тем ожесточённее и враждебнее набрасывался на него, чем больше наблюдал в нём начатков новой жизни. Однако непобедимый новобранец наш отразил все приступы и одержал решительную победу, ибо в этих сражениях он ещё прежде был опытнее бывалых бойцов, так что никакие уловки лукавого врага, никакие усилия и никакие оружия не могли его одолеть.
[28] Он прожил уже восемь дней в том шиповатом пристанище без чьего-либо ведома, лишённый всяческого пропитания, внимая только Богу, как вдруг охотники, преследуя зверей, по случайности забрели в эту глушь (ибо для такого рода людей нет места ни укрытого, ни недоступного), а собака завела их в самые заросли терновника, где пребывал человек Божий. Наткнувшись на человека, который, по своему обыкновению, как было сказано, простирался на земле, возносил молитвы, проливал слёзы, они замерли в изумлении, а когда, наконец, узнали его, то боялись заговорить, чтобы как-нибудь не потревожить. Закончив охоту, они прямиком направляются к Петру, родному брату Николая, всё ему рассказывают, описывают точные приметы места и предлагают, если ему охота, на деле убедиться в истинности их рассказа. Тот, нисколько не мешкая, вскочил на ноги, помчался, прилежно обследовал указанные затишки и, наконец найдя, «рвётся в отверстую дверь» (Энеида, 1, 83). Огромная любовь к брату, овладевшая им, заставила Петра нарушить желанный и долгожданный покой его. «Что это, братец?! – воскликнул он, – Что я вижу?! Что с тобой сталось?! Такова-то значит жизнь, какой ты давно искал? такая звероподобная? такая дикая? Напрасно, братец; вспомни, что человек ты – не зверь. Это убийство тела, а не укрощение. Так для чего ж эта голодовка? Для чего такая нехватка во всём? Для чего столь лютая строгость, если не для того, чтобы поскорее свести себя в могилу? Итак, оставь, брат, эту свою фантазию. Свыше сил человеческих то, что ты затеял. Так, знаешь ли, могли бы жить небесные духи, лишённые телесного состава, а человек, состоящий из плоти и крови, так жить не может!» Такими и подобными словами брат искренне и просто распекал Николая устно и мысленно, на что тот с безмятежным челом весёлою речью повелел ему успокоиться и отложить чрезмерные душевные беспокойства. Ныне, мол, одиннадцатый день, как он не оказывает телу ни малейшего попечения, никакой пищи не принимает и не пьёт, а никакой неприятности от этого не чувствует, никакой недостачи; и он хотел бы, коли возможно, продолжать в том же духе, пока не появится слабость и не побудит действовать иначе. И отослал потрясённого небывалым явлением брата домой.
[29] Однако он явно не желал легкомысленно искушать Бога, и, поскольку случайные свидетели уже обнаружили его, то он через посредника тайно позвал к себе священника, мужа, известного благоразумием и добропорядочностью. То был Освальд Иснер, приходской кюре из Кернса – ему Николай с доверием целиком открыл душу, рассказав, сколько уже без вреда для себя обходится без пропитания, как с самого детства он пылал желанием таковой жизни, что с полным отказом от телесной пищи он получил бы больше возможности и с миром полностью распрощаться, и к Богу единому прилепляться. Однако, не желая опираться на решение своего собственного рассудка, он просил, дабы священник, рассмотрев его дело благоразумно и неспешно, вынес в итоге по нему своё постановление, а уж он послушается любого решения, какое тот ему ни присоветует. Тогда ж благочестивый священник, подивившись небывалому и странному делу, с величайшим тщанием осмотрел лицо и руки святого мужа, ощупал пальцами ступни и плечи. И увидел он, что лицо совершенно бледно, исхудалые щёки ввалились, губы потрескались от сухости, а тело, целиком лишившись уже плоти и соков, целиком состояло просто из костей, обтянутых кожей. Однако в лишённом жизненных соков теле он узрел преисполненный сил дух и нерушимые силы в измождённых членах. В этом подобии мертвеца не было недостачи ни в живости, ни в здравомыслии. Поэтому он вполне благоразумно заключил, что здесь не скрывается никакой суеты, никакого безрассудства; на одном воздухе и пустом чванстве человек столько продержаться не может; скорее то деяние Бога, Который определил для этого мужа нечто, превышающее возможности природы. Итак, он предложил Николаю и далее продолжать начатый пост, положившись в этом на силу Божию, доколе Он сам так укрепляет его силы и дух. Святой муж с отважным и радостным ликом воспринял этот совет как обет и продолжал начатый пост всю дальнейшую жизнь без вреда для себя и всегда сохраняя силы.
[30] День за днём среди местных жителей разрасталась молва о том, что Николай укрывается в том убежище, и увеличивалось число посетителей не без великой досады для святого мужа, который скорбел о нарушении столь долгожданного мира. И вот он преисполнился чаяния обрести более потайное укрытие, где бы он мог пребывать либо для всех безвестно, либо ведомый весьма немногими. Поэтому он стал обходить все пещеры своей пустыни, обследовать все закутки и склоны, надеясь найти наконец место, куда можно было бы ускользнуть и наверняка утаиться от людей. Наконец, всеблагой Господь явил сему слуге Своему знамение. Ибо, когда он, бродя без пути, без дороги, вдруг воззрел на небо и попросил Бога направить его в этих поисках, то увидел, как четыре луча или языка пламени упали вниз и коснулись некоей долины, которую местные называют Кайма (Ранфт, – по прим. изд.) за то, что её склон опоясан как бы некоей приподнятой круговой каймой. Святой муж, возрадовавшись столь дивному зрелищу, спешным шагом вступил в долину, небесами указанную для его умиротворения, чтобы никогда из неё не выйти.
Находится ж это место посередине Унтервальдена между Южными Альпами, а именно Заксельном и так называемым Санкт-Никлаусом, на почти равных расстояниях от заксельнских областей Зарнен и Кернс; там жутко из-за тёмных и дремучих чащоб, состоящих не только из лесных деревьев, но и кустарниковых зарослей; влажно и сыро из-за вод, стекающих с окрестных гор. Посреди долины протекает стремительный ручей или, если угодно, река, называемая Мельхаа, от которой происходит и само наименование долины, которую повсеместно наполняет мощь вод, с шумом прорывающихся через крутые скалы. По праву можно было бы назвать юдолью плача это место, самой природой и расположением как нельзя лучше приспособленное для суровой жизни. Здесь-то пустыннолюбивый муж Николай и порешил окончательно обосноваться. С помощью соседей он возвёл деревянную хижину, связав брёвна прутьями и покрыв соломой, и зажил в ней по установлению своему с великим воодушевлением и рвением. Между тем, среди земляков о нём были разные суждения, разные и несхожие слухи; втихомолку поглядывали на все его действия, наблюдали за всеми поступками, так что никто не мог незаметно ни прийти к нему, ни от него возвратиться.
[31] А как он почти год провёл в таковом бодрствовании, и люди, основательно изучив всё усердие его и весь образ жизни, уже убедились, что в основе подвига его не лежит ни обман, ни притворство, и не творит он ничего из духа тщеславия, так стали они сходиться к нему целыми народными собраниями, дабы то, что человек Божий постановит, каждый бы прилюдно и принял к исполнению. Не было никого, кто выступал против него, все рассказывали, что видели от него только самое хорошее. А когда он обмолвился о том, что было бы кстати там, где он пребывает, построить храм в качестве священного пристанища и для него, и для всех стекающихся к нему посетителей, то, хотя некоторые утверждали, что это потребует затяжного труда и чрезмерного расхода сил, победила лучшая часть, так что было постановлено приступить к делу Божию, приняв расходы на общий счёт и распределив между всеми работу. И вот они наперегонки сносят в одно место необходимые для строительства храма материалы, свозят камни, щебень, брёвна, бодро трудятся по очереди, не прерывая работы до самого завершения. Под конец, к храму с тремя алтарями, замечательному не величиной, а изяществом, они присоединяют новую хижинку, из которой святому мужу и открывался и вид, и доступ в храм, чтобы он там мог изливать молитвы Богу. Как храм, так и хижинка чтимы за древность и святость; их посещают даже доныне, причём многие. Дом тот сооружён по местному обычаю из еловых брусьев, грубо соединённых на четырёх углах; крепкий и при этом скромный. В длину он немногим больше десяти футов, в ширину примерно столько же, а его шестифутовая высота не соответствовала росту Николая, и встать прямо он мог, только немного склонив голову к груди. Дневной свет поступает через два окна. Утвари там, как и прежде в зарослях, нет никакой: вместо постели – твёрдая доска, а вместо подушки – камень, которых доныне находится в углу кельи и почитается паломниками с великим благоговением. Наконец, получив в щедрый дар от своих земляков это здание, законченное в год Господень 1468-й, Николай с той поры и начал там жить с чувством великой признательности.
[32] Теперь Николаева церковка дожидалась высшего архиерейского решения, дабы по обычаю она была посвящена Богу и святым (Deo Diuisque) и, по полном завершении мирских действ, служила теперь священным и божественным. И вот, унтервальденцы, и здесь явно не желая оставаться не у дел, общенародным решением выбрали посланника и направили его к Германну, происходившему из преславного рода фон Ланденбергов, тогдашнему архиерею Констанца (чьему преосвященному попечению подлежит Унтервальден) с прошением послать в их края своего викария, дабы он изволил посвятить Богу храм, который – с божественной, прежде всего, помощью – был построен трудами самих граждан. И без промедления в следующем же году, сиречь в тысяча четыреста шестьдесят девятом, в Швейцарию был послан епископ Фома Аскалонский, помощник Германна Констанцского в архиерейском служении, который и освятил тот храм принятыми торжественными обрядами (в честь Успения Богородицы Девы, Воздвижения Св. Креста, св. Марии Магдалины и десяти тысяч мучеников, – по прим. изд.) в 5-й день майских календ. И с той поры возрастать стала слава как пустыни той, так и самого человека Божия. Ежедневно многие стекались к нему, многие присылали откуда-то приношения, коими украшалось то место святое. Да и уж, конечно, сам Германн, архиерей Констанцский прислал Николаю немалый груз серебра для украшения недавно освящённой церковки да пару изрядной величины бронзовых светильников на алтари. Впрочем, подсвечники по предписанию Николая засияли на богослужениях в приходском храме Заксельна, а на вырученное серебро было приобретено необходимое для церковки пастбище. Щедрости сего князя Церкви затем подражали также и другие великие в Германии вельможи и магнаты Римской империи. Среди первых был Сигизмунд, эрцгерцог Австрии, и его верная супруга Элеонора, королева Шотландии, и местные мужи, возбуждаемые молвой, щедрой рукою приносили в дар через посланников золотые и серебряные чаши замечательной работы, веса и величины, а также прочую необходимую для богослужения утварь, усердно прося Николая молиться Богу за них самих и их семьи.
[33] Поистине угодны были Богу дары таковых князей и изливаемые за них Николаем молитвы были приняты, что доказывает событие, радостное и спасительное для всей нашей родины.
Ибо не прекращавшаяся до тех пор жестокая вражда между Светлейшим австрийским домом и швейцарцами вмиг откипела, ибо в год семьдесят третий того же века от Рождества Своего Господь её окоротил, успокоил, погасил. А одновременно с тем, как суровое соперничество между этими сторонами словно рукой сняло по слёзным молитвам человека Божия, сердца обеих сторон пришли к такому взаимному согласию, что после того, как окончательно был установлен вечный и наследственный, как они его назвали, дружеский союз, сам эрцгерцог в знак верности данной клятве и договору дружбы пригласил нескольких люцернских граждан присутствовать на своих советах. Сие весьма многие приписали чуду, и благоразумный читатель не станет возражать, что от событий и разногласий прежних времён на дальнейшее остались лишь незаметные воспоминания.
Вслед за этим для храма стали поступать благочестивые дары также и от иных людей, так что спустя немного лет, а именно в семьдесят седьмом году того века, Николай накопил из добровольных приношений на бенефиций для прокормления капеллана. Николая, соответственно, и записали первоучредителем этой капеллании в публичной грамоте, существующей и сегодня. В конце своих дней понтифик Павел II к этим мирским прибавил ещё священные, так сказать, сокровища – индульгенции, которыми он это уже освящённую церковку, дополнительно украсил, чем изволил засвидетельствовать своё душевное чувство как к Николаю, так и ко всему народу швейцарскому. Документ, отражающий его щедрость, великодушно скреплённый печатями шестнадцати высочайших порфироносных Отцов (кардиналов, – прим. пер.), доныне хранится в этом храме, а к ней прилагается ещё другая грамота – от епископа Германна Констанцского, который первым получив документ из Рима, не только подтвердил его своими полномочиями, но ещё и, добавив новые милости, усилил.
ГЛАВА IV. ЧУДЕСНОЕ НЕЯДЕНИЕ НИКОЛАЯ, БЛАГОЧЕСТИВЫЕ ПОДВИГИ, БЛАГОПОЛЕЗНЫЕ СОБЕСЕДОВАНИЯ С БЛИЖНИМИ
[34] Большинство земляков Николая были уже вполне убеждены в том, что он никогда не ест, однако не все; многие вновь начали сомневаться и, поскольку народное мнение (ingenium) непостоянно, страшиться притворства, подозревать да открыто ворчать, что, мол, ему втайне приносят еду. И вот, хотя, как упоминалось выше, Николай давно прошёл под надзором строгую и продолжительную проверку подлинности своего подвига, убервальденцы, чтобы ещё вернее испытать истину, общим решением постановили назначить новых стражей и так расположить их повсюду и вокруг долины, чтобы они никому не давали прийти к нему и уйти от него, и никого ни за что не пропускали без задержки и полного обыска.
Стражи провели целый месяц в неусыпном и усердном наблюдении на своих постах, обеспечив, чтобы за всё это время Николая не только пропитания не получил, но даже лица человеческого не увидел. Когда ж обнаружилось, что человек Божий провёл это время один в полном безмолвии, поглощённый божественными размышлениями, без малейшего ущерба для сил и здоровья, надзор наконец сняли, а все пустые опасения насчёт его честности и ложные подозрения окончательно из душ людских исчезли.
И вышло даже так, что подлинность его подвига прошла ещё лучшую проверку и получила более славное подтверждение со стороны высшего священноначалия, когда унтервальденцы, сошедшиеся, как выше упоминалось, на освящение храма констанцским предстоятелем, торжественно упомянули при нём о необычайном неядении Николая и предложили, коли угодно Его преосвященству, также и самому вынести на сей счёт каким-либо образом опытное суждение. Тот же ввиду этого поручил своему викарию, вышеупомянутому предстоятелю Аскалона, серьёзно и прилежно исследовать это дело. Итак, после того, как архиерей завершил обряд освящения церкви, вышеупомянутый предстоятель Фома вошёл в пристроенную к святому храму келью Николая и, проведя большую часть дня в возвышенных собеседованиях с ним, с великим благоговением вкусил и умственной (sensu) услады. Он дивился божественному красноречию в неотёсанном мужике, суровой жизни свыше сил человеческих, необыкновенным видениям и пророчествам. Когда ж речь зашла о добродетелях, епископ спросил человека Божия, какую же из добродетелей он считает владычицей и царицей всех прочих, да вечному Владыке и Царю наимилейшей. Николай тут же ответствовал, что, как ему кажется, первенство среди прочих добродетелей принадлежит послушанию. Тогда ж предстоятель, просияв от довольства, извлёк из-за пазухи припасённые на такой случай кусочки хлеба да фляжку (potiunculam) вина, и молвил: «Тогда, брат мой, вкуси хлеба, кой тебе предлагает послушание, да испей вина, кое сия же добродетель тебе подносит – и обретёшь воздаяние за послушание в небесах».
[35] Потрясённый этим предложением, человек Божий, который уже на протяжении аж полутора лет не пробовал ни пищи какой, ни пития, оказался всё же готов послушаться данного предписания и, взяв рукой один из трёх кусочков хлеба, разломал его на три крупинки и усердно попросил позволения съесть. Без труда получив разрешение, он принял в уста вручённый кусочек, несмотря на чрезвычайные мучения, причиняемые иссохшим и онемевшим языком, и преодолевая сопротивление тоже отвыкшего от пищи желудка; а затем с усилием проглотил капельку вина не без глубокого содрогания и приступов тошноты. Когда он потребил сие, его скрутила такая дикая желудочная боль, что милосердный предстоятель, потрясённый этим, просил прощения и открыто объявил, что таковым случаем неядение человека Божия вполне подтверждено, и что он не по своему желанию, а по повелению владыки своего взялся испытать такового мужа, а также обещал подробно сообщить о виденном и повсюду возвещать о благодати Божией, пребывающей на сем человеке, и чудесах его.
После того, как Германн скончал служение и жизнь свою, на констанцскую кафедру был поставлен его законный преемник Отон, граф Зонненберг (Отто IV Трухсесс фон Вальдбург, граф фон Зонненберг, епископ Констанца с 1474 по 1491 гг.), который, взволнованный возрастающей день ото дня молвой о Николае, постановил лично отправиться к нему и исследовать, как обстоит дело. Чего ради преосвященный владыка отправился в путь, прибыл в Унтервальден, смиренно вступил в пустыню и, придя в хижинку святого мужа, собеседовал с ним о божественном, и в итоге не упустил ничего, что помогло бы ему составить собственное суждение о безупречных качествах сего мужа. И вот, ведя там и тут многие беседы, владыка посреди разговоров разражался речами, которые принесли человеку Божию огромную славу и почитание среди всех; восхищался и диву давался его жизни и святому нраву, радовался за страну, самого себя и свою епархию с тем, что у них живёт такой муж; воздавал Богу величайшую благодарность за то, что Он в сие время воздвиг столь великий столп Церкви; высказывал надежду, что предстательством и заступничеством такового мужа он благополучно справится с епископскими обязанностями. Так досточтимый пастырь, нарадовавшись своей дивной овечке, вверил её любезным Богу молитвам свою паству и вернулся туда, откуда приехал.
[36] В первые годы, проведённые Николаем в уединении, в его храме ещё не было священника. Хотя он реже, чем хотел бы, мог присутствовать на богослужениях, всё же ежедневно старался бывать там, если не телом, то духом и святыми помышлениями. При этом в праздничные дни он по крутой и труднопроходимой дороге отправлялся к мессе в заксельнский приход, где с присущим ему дивным благоговением и неповторимым образом внимал слухом, взором и умом священнодействующему кюре, а по завершении службы Божией прямиком пускался в обратный путь домой. Поскольку же по крайней мере раз в неделю в его храме свершалось тайнодействие, то он сам усердно прислуживал при ней. Но когда спустя десятилетие его пустынь смогла содержать своего, как было сказано, капеллана, благоговейный анахорет стал ежедневно присутствовать при литургии, а затем (если только в надежде на особые индульгенции он не отправлялся в иные места) и не уходил с них вовсе. Таким образом, хотя в прежние времена он только по самым большим праздникам приступал к божественной трапезе, предварительно исповедовав свои прегрешения священнику, то потом ежемесячно он был готов ежемесячно разделить это пиршество.
И вот, хотя его неядение было уже столько раз исследовано, многим оно внушало изумление, и поэтому те, кто с ним наиболее близко общался, часто пытались у него самого вызнать, чем же он, в конце концов, питается и поддерживает жизнь. Ведь он всегда был полон сил; укрывался он дома или порой выходил наружу – радостное и открытое чело его никогда не омрачалось; телом он неизменно казался бодр, здрав и крепок, напрочь лишён каких-либо недугов и болезней. Итак, друзья его часто расспрашивали, каким, наконец, питанием он так поддерживает жизнь и полноту сил без всякого человеческого попечения.
[37] Когда ж среди прочих об этом его как-то раз стал чрезвычайно настоятельно расспрашивать вышеименованный его протоиерей Освальд Иснер, Николай, в конце концов, хоть и неохотно, поведал ему всё по порядку. «Когда, отче, – сказал он, – я падаю на колени перед свершающим Евхаристию священником и созерцаю, как он вкушает от сей вышней трапезы, либо сам в свой час отведываю сего божественного яства, то в мою душу обычно изливается свыше такой океан отрады и духовной мощи, что его изобилие, преизлившись, исполняет также и тело. Вот поэтому-то ничего земного я не алчу и не жажду; отсюда крепость, отсюда силы мои; тело Христово и Его же кровь – моё единственное пропитание. Он пребывает во мне, и я в Нём (ср. Ин. 5:56); и уже не я живу, но живет во мне Христос (Гал. 2:20) – Он моя пища, питие, здравие и лекарство». Вот что он сказал.
Другим же, самым немногим и самым дорогим ему друзьям, в ответ на их расспросы, он, говорят, добавил, что, мол, когда он предаётся размышлениям о величайших муках, перенесённых Спасителем нашим на кресте, такая в его сердце соделывается утеха, что разливающаяся оттуда по телу некая жизненная мощь всем членам сообщает крепость и силы. Итак, прежде всего прочего он утолялся смертью Христовой: когда Он склонял голову, Николай внимал всем сердцем; когда Он испускал дух, Николай вбирал его открытыми устами. Таково-то было его пропитание, которым он ежедневно кормился, и поэтому в иной пище нужды не имел.
Я попросил бы на этом примере исправить свою ошибку некоторых мирских людей, дерзающих судить о божественном, которые своего веселия и прокормления ищут лишь на земле заодно со зверьми, не помышляя об изливающемся с небес на смертных нектаре и утехе, и которые притом посреди сладостных пиршеств ангельских голодают и измождаются скудостью и ничем не насыщаются, если только подобно собакам не погрызут костей или подобно стервятникам не наклюются падали; когда, товариществуя с наслаждениями (voluptatum), они валяются в болоте (volutabris), тогда наконец и чувствуют себя хорошо, ибо те, кто не ничего не ощущает у алтаря (ara), рождены для свинарника (hara); и те презирают Божье, кто от всего сердца служит чреву. Я предложил бы таковым взглянуть на нашего Николая и попросил бы сравнить его жизнь со своей и, наконец, здравомысленно рассудить, сколь велика действенность возвышающих обыкновений в сравнении с сими низводящими, а пищи небесной – в сравнении с этой земной, даже для человеческого тела; дабы могли они возрастать в дальнейшем вместе с нашим Николаем в здравии и крепости духа и тела.
[38] Ни единого мига дня и ночи не проводил Николай без какого-нибудь необычайного плода, но одновременно со всем тщанием соблюдал правила, установленные и определённые по обряду, ни на волос от них не отступая. Большую часть как дня, так и ночи, он отдавал размышлению о божественном, молитвословиям и прочим возвышеннейшим упражнениям, чем обычно попеременно занимался с полуночи до полуденного часа. Затем он либо выслушивал стекавшихся к нему ради совета и утешения посетителей, либо при ясной погоде прогуливался вокруг кельи по пустыни, порой ещё навещал соседа-анахорета, которого, как я позже объясню, он принял себе товарищем по пустыни, и вёл с ним божественные беседы; к вечеру же возвращался в одиночестве к обычным благочестивым упражнениям и уже, наконец, поздней ночью прерывал труды кратким сном. Таков был всегдашний порядок его жизни в пустыни, от которого он никогда не отступал, разве только иногда по требованию любви к ближнему или настоятельной необходимости. Среди своих размышлений он более всего уделял внимания тайнам жизни и смерти нашего Спасителя и сохранились сокращённые записи его кратких изречений обо всех этих тайнах, распределённые по девяноста двум разделам. Позднее, эти записанные с его слов изречения, приведя в порядок, напечатал и обнародовал светлой памяти о. Пётр Канизий из Общества Иисуса, всемирно известный богослов и священник (св., 1521-1597 гг, пам. 21 декабря). Предлагая поразмыслить над этими высказываниями, сей великий писатель, среди прочего, в следующих словах изъясняется в предисловии: «Надлежит знать, – пишет он, – что следующие размышления оного верного и благоговейного слуги Божия, вместе с прилагаемыми разными его молитовками, были при жизни им сложены, продиктованы и, без всякого сомнения, пречасто употреблялись денно и нощно с величайшей пользой и благоговением духа. Также из свидетельств многих известно, что Бог часто внушал ему горячее желание, чтобы в итоге слова сих молитв, приведённые в порядок и обнародованные в печати, повсеместно ходили по рукам христианского люда. Ибо он вполне хорошо понимал, сколько благ доставляет душам созерцание святой и невинной жизни и смерти Христа и частое благодарение Богу за столь великие благодеяния. И не потому только должны быть нам многолюбезны сии малые рассуждения, что они, как мы знаем, исходят от преопытного в божественном и преисполненного Святым Духом друга Божия, но и потому, что они содержат весьма полезное краткое изложение веры отцов наших, предлагают важнейшие темы для размышления о началах нашего спасения, и, наконец, ясно показывают христианские обязанности человека». Вот что пишет Канизий, а через несколько предложений завершает предисловие: «Да соделает так Бог преблагой и всевеличайший, чтобы сии размышления и молитвы, впервые ныне изданные на свет, дали всем постичь дух самого Николая и обрести плод от их многократнейшего перечитывания». Затем сей почтеннейший писатель приводит ещё несколько благочестивых воздыханий Николая, коими он перемежает слова Молитвы Господней и Ангельского приветствия, несколько дополняя их своими пояснениями. Из всех этих божественных размышлений легко сделать вывод, что в священных вопросах человек Божий был весьма далёк от невежества, но искусен; и понять, какими чувствованиями он был движим.
[39] Он неоднократно внушал посетителям своим, что ничего на целом свете нет лучше и спасительнее, чем сохранять чистую душу и незапятнанную совесть, и, если вдруг омрачает их какое-нибудь прегрешение, омывать её достодолжным образом частой исповедью. Когда случалось претерпеть неприятность какую, он как аксиому твердил устами одно: «Такова воля Божия». Ещё он ежедневно благодарил Бога за Его благодеяния тройственного рода: во-первых, за то, что по Божию устроению он удостоился позволения от доброй жены и детей, отложив попечение о хозяйстве, уединённо жить и служить едино Богу; потом, за то, что по Его же щедрой милости, его никогда не искушало ни желание, ни помысел о возвращении к своим; и наконец, за то, что свыше было ему дано безо всякого телесного подкрепления вести здоровую и безнедужную жизнь, о каковой благодати он усиленно просил с детства во многих слёзных молитвах, дабы совершеннее освободившись от всех привязанностей к сему миру, возмочь прилепляться одному лишь Богу. Однако из прочих полученных от Бога благодеяний он считал главным и изначальным то, что ему было дозволено уйти в пустынь от жены и детей, да так он ценил это, что даже полученный от Бога дар неядения ставил куда ниже. И хотя телом он от дома находился не далеко, однако духом оттуда был на таком расстоянии, что ни разу и ни на миг не проникала в его душу мысль повидать своих либо разок навестить оставленный дом, хотя совсем близко от него проходила дорога, которой он весьма часто направлялся из своего скита в заксельнский приход на богослужения. Случилось однажды, что, проходя как-то в праздничный день мимо родных своих пенатов, Николай услышал какой-то крик изнутри, словно бы дети задиристо спорили между собой. Любящий отец, взволнованный этим, отклонился от пути и, приблизившись к окошку, строго призвал детей к миру и тишине, а потом, возвращаясь, он по следам своим отследил свой путь и испугался, что явно уклонился от строгих правил своих, и возложил на себя за эту провинность суровое взыскание. С той поры адский враг часто возбуждал в его доме страшный гам, когда Николай шёл мимо в святой храм или обратно, но никогда не мог его этим заставить остановиться или оглянуться, словно бы дом не имел к нему никакого отношения.
[40] Если же его жена в сопровождении нескольких детей заходила к нему в шалаш (что, правда, редко случалось) навестить и повидаться, он ни разу ни словом не упоминал о хозяйственных или мирских делах, но со спасительной краткостью наставив их в хорошо и здраво упорядоченной жизни да в неизменном упорстве в послушании Божием, он вскоре повелевал им отправляться домой. Как пишет об этом Пётр Канизий: «Свою жену и детей он часто вразумлял таковыми спасительными и отеческими увещаниями: «Деточки мои, смотрите, никогда не забывайте всемогущего Бога, бойтесь Его, внимайте Его величию со всяческим прилежанием и благоговением; все свои силы, всю жизнь направьте на то, чтобы себя как бы посвятить всевышнему Господу, слушаясь Его воли и заповедей; ибо Он есть Тот, Кто в может жизнь дать и отнять, спасти и погубить (Иак. 4:12)». Так написано у Канизия.
Принимая посетителей для беседы в послеполуденные, как было сказано, часы и позже, он ласково встречал их, приветствовал, почтительно обращался с благожелательным и спокойным лицом, а если они выносили что-нибудь на общее обсуждение, то каждому всегда отвечал с одинаковым выражением. Мужчин он называл сыновьями, а всех женщин – дочками; всем давал утешения, советы, наставления, увещания; стоящих укреплял, упавших восставлял; дурных старался исправить, а несведущих просветить. С мужами многознающими он, не только какой наукой, но даже искусством письма не владевший, собеседовал так, что не только все оставались довольны, но во многих он даже зажигал свет и часто изгонял из душ их скрытые заблуждения. Вот о чём ещё свидетельствует среди прочих авва Тритемий (Иоанн Тритемий, 1462-1516 гг., известный духовный писатель, летописец, один из основателей криптографии): «В своё время сей человек Божий был для нас чудом; совершенно невежественный в науках, он отличался тончайшим разумением Писания и давал на вопросы каких-угодно знатоков ответы не иначе, как древний пустынник Антоний, который согласно преданию без науки возражал учёнейшему философу». Так говорил Тритемий.
[41] Отовсюду толпами, как уже говорилось, стекались к человеку Божию как земляки, так и иноземцы издалека. Почти никто не ходил на поклонение в монастырь Святой Девы, что в швицской пустыни (Айнзидельнское аббатство, посвящённое Богоматери пустынников – популярнейшее доныне место паломничества, – прим. пер.) без того, чтобы зайти и в пустынь унтервальденскую (хотя она находилась от той в целом дне пути) к мужу столь именитому и славному и вверить себя его святым молитвам к Промыслу Божию. Многие захаживали, чтобы увидеть как бы чудо света, то есть человека, который по образу небесных духов живёт безо всякой пищи; иные приходили как бы за прорицанием о будущем; иные, наконец, – те, которых угнетало какое-нибудь значительное несчастье, – искали у него прибежища. Впрочем, швейцарцы далеко превосходили чужан и числом, и желанием слушать его и учиться; им он прежде прочего советовал послушание, которое, как упоминалось выше, и для себя ставил на первенствующее место среди прочих добродетелей. Кроме того он, по свидетельству Канизия, обычно наставлял их так: «Сыночки мои и доченьки! Внимательно слушайте пастырей ваших католических и предстоятелей, учитесь у них истине, всеми силами держитесь учения их и по мере сил исполняйте, что они сочтут необходимыми для вашей веры и деятельности. Если будете уступать им, словно кроткие овечки, то по Божию устроению ни в чём нуждаться не будете, потому что кто их слушает, тот Христа слушает (ср. Лк. 10:16), Который пребывает с нами в Церкви до скончания века (ср. Мф. 28:20)». Когда же мастера и купцы просили наставить их о спасении, он побуждал их заниматься мастерством и торговлей добросовестно и честно, никому не чинить неправды, хитрости или обмана ни словом, ни делом. Супруг увещевал провождать жизнь в страхе Божием, заниматься домашним хозяйством без свар, всячески проявлять любовь к Богу и ближнему при исполнении своих обязанностей и неизменно хранить благочестие, ибо отсюда открывается путь на небеса не хуже, чем из самой пустыни, ибо не каждому из смертных позволено и предписано, совсем отделившись от человеческого сообщества, вести жизнь в пустынном уединении подобно Иоанну, предтече Спасителя нашего.
[42] К нему часто съезжались посоветоваться предводители швейцарцев, и он охотно наставлял их в исполнении обязанностей и на пользу всей родины помогал им советами. «О, союзники, – вещал он, – избегайте раздоров; не допускайте взаимной зависти и ненависти; предвзятое благоволение между сторонами или расколы изгоняйте, словно заразу для родины и государства. Не расширяйте чрезмерно пределы союза вашего и так покойно и надёжно сохраните свободу, столь дорогую как вам, так и нам. Во внешние дела и союзы не вмешивайтесь. Взяточников вам подобает проклинать как псов и аспидов, дабы не оказалось среди вас таковых, кто родину продаёт и предпочитает печься о собственной выгоде. Зазывайте домой беглецов и изгнанников – в пределы ваши. Кроме как по крайней необходимости, избегайте, воздерживайтесь от военной силы и вторжения, однако силу отражайте силой. За родину и свободу сражайтесь мужественно; но только как того требует защита. Прежде всего ж Бога бойтесь и заповеди Его соблюдайте, священников чтите, наставлениям их следуйте, пускай даже бывают они злобны и жизнь ведут не в согласии с чином своим и достоинством. Так же, например, как для воды неважно, по какой именно трубе течь – свинцовой или медной, золотой или серебряной, – так равным образом и для благодати Божией – служением благого или дурного священника изливаться в правильно и достойно подготовленные души». Эти и многие иные подобного рода наставления, которые Николай давал своим землякам, ясно показывают необычайное здравомыслие сего мужа.
[43] Когда-то в Диллингене Адам Валассер (?-1581 гг., светский апологет католичества, автор книг на моральные и богословские темы) издал на свет книжку собственного сочинения, в конце которой размещён некий «Диалогисмус», содержащий разговор между нашим Николаем и неким непоименованным паломником, из коего стоит привести здесь несколько выдержек. Итак, тот путник начинает: «Когда я был в изгнании и ходил по местам, славным милостями и благодатями Божиими, свернул я по пути в Унтервальденскую пустынь, где встретил человека, коего величают братом Клаусом, и от его лицезрения заколотилось во мне сердце от радости. И узрел я в нём чудо Божие, ибо жил он, лишённый всякого естественного пропитания. Тогда я и говорю: «Брат мой, не угодно ль тебе побеседовать малость о любви Божией? Ведь Спаситель наш говорил, что где двое собраны во имя Его, там Он посреди них (ср. Мф. 18:20)». На что он мне молвит: «Поведай, что тебе пришло в голову о любви Божией». Так написано у Валассера. Дальше следуют вопросы, перемежаемые отступлениями и пояснениями, о любви Божией, о непорочном зачатии Богородицы Девы, о хлебе, который мы называем насущным, об искуплении тяжкого греха и проч., пересказывать которые, пожалуй, излишне и слишком долго, но пару ответов человека Божия я приведу, дабы из них стало немножко яснее, насколько дух слуги Божия был напитан познанием божественных тайн.
Когда собеседник задал ему вопрос о насущном, как было сказано, хлебе и сказал, что прежде всего нам надлежит у Бога просить хлеба живого, который может нас навеки наделить небесными радостями, Николай отвечал: «Думается, ты правильно говоришь о сем хлебе, ибо во всяком таком хлебе таится благодать Божия, и если отнимется она, то вотще будет человек искать в нём жизни и насытиться им сможет не более, чем поевши камней. Когда Бог посредством Своего безграничного могущества сокровенно входит в малую хлебную гостию, вот тогда-то хлеб и пресуществляется, так что уже он больше не естественный хлеб, а по милости божией плоть и кровь, истинный Бог и Человек, хотя и незримо. В любой гостии, освящённой иереем, мало того, в любой и самомалейшей частице всё Божество содержится и пребывает совершенно и без изъятия. Вот, в итоге, что такое наш хлеб насущный». Так сказал он. Когда ж человек Божий спросил гостя о лютом чумовом поветрии, мол, как тому кажется, может ли кто-либо избежать смертоносного гнева Божия, тогда гость привёл много доказательств того, что это пребывает во власти провидения Божия и благодати, а также высказал мнение, что, хотя гнева Божия избежать никто не может, всё же, если кто хранит истину и век свой проводит, постоянствуя в любви Божией, то, что бы в итоге ни случилось с ним, не может окончиться для него дурно. После таковых и подобных речей (из множества коих мы упомянули самую малость) тот безвестный путник, испросив у Николая молитв, пошёл своей дорогой.
ГЛАВА V. НЕБЕСНАЯ ЖИЗНЬ НИКОЛАЯ И СОПРОТИВНЫЕ ЕМУ ИСКУШЕНИЯ. ЕГО ЛЮБОВЬ К СВЯТОЙ ДЕВЕ
[44] Преблагой Бог часто разными способами наставляет и просвещает людей Своих, испытывая при этом простоту души их и чистоту ума, а также ревность в познании божественном и терпении. И нередко Он совершает это какими-либо знамениями и образами, которые являются хоть и на краткий миг, но полны тайн и как нельзя лучше служат прояснению высочайших предметов. Свидетели тому также и те самые священные страницы, на которых древние пророки Исаия, Иезекииль, Даниил и прочие показывают нам колёса, колесницу, животных диковинного обличия и мириады иных символических образов, под которыми, как под неким тонким покровом, премудрый Бог изволил явить высшие таинства. В том числе Бог избрал пророком и швейцарца нашего, дав ему узреть как то, что уже упоминалось выше, так и то, что ещё будет упомянуто.
Некогда ниспослано было ему с небес видение колеса, составленного из двух дуг и разделённого шестью спицами или лучами на равные доли; втулку либо ось колеса прикрывал лик дивной красы, и притом лик оный являл собой божественное Величие, увенчанное короной, какую и императоры едва ли носят. А лучи те, сверкающие золотом, разнились видом, ибо три из них, обращённые острым концом к лику, исходили из его глаз, ушей и уст, а к наружному ободу колеса расширялись. Острия же остальных трёх были обращены от лика и немного выходили за пределы наружного края колеса, а распространяясь внутрь обода становились шире к основанию. И всё это устройство излучало изнутри такой могучий и яркий свет во все стороны, что, как от молнии, отвратив от него лицо своё, человек Божий простёрся на земле, и такой ужас объял его, что ему казалось, будто сердце разорвётся на тысячу частей. И притом из этого пылания некий отсвет упал на лицо святому мужу, да так и остался на нём до самой смерти, как некогда на лице Моисея, поэтому те, кто его потом видел, при первом взгляде бывали до глубины души потрясены необычайным сиянием.
[45] А сей столь удивительный образ, явленный ему с небес, Николай вскоре затем попросил себе нарисовать на дощечке, чтобы постоянно держать перед своими глазами. Эту дощечку он называл своей книгой, которую он учится читать в академии Святого Духа, и в ней он ежедневно, размышляя, рассматривал те или иные сокровеннейшие тайны. Тот увенчанный лик внутри обода колеса символизировал беспредельную бездну Божества, восседающего в небесной выси на троне и при этом всё повсеместно наполняющего. Внутренняя часть обода представляла вышний престол Божественной и неделимой природы и сущности, а наружная – круг всей вселенной. Те три луча, что, как казалось, вонзаются в Божий лик, означали Божественную Троицу. Они исходили из уст, очей и ушей и на границе окружности колеса оканчивались, из чего человек Божий узнал, что Словом Божиим из уст Его создано всё, Им Он господствует и управляет всем, что содержится в круге небес и земли; ничего нигде не произойдёт, чему очи Его не были бы свидетелями; ничего нигде не будет сказано, чего Он не услышал бы ушами своими. А те лучи, что оканчиваются за пределами круга, давали ему вообразить как бы некие пути, которыми от тварных вещей можно прийти к познанию Творца. Кроме того, лучи, вылетающие за пределы обода колеса, указывали на Божественную безмерность, которую весь круг вселенной не может объять и вместить; также он объяснял их как некие пути, коими сам прещедрый Бог в изобилии изливается на людей, причём, прежде всего, в сем тройственном даре: в Творении, Искуплении и установлении святейшей Евхаристии. Наконец, то, что основания лучей по направлению внутрь расширяются, а наружу заостряются, он истолковывал так: хотя деяния Божии сами по себе велики, по сравнению с беспредельным Его величием они представляются небольшими; а также беспредельное Божество принимает на земле облик малости, изволив сокрыться под скромным видом хлеба и вина в божественнейшем таинстве Евхаристии. Ещё в этих лучах он усматривал ту силу Всевышнего, которая была испокон веков предназначена для Богородицы Девы и осенила Её в своё время, исполнив благодатью Святого Духа (ср. Лк. 1:35). А также краткий срок человеческой жизни, которая, хоть и будучи тленной и преходящей, нам всё же даёт возможность заслужить бесконечное блаженство.
Такова-то была небесная его философия и теология, которую он, имея Наставником самого Бога, почти двадцать лет усердно изучал день и ночь, и которую же, по мере собственного постижения, с великим волнением излагал своим слушателям. Вне сомнения, Бог часто наставлял и радовал сего слугу Своего ещё и другими знамениями, которые, однако, скромность сего мужа не позволяла ему провозгласить, выступив перед народом, ибо он был совершенно чужд всякого хвастовства и тщеславия. Среди прочего, что было предано записи, я нахожу, что в дни карнавала (hilarioribus), в которые иные по обычаю преимущественно предаются Бахусу, иные – порочной Венере, когда к Николаю порой сходились близкие люди, то находили его простёртым на земле в своей келье. При этом он был настолько отрешён от чувств, что был похож, скорее, на мёртвого, чем на спящего, и с величайшими усилиями едва удавалось его привести в себя. Когда ж наконец он совершенно приходил в чувство, и тем, кто его тревожно расспрашивал, где ж он был и что при этом делал, отвечал, немного помедлив, что в весьма удалённом месте его дух сладостно пронизывала нежнейшая радость.
[46] Разумеется, извечный по своему нраву враг человеческого рода с величайшей враждебностью тревожит и преследует тех, в ком опознаёт любезнейших Богу и преданнейших. Свидетелем тому из Ветхого предания можно было бы привести Иова, из новых – Павла (скорее всего, Фивейского, св., 227-342 гг., пам. 15 января) и мириады прочих, если бы и так вопрос, который сам яснее ясного, можно было прояснить с помощью защитников и свидетелей. Ибо чем стали для древних отцов скиты, раскиданные по всему свету в самых недоступных пустынях земли, как не палестрами, цирками или амфитеатрами, в которых святейшие мужи сражались с сими зверями? Пускай Антонии (св. Антоний Великий, 251-356 гг., пам. 17 января), Павлы, Илларионы (св. Илларион Великий, 291-371 гг., пам. 21 октября) и бесчисленное множество прочих сами говорят о своих бранях и победах, которые они одерживали над врагом; я ж, поскольку считаю это излишним, после отступления возвращаюсь к нашему Николаю.
Ведь чтобы он не превозносился чрезвычайностью откровений, дан ему был ангел сатаны удручать его (ср. 2Кор 12:7). С такой яростью адское (tartareus) оное сонмище, словно бы сломив запоры преисподней (stygiis), изливалось и вторгалось в хижинку человека Божия, что та едва не обратилась в развалины и, казалось, будет разрушена до основания. Весьма часто бес врывался к нему, приняв ужасающее обличие, не страшась сойтись с ним лицом к лицу, дабы либо жестокими побоями, либо жуткими угрозами изгнать его оттуда и отвратить от подвига. Однажды даже до того дошла дерзость его, что, схватив мужественного атлета за почтенные волосы, он бесстыдным насилием поволок его и выбросил вон. Поистине все эти ухищрения буйного врага пропали впустую, победил непобедимый Николай – не силою, правда, отразив силу, но добродетелью долготерпения. Безумному мучителю противостояло иссохшее от неядения, обескровленное тело. Он предпочёл бы смерть отступлению, посему хватать, таскать, бросать бес его мог, а от подвига оторвать не смог. Итак, что делать коварному врагу? Трубить отступление? поднять руки? просить мира? Конечно, его упрямство, даже после сокрушительного поражения, не могло быть сломлено.
[47] По своему нраву и обычаю он перешёл к обманам и уловкам. Приняв подобие человека, он с помощью призрачного тела изобразил из себя благородного мужа с соответствующей манерой речи; в шелковых одеждах, с золотым ожерельем на шее, с сапфирными перстнями на пальцах, верхом на благородном коне он въехал в пустынь якобы ради пользы души. Он вызвал Анахорета из хижины и предложил побеседовать. Разговор он вёл о разном, но среди прочего заявил, что ему не по душе образ жизни такового мужа: груб он, мол, да невежественен, легко подпадёт обману лукавого врага, от малейшего нападения унывает и, если упадёт, некому будет поднять его (ср. Еккл. 4:10). Лучше бы ему жить в человеческом обществе, оставив чрезмерную уверенность в себе, ведь подвижническая жизнь эта длится куда дольше, чем он предрекал; ошибается он, если рассчитывает выстоять в неё до конца. И добавил наконец, что совершенно уверен: за таким подвижничеством не последует ни вечной жизни, которой он так взыскует, ни блаженства в радости небесного отечества; так что будет правильнее, если он оставит эти потуги и, сам будучи человеком, по-людски заживёт среди людей, и ничто человеческое ему не будет чуждо.
Несказанно глубоко сии столь лживые и пагубные речи отягчили дух Николая и тяжко уязвили его наподобие стрел; однако тотчас же он уразумел, кто таков тот, кто наущает такому, а именно – пресловутый тот дух отступнический, изгнанник с небес пресловутый, с пресловутой непримиримостью ненавидящий и завидующий роду человеческому – а потому не удостоил его словами, сочтя лучшим ответом молчание и презрение. При этом, обратившись умом к Богу и Его Матери Богородице, он крепился духом и усиленно просил помощи против уловок хитрого пройдохи.
А в другой раз, когда Николай прогуливался по берегу Мельхаа недалеко от своей кельи, тот же самый штукарь (praestigiator) явился в облике богатого купца, причём на поясе у него висел огромный кошель. Подойдя поближе к человеку Божию, нечестивый дух завёл с ним такой разговор: «Что это ты, братец, один тут в пустыне? Что бегаешь от людей, коль среди них мог бы достичь большего? Ты же мужик умный, находчивый, получше других во многом разбираешься – и все свои таланты похоронишь в этой пустыне? Множеству бедолаг необходимы для спасения твои советы – и ты их станешь обкрадывать, отделяясь и упрямо прячась?» На это Николай молвил: «Что ты меня, несчастный, поучаешь? Если ты такой умный, лучше б себе самому, когда наслаждался небесной славой, посоветовал, как избежать изгнания оттуда и не ввергнуться в пучину адскую». И сими речами он отогнал от себя надменного врага прочь.
[48] Есть сведения, что Николай часто признавался одному своему близкому другу сенаторского чина, что сражения с исчадиями (larvis) преисподней у него происходили ежедневно, и после Бога он находил поддержку прежде всего у Богородицы Девы, Которая никогда не оставляла его без помощи и утешения в этих сражениях. Отсюда многие делают отнюдь не пустое предположение, что пресвятая сия Владычица часто зримым образом представала слуге Своему в его борениях и обращала сих чудовищных призраков в бегство. Вполне несомненно то, что после Бога Николай питал особую нежность и почтение к сей своей Заступнице, ибо об этом свидетельствуют многие давние записи, иконы (pictae tabellae), книги его жизнеописателей, прочие заметки, делающие упоминания о нём. Во всяком случае, венчик сей Девы или розарий, как мы его называем, – сию связку искупительных и спасительных зёрен, которую мы всюду носим с собой как опознавательный знак католика, – он никогда не выпускал из рук, но перебирал кругами снова и снова. Ведь и тот паломник, с которым, как упоминалось выше, он встречался ради беседы о божественных предметах, сообщает, что повсюду знал из молвы о нём, что Николай особо горячо почитал Царицу Небесную, так что даже не мог снести, но всегда поправлял, если кто говорил, что сия непорочная Дева была зачата в материнском чреве не без первородного греха, хотя вскоре затем, будучи зачата, всё ещё в материнском лоне удостоилась очищения от сей скверны, а также совершенства души и святости тела.
[49] Если бы человек Божий жил в наши дни, что бы он, думаете, говорил, какое бы суждение высказал о тех мариеборцах (Mariomastygas), для которых великая Матерь Божия столь низка в цене и чести, что по кощунству их Она не превышает достоинством любую трёхгрошовую шлюху да потаскуху продажную? О тех, кто её богохульными шуточками да прибауточками чернят где только могут? Воистину провидел сей прозорливый муж, как я немного позже расскажу, появление сего богохульного рода людей, сих поистине исчадий преисподней, осудил их даже прежде рождения и заранее предупреждал, что их следует беречься и избегать как гадюк. Блаженной памяти Пётр Канизий приводит среди прочих молитвенных выражений, которые Николай особенно часто употреблял, также такое благочестивое моление и величание Матери Божией: «Радуйся, чистая, непорочная и святая Богородица Мария, Матерь милосердия, Матерь Христа, Всемогущего Бога и человека! Молю Тебя, незапятнанная и преславная Дева, любящая и достойная Матерь Божия, будь нам усердной Заступницей пред Сыном Твоим возлюбленным и Судией нашим Иисусом Христом, дабы явил Он нам, убогим и грешным, Своё бескрайнее милосердие в сей юдоли плача, паки и паки хранил любовью Своей и благодатью, дабы не дал нам пропасть в сем земном изгнании, тем, кто с сокрушённым сердцем и чистой душой вкушает драгоценное Его Тело и Кровь. Молю Тебя, о преисполненная хвалы и славы Матерь Мария, испроси среди прочего у Сына Твоего, возлюбленного Господа нашего, дабы святое милосердие Своё простёр Он не только на всех живых грешников и грешниц, но также и на все души верных, и спас их от наказания очистительного и в вечное Своё Царство милосердно принял. Аминь».
Из сего, наконец, в достаточной мере явствует, с каким горячим чувством относился наш Николай к Святой Деве.
ГЛАВА VI. НИКОЛАЙ В ПРОРОЧЕСКОМ ВДОХНОВЕНИИ ПОЗНАЁТ СОБЫТИЯ ТАЙНЫЕ, ОТДАЛЁННЫЕ, БУДУЩИЕ
[50] Хотя, как было сказано, к человеку Божию во множестве стекались люди всякого рода, ведь он, конечно, не всех допускал без различия и разбора, ибо вследствие вдохновения свыше он проницал взором сердца приходивших к нему, даже тех, кто не был у него раньше, и тех, кого он сам не видал прежде и никогда не знавал. Он издалека прозревал, кого к нему влекло искание лучшей жизни и духовной пользы, а кого – любопытство; и перед последними двери его убежища были заперты, а первых он встречал ласково и любезно. Если кого-то приводило легкомыслие или фарисейское стремление испытать его, то он их всячески старался избегать и никогда не допускал личной встречи с ними. Пришёл к нему некий муж – кто он был, не знаю – далёкий от целомудрия нрава, ибо он был обуреваем прелюбодейной страстью и ничуть не блюл законов супружеской верности. Он притворялся благочестивым и много расспрашивал Николая, всячески выражая желание поучиться – тогда святой муж, до глубины проникнув в тайны его сердца, схватил его рукой и отвёл его к берегу Мельхаа. Когда они оба спустились туда, Николай, обратившись к низкому этому человеку, молвил: «Сейчас я покажу тебе, каково в иной жизни положение тех, кто при жизни впутался в нечистые и прелюбодейные связи». Едва он сказал это, как вмиг из вод поднялись две безобразнейшие тени (принадлежавшие любовникам, которые при жизни постыдно сожительствовали), кроме того связанные добела раскалёнными цепями, из которых даже повсюду вырывались пламенеющие языки огня. Они рванулись из воды друг к другу в объятья и, поднявшись на жуткую высоту, сшиблись, однако тут же некая незримая сила, оттянув их обратно в поток, не дала им соединиться. Они часто выныривали и, беспрерывно жутко вопя, удерживались той же силой, пока, наконец, совершенно не пропали из виду. Это зрелище поразило того прелюбодея, о котором идёт речь, таким ужасом, что он с трудом устоял на ногах, едва дыша и лишившись сил; а Николай, со своей стороны, человека этого ласково укорял, укреплял, увещевал измениться к лучшему, отговаривал от постыдных связей, советовал ввериться Богу, милосердному к кающимся, и, наставив так, отослал его от себя. Тот вернулся туда, откуда пришёл, а нрав свой и жизнь основательно исправил.
[51] Святой муж имел обыкновение проведывать в послеполуденные часы своего товарища Ульриха (о котором больше будет сказано ниже) и вести с ним общение о божественном. И вот, когда они однажды по своему обычаю собеседовали под открытым небом, вдруг вдалеке показался направляющийся к ним юноша с тремя свёртками свежего масла, которые его родители пожертвовали на лампады для трёх здешних церквей. Когда ж человек Божий ещё издали завидел приближающегося юношу, он, воздев десницу, многократно сотворил крестное знамение в воздухе по направлению к нему, приведя юношу, который это наблюдал, в великое изумление. И когда Николай отошёл, парень, подойдя уже к Ульриху, стал расспрашивать его, отчего это брат Клаус его издали столько раз перекрестил. Ульрих отвечал ему: «Сей прозорливый муж увидел, что ты окружён огромным сонмищем злых духов, тайно убеждающих тебя присвоить эти родительские приношения и обобрать те храмы, коим они были предназначены». Узнав в чём дело, юноша уразумел, откуда происходили те помыслы, что вращались у него в душе; и вот, доставив, как было велено, те родительские дары, он вернулся домой и беспрестанно рассказывал повсюду о святости обоих отшельников.
[52] В области Кернса некий муж подпал под подозрение своей супруги в прелюбодейных отношениях с соседской женщиной, и адский враг возгревал в сердце жены пламя ревности, не давая ей ни минуты покоя. Вышла однажды эта несчастная женщина на соседний луг, середину которого занимал густой кустарник, и как бросила она туда полный подозрительности взгляд, то привиделось ей, что там, в кустах, прячется какой-то мужик с бабой, и не усомнилась в том, что это её муж вместе с подозреваемой женщиной забрались туда, чтобы учинить прелюбодейство. И вот, распалившись дикой яростью, она обнажила нож и прямиком ринулась к тому месту, намереваясь пронзить прелюбодейку. То была в чистом виде насмешка злых духов, ибо, вломившись в кустарник, она никого там не обнаружила. Затем по дороге домой, она поискала подозреваемую женщину и нашла: та сидела на скамейке и кормила грудью ребёночка. Итак, совершенно смутившись духом, оттого что поддалась обманному видению, она в итоге направилась к брату Клаусу, чтобы испросить у него совета. Когда ж она прибыла туда, то увидела, что все подходы к нему преграждает множество людей, которые как раз в то время стекались к нему. Подходили новые толпы посетителей, которые мешали ей поговорить с человеком Божиим наедине, как она того желала. Поэтому к вечеру она потеряла надежду добраться до человека Божия и уже собралась было возвращаться, как вдруг человек Божий вышел из хижины своей в храм, где эта женщина всё ещё находилась среди густейшей толпы обоих полов, и повысив голос, словно хотел обратиться ко всему собранию, сказал: «Среди вас находится одна перепуганная женщина, что пришла ко мне посоветоваться; так вот, заклинаю её возвратиться домой и отбросить то подозрение, что она беспричинно питает о тех двоих, потому как в сем прегрешении они отнюдь не повинны». Сказав это, он немедля возвратился в свои покои, а присутствовавшие там люди стали с любопытством переглядываться, не зная, к кому и о ком были так уверенно и откровенно сказаны эти слова. Ну а та женщина, о чьём деле шла речь, всё правильно поняв, в тот же миг почувствовала, что свободна от всякого сомнения и ревности, а муж её таковым свидетельством вполне оправдан от всякого нелепого подозрения.
[53] Однажды к святому мужу пришёл некий швейцарец – не знаю, кто он был, – нечестивый с виду и в речах, ибо в нарядах его не было ничего швейцарского, а всё иностранное; ничего приличного, но всё шутовское да балаганное. Ибо одежды его зияли разными искусственными прорехами, а сквозь прорези, испещрявшие грудь, всюду просвечивало тщеславие (возм. аллюзия на упоминаемую Диогеном Лаэртскогим шутку Сократа о стоике Антисфене: «Сквозь этот плащ я вижу твое тщеславие!» – прим. пер.). И вот этот пренапыщенный человек, выставляясь с великим чванством перед человеком Божиим, спросил в шутку, не по нраву ли ему сие убранство. Тот отвечал, что, коли б сердце было доброе, то и прочее оказалось бы целомудренно, а потому и твоё, мол, сердце пускай будет чистым и добрым, и тогда, презрев сию проклятую вычурность в одеяниях, не станешь ты отступать от отеческой скромности. И тут же, ласково, но крепко, его отчитав, отправил домой.
Можно представить себе, что нынче чувствует Николай, взирая с небесных высот на свою Швейцарию и, видя, насколько её заполонили наряды французские, английские, итальянские, испанские? Тщеславными, чтобы не сказать «глупыми», объявил бы он своих соотечественников и наверняка счёл бы их чересчур легкомысленными, раз так далеко они отступили от исконной строгости предков.
Один житель Констанца, занимавшийся торговлей скотом, был так нерадив в ведении своих дел, что в краткое время пришёл к разорению. Он часто проезжал через Швейцарию, и от него не скрылась добрая молва о Николае. И вот, поняв, что оказался на дне, он сказал кому-то, что, мол, весьма наслышан о брате Клаусе и потому намерен поехать и, наконец, на опыте проверить, на что оный муж способен. Отправляется; на пояс к верёвке привешивает огромный кошель, набитый не золотом или серебром, а соломой, словно бы собирается закупиться целыми стадами всякого скота – и в таком виде предстаёт святому мужу. Молвил ему Николай: «Поддельное богатство твоё, несчастный, скрывает нищету; кошель топорщится, а в нём ни гроша». Когда он сказал это, обеднелый торговец преисполнился стыда и направил путь туда, откуда прибыл.
[54] Николай мог с вышней помощью не только заглядывать в людские сердца, но также прозревал то, что далеко отстояло или должно было случиться много времени спустя. Истый пророк предсказал своим швейцарцам многое, что они в последующем веке наблюдали не без плача и скорби. Около семьдесят шестого года того столетия швейцарские кантоны одерживали славнейшие победы над герцогом Карлом Бургундским, который, верша опустошительное вторжение в их пределы, разрушал крепости и вешал пленных ратников, и, одолев его, возвращались домой, обогатившись преобильной военной добычей (В ходе Бургундских войн швейцарцы, среди прочих побед, одержали две в 1476 г. – в битвах при Грансоне 2 марта и, особенно значимую, при Муртене 22 июня. Карл Смелый (1433-1477 гг.) – последний герцог Бургундии из династии Валуа – погиб в битве со швейцарцами при Нанси, – прим. пер.). Однако именно это послужило причиной изрядной ссоры и раздора между союзниками. Спор разгорелся из-за раздела добычи, ведь хотя её предполагалось распределить на восемь частей, тигурины (жители Фрайбурга и Во, – прим. пер.), бернцы и люцернцы потребовали себе большей доли, поскольку и в походах этих они поиздержались больше прочих; остальные же пять республик говорили, что с равным усердием принимали участие в деле и подвергали себя смертельной опасности, не желая считать себя ниже тех трёх государств и лишаться чего-нибудь из добычи. А ещё прибыли посланники от Ньона, Фрайбурга и Золотурнской республики, прося принять их в участники союза вместе с прочими кантонами. И вновь разделились мнения и голоса: три общины постановили, что не следует отвергать тех, кто добровольно предлагает себя участником; прочие непреклонно возражали против расширения союза. Итак, тигурины, бернцы и люцернцы, отчаявшись изменить сложившееся у других настроение, заключили отдельный союз с фрайбуржами и золотурнцами, что урийцы, швиццы и прочие союзники восприняли тяжело и с довольно большим неудовольствием, из-за чего, в конце концов, произошёл спор, не надеясь разрешить который без сечи, все едва не ринулись к оружию.
[55] Это смятение не зря было не по душе нашему Николаю, ибо он хорошо знал, что, воздвигаемое Подстрекателем, оно может стать сущей чумой для республик. Итак, поставив общее благо выше своего покоя, он приложил особые усилия к тому, чтобы предводители швейцарцев съехались на общее собрание в унтервальденский город Штанс и спокойно между собой обсудили условия мира и союза. Также через посредников он увещевал фрайбургских и золотурнских послов выступить на этом собрании и вновь настоять на рассмотрении дела своих городов. Невероятно, с каким воодушевлением воспринял весь швейцарский народ совет столь великого мужа. И уже с того времени уже все предвещали благополучный исход собрания, раз уж оно было созвано по пророческому указанию (auspiciis) такового мужа. И повсюду звучало единодушное мнение граждан, что они обязаны спасением родины по заступничеству брата Клауса пред Богом и ревностному его предстательству, и что победили они при Грансоне, Муртене и Нанси не своими силами, а молитвами Николая; что, даже отсутствуя, он сражался среди воинов в боях; и что изгнать столь могучего врага им удалось не иначе как потому, что Николай умилостивил волю Божию. Вот как красноречиво пишет об этом Генрих Гундельфинген (1440/1445-1490 гг., швейцарский историк, географ, профессор поэзии и риторики Фрайбургского университета, возм. знавший св. Николая лично, автор одной из первых его биографий, – прим. пер.): «Наше непреложное суждение заключается в несомнительной вере, что всевеличайший, преблагой и всемогущий Бог обратил наконец Свой кроткий и благостный взор на многомощных союзников великой Лиги, изволил по заступничеству сего благоговейного и блаженного отшельника Николая исцелить, сохранить и спасти эту лигу от беспокойств, замешательств и страстей. Поистине, кто иной мог бы быть заступником для союзников наших при Грансоне и Муртене, и в других битвах Бургундских войн, кроме одного Николая, кто усерднее его, благоговейнее и благочестивее, кто во всём совершенном роде иноческом его превосходит? Итак, совершенно убеждены союзники наши, что именно благодаря сияющим молениям Николая и иных праведников к Богу, благодаря его блаженнейшему руководству и блаженнейшему подвигу добыто как бы вечное благополучие для всех союзников наших». Так писал Гундельфинген.
[56] В восемьдесят первом году того столетия, когда по общему соглашению собралось многолюдное заседание, коему место и время присоветовал Николай, прежде начала каких-либо обсуждений он сам временно оставил тишину и хижину свою, и, проделав четырёхчасовой путь, прибыл в Штанс и, вступив в дом собраний, чудесным образом осчастливил своим присутствием сей блистательный синклит. С жадностью взирали на мужа, прославившегося на весь свет добрым именем и святостью: от всего обличия его и стана исходило некое особое сияние, бросавшееся каждому в глаза, и все, молча устремив на него взоры, ожидали лишь того, чтобы он открыл речью собрание. И тогда Николай со скромным и искренним выражением лица, дав краткое введение, изложил причины, почему он в такое время оставил пустынь, почему созвал собрание, почему пришёл выступить на таковом заседании. Призвала его к сему забота о благополучии родины и безопасности сограждан, чья жизнь и спасение души подвергаются опасности при этой распре. Раздор между республиками губителен; согласие создало союз между ними, и если его узы разорвутся, не останется ничего надёжного, ничего постоянного. Доселе они могли надеяться на Божие благоволение не потому, что объединёнными силами сражались, а в единении душ и ради блага отечества, а не ради добычи, полагали жизни свои. И поистине стыдно смотреть, как ныне они из-за жажды лёгкой наживы готовы погубить родину, за которую прежде с таким воодушевлением проливали кровь свою. Эти и иные подобного же рода доводы по столь важному делу человек Божий изложил с таким пылом и красноречием, что слушатели получили глубокое душевное впечатление, и, без колебаний отложив всяческое соперничество, они немедля занялись обсуждением условий мира и восстановления единства, притом свершилось это (как пишет историк Иосия Зимлер, чуждый, кстати, католической веры (1530-1576 гг., швейцарский богослов, автор знаменитого сочинения «О республике гельветов», – прим. пер.)) исключительно благодаря вмешательству брата Клауса, сего благочестивого унтервальденского анахорета, который уже тогда в целой Швейцарии, мало того, повсюду и всеми считался как бы святым.
Относительно ж вступления в союз Фрайбургской и Золотурнской республик он с предельной настойчивостью утверждал, что на то есть Божие желание и воля, говоря: «Я вас, дорогие союзники, не просто увещеваю и уговариваю, но молю и заклинаю: присоедините эти общины к вашему союзу, ибо придёт, обязательно придёт пора, когда вам крайне понадобится их помощь и защита. Доселе у вас было восемь кантонов, а отныне вы будете насчитывать десять. И не прошу принимать больше, довольствуйтесь этим». Итак, эти общины заняли среди остальных кантонов девятое и десятое место, хотя прежде в течение ста двадцати пяти лет, как было сказано, в Швейцарском союзе их было не иначе как восемь.
[57] Не очень много лет спустя ньонские советники, фрайбуржцы Генрих Ламбергер и Пётр Фальк (давняя память о которых всё ещё здесь жива) рассказывали, что, будучи представителями от своей общины на народном собрании в Люцерне, они прочли в анналах того города, что некогда от этой общины Николаю было послано пятьсот золотых в благодарность, ведь он был единственным начинателем и основным радетелем заключения того договора; однако он, от всей души отвергнув их, отослал назад, ибо, мол, никаких денег не доискивался и никоим образом не нуждается в них.
А ныне те кантоны, к которым он благоволил за их преимущественную среди швейцарцев ревность об отеческом благочестии, вполне подтверждают на опыте предсказания пророчествовавшего отшельника, так что эти общины даже доселе воздают сему заступнику своему особую благодарность за то пророчество, что они устоят в древней вере и прочим кантонам окажут в том поддержку. Также и заседавшим тогда в собрании высшим сановникам страны он в пророческом вдохновении предсказал грядущие смятения из-за веры, сказав: «Отцы отечества, вера претерпит раскол невдолге после моей кончины, отчего выйдет для всей республики огромный ущерб. Посему берегитесь, сыны, внимательно берегитесь, дабы не обманули вас какие-нибудь нововведения и лукавый обман. Единодушно пребывайте в истинной вере вашей; не уподобляйтесь трости, всяким ветром колеблемой (ср. Лк. 7:24); держитесь стези прямой, ни на волос не отступайте от пути предков; веру, впитанную с молоком матери, храните незыблемо и свято; упорно держитесь согласия в вере; совратителей избегайте и от себя гоните, дабы не привела вас в замешательство неминуемая буря».
«Боже бессмертный (добавляет ко всему этому великий наш Канизий), о сколько было бы пользы и блага, если бы союзники наши беспристрастно вняли слухом и духом пророчествам брата Клауса и отеческим его наставлениям, если бы пожелали удовольствоваться и послушаться его предусмотрительных советов! Как было бы просто уберечься и избежать не только временного, но и вечного ущерба, происходящего от искажённой веры! Поистине лишён глаз и слепее самого крота тот, кто не поймёт по нынешнему положению страны, что Николаевы предсказания уже давно подтвердились ходом событий». Так писал Канизий.
И то же самое наш пророк изрекал не только на том Штансском собрании, но также и в пустыни, когда руководители отечества часто приезжали повидать его, он это и многое иное повторял, внушая снова и снова. Между прочим, он обычно прибавлял к этим своим пророчествам о будущих ересях, что, как он надеется, эти секты по Божией благости просуществуют немногим более сотни лет. И даже ещё в год следующего собрания он в своих письмах, продиктованных к бернцам, вновь напоминал об этом бедствии. Я перевёл их слово в слово, изложив по правилам латинского языка ту наивную грубость, с какой они были продиктованы.
«Досточтимым, благоверным и многомудрым старейшинам и совету общины бернской.
[58] Досточтимые и проч.! Примите имя Иисусово в приветствие, я ж прошу для вас всяческого счастья и благополучия, а мне пускай Дух Святой будет конечным воздаянием. Для начала спасибо вам великое за ваш подарок, по которому я узнаю о вашей отеческой любви, что милее мне самого дара, которым, хотел бы вас заверить, я более чем доволен – не то слово, ведь уменьши его вдвое, мне и того было бы слишком достаточно. Так вот, постараюсь-ка я поскорей воздать за него вашим милостям перед Богом и людьми. Посыльный ваш, с коим вы передали подарок, благополучно вручил мне его, так что очень-очень прошу вас из любви ко мне вознаградить его.
Итак, я пишу вам из послушания, выше которой нет добродетели ни на небе, ни на земле, о том, что и вам надлежит позаботиться о поддержании взаимного послушания, кое милее всего Тому, от Кого всё на свете берёт своё преблаженное начало. В Боге всегда мир (pax), более того, Сам Бог есть мир, Который никогда ничто не может смутить. А раздор смущает мир. Постарайтесь же вы следовать миру, заботиться о вдовах и сиротах, точно так же, как до сих пор и делали. Если какое добро на земле прибавляется к лучшему, да будет Богу угодно, чтобы оно так же и на небесах возрастало. Общественным преступлениям противостойте, правосудие всегда соблюдайте, муки Христовы крепко памятуйте сердцем – от сего при смерти бывает утешение. Многие сильно сомневаются касательно веры, и через то многих искушает диавол; мы же в вере да не имеем сомнения, и пускай она в том виде содержится, как доселе стояла. Это, однако, я пишу вам не оттого, что сомневаюсь в истинности вашей веры – вы-то, конечно, добрые христиане, – а пишу вам ради предостережения, чтобы, если кого-нибудь в этом деле злой дух попытается искушать, то пускай тот противостоит ему крепко и незыблемо. Ну и довольно. Бог преблагой и всевеличайший да будет с вами. Продиктовано в праздник святой Варвары, в год восемьдесят первый. Сие также скрепляю собственной печатью
Я, брат Клаус из Флюэ».
Вот что написал Николай бернцам, которые не только подобающим образом приняли его собственноручное письмо на общем собрании Конфедерации в ту пору, когда оно было упомянуто, но и теперь хранят в доме собраний, дорожа им как неким сокровищем. Когда же католические кантоны усердно попросили подарить его им, то бернцы отказали, хотя и торжественно пообещали сделать для них список с него. Ибо так высоко они ставили, по собственным частым заверениям, брата Клауса, что без малейших колебаний причисляли его ко святым мужам.
[59] Однажды к святому мужу пришёл человек выдающегося благочестия (не знаю, как его звали), с коим он вёл содержательную и долгую беседу о божественном, так что тот человек, преисполнившись изумления, в итоге воскликнул: «О, как счастлив ты, отче, и преблажен!» А человек Божий ему немедля молвил в ответ: «Не зови меня, сын мой, блаженным, ведь лишь Богу ведомо, кто благочестивее, а кто нечестивее, но с ходом времени возникнет некое учение (religio) и новая вера, которая противостанет благочестивому стеной и словно бы скалой, дабы не мог он в итоге называться блаженным».
Один добропорядочный унтервальденец, гражданин Кернса, привёл с собой в хижину человека Божия своего десятилетнего сынишку, и когда их собеседование затянулось уже на несколько часов, мальчонка подступил наконец к отцу и попросился домой, напоминая о прошедшем времени. Тогда ж Николай, возложив десницу на голову мальчику, молвил ему ласково: «Малыш мой, прилежно воспитывай в себе благочестие и, прежде всего, почтение к родителям, и Бог украсит жизнь твою на земле долголетней старостью» (Исх. 20:12). И в дальнейшем свершилось не иначе, как предсказал божественный пророк, ибо мальчик тот в итоге прожил более девяноста лет.
Одна добропорядочная дама привела к нему свою невестку, которая, одевшись в новое платье из иностранной ткани, напыщенно и кичливо красовалась в нём. Человек Божий, сурово обратившись к ней, молвил: «Если ты носишь эти наряды ради чванства, то может случиться так, что ты, уже достигши было неба, вместе с одеяниями этими оттуда окончательно низвергнешься (ср. Мф. 11:23). Ибо если ты ещё и детей, что выйдут из чрева твоего, научишь чваниться роскошной одеждой, то наверняка никогда не узришь лика Божия. И хотя милостивый Бог одарит тебя многим потомством, многие ты от него претерпишь и тяготы. И когда ты, натерпевшись от них, наконец выхватишь из огня головню и кинешь в кучу дерущихся детей, то вспомнишь моё предсказание». Предсказание подтвердилось событием, ибо спустя много лет, уже став матерью одиннадцати детей, она как-то сидела у огня, баюкая младшего, новорожденного младенца, а прочие, нагло шумя, причиняли матери тягостное беспокойство. Тогда она, схватив головню, чтоб усмирить их, и как раз на память ей пришло пророчество человека Божия.
В то время в Унтервальдене вспыхнуло жуткое моровое поветрие и начало уже широко распространяться и свирепствовать, и один муж в должности советника, отец двоих сыновей, жутко боясь потерять их, ревностно старался избежать бедствия. И вот, дабы избавить смертных от смерти, он удалил их в иные места, где воздух по его разумению был почище, пока в родном краю лютовала зараза. Когда ж он рассказал потом об этом Николаю, он, взглянув на него сурово, молвил: «Гляди же, как бы ты сыновей своих с неба не совлёк и в преисподнюю не отправил!» Страшно сказать, спустя немного времени оба погибли внезапной и скоропостижной смертью: причём одного на площади в Сарне пронзил ножом земляк, а второй, сорвавшись с необъезженного коня, сломал шею о древесный сук либо, как рассказывают другие, испустил дух, раздавленный груженной сеном телегой.
[60] Было засвидетельствовано, как Николай, отсутствуя, присутствовал на богослужении в далеко отстоящем храме, и я сейчас расскажу об этом.
Когда его брат Пётр вместе с ещё одним добропорядочным мужем был на литургии в церкви св. Николая вдалеке от келейки человека Божия, внезапно увидел Пётр, что на плитах храма растёт высокое дерево и прекраснейшим образом расцветает, раскинувшись ветвями своими во все углы святилища. Вскоре, однако, цветы с дерева начали осыпаться и падать на головы людей, причём на одних они вмиг засыхали, а на других вполне сохраняли изначальную свежесть. Это же видение Бог явил и отсутствовавшему (иные рассказывают, что он присутствовал) Николаю. А когда те мужи после службы по дороге домой завернули к нему, Пётр на вопрос брата, что он видел этим утром в храме св. Николая во время евхаристии, пересказал по порядку всё видение. И тут Николай совершенно выдал, что и сам наблюдал это знамение, сказав: «То дерево, Пётр, что ты видел, было символом всюду разливающейся милости Божией к людям ради бескровной оной Жертвы; цветы те означают Божии дары и благословения, сходящие на главы всех смертных, что духом присутствуют на литургии; при этом сухие указывают на тех, кто, будучи сухи и холодны, ничуть не намерены каяться в прегрешениях, а другие, сохранившие свою свежесть, – это люди, радеющие о благочестии и об искуплении скорбями скверн своих, за что, в отличие от прочих, они когда-нибудь будут удостоены в небесах огромной славы от Бога».
Сообщают, что Николай ещё часто пророчествовал, что швейцарцы когда-нибудь чрезмерно отяготятся внешними и иностранными делами и что в своё время пострадают от серьёзного недостатка плодов земных, поскольку с большими для себя издержками будут вмешиваться во внешние смуты. Всё это излагать не входит в нашу задачу, поскольку это и обыкновенно, и безмерно увеличило бы размер этой главы.
ГЛАВА VII. ЧУДЕСА И СМЕРТЬ НИКОЛАЯ. ЕГО СОТОВАРИЩ УЛЬРИХ. ДЕЛО УМЕРШЕГО ПРОДОЛЖАЕТ ЕГО ВНУК КОНРАД.
[61] Когда наш Николай ещё был в живых, многолюбивый Бог изволил выявить святость его чудесами, некоторые из которых стоит упомянуть здесь.
У человека Божия был сын, соименный ему, о рождении коего мы выше совсем не упоминали. Отец, желая, чтобы он обрёл более благородное, чем он сам, жизненное занятие, отдал мальчика в обучение свободным наукам. Затем он, направив его в Базельский университет, который был утверждён в пятьдесят девятом году того столетия и наделён вольностями Верховным понтификом Пием II (р. 1405 г., понт. 1458-1464 гг.), вверил его попечению Фридриха Вальтера Эйштеттена, доктора обоих прав, мужа, славного как благочестием, так и богатством; и с тех пор он жил в Базеле. Сей муж, горячо почитая анахорета нашего, коего часто, побуждаемый благочестием, навещал в пустыни и высоко ценил его невинность и святость жизни, благожелательно и радушно принял вверенного ему Николаева отпрыска к себе в дом и обещал ему стол за свой счёт, ибо почитал великой для себя честью разделять трапезу с таким воспитанником, чей родитель, будучи несравненным воспитанником Божиим, не вкушал ничего, кроме яств небесных. По таковой причине Николаев сей Николай, благоразумно пользуясь изобильным радушием такового мецената, с таким старанием совершенствовался в научных занятиях, что вскоре, превзойдя высокообразованнейших, показал, что пригоден и готов к ещё более высоким свершениям. Этот же меценат отправил его в Парижский университет, где приложив все и всяческие усилия, он пред торжественным и преславным собранием сего учреждения был увенчан лаврами высшего философского звания. Как раз в то время в том университете обучался наукам некий юноша, тоже немецкой народности, который, собравшись наконец на родину, получил от своего однокашника Николая пару писем для дражайшего его батюшки, которые обещал передать, зайдя к тому по пути. По неизвестной мне причине получилось так, что он нечаянно потерял одно из них на бургундской границе и боялся предстать перед человеком Божиим, опасаясь каких-нибудь попрёков с его стороны. Однако вслед за тем, собравшись с духом, он продолжил путь и, когда находился уже недалеко от Николаевой церковки, увидел, что отшельник выходит ему навстречу. Невероятно, но, подняв руку, человек Божий показал безнадёжно потерянное письмо и с безмятежным, весёлым выражением лица спросил совершенно остолбеневшего от замешательства письмоношу, не принёс ли он ещё чего-нибудь от его сына из Парижа? Взволнованный гость, ободрившись таковым знамением, стал весьма уважать и прочитать человека Божия, которому это потерянное письмо без сомнения было доставлено небесными посланниками.
[62] У бургомистра области Унтерзее и Берна ногу раздуло от такой тяжкой опухоли, что он, мучимый тягчайшими болями, ни на мгновение не находил покоя. И когда человеческие средства исчерпались, он, будучи набожен, обратился к божественным и, обетовав восковую ногу в дар Богородице Деве, Которая в церковке Николая многим оказывала милости, полностью вверился молитвам святого мужа и вскоре выздоровел. Однако, восстановив силы, он забыл (ибо смертные по большей части неблагодарны и не помнят о благодеяниях), что обетовал дар, и пренебрёг тем, что должен был доставить приношение (anathema), и поэтому карающая длань Божия, вернув прежнюю болезнь, понудила его исполнить обет. Ибо едва он почувствовал отмщение за пренебрежение священным долгом (religionis), то со всей быстротой, как позволял недуг, помчался к церковке человека Божия и, привесив на образ приношение, просил Николая о горячих молитвах к Богу об исцелении ноги. Сказано – сделано. Человек Божий погрузился в молитву и снова вернул здоровье больной подошве ноги на глазах у капеллана и другого добропорядочного бернца, который прибыл туда вместе с бургомистром. Внушает доверие к чуду то, что оно упоминается в официальных документах и вполне подтверждается этими очевидцами.
Замечательная унтервальденская деревня, называемая Сарн, оказавшись однажды в крайне опасном положении, испытала на себе действенность помощи своего святого соотечественника даже при его отсутствии. По неизвестной мне причине там разгорелся свирепый пожар; пламя уже охватило множество домов, его не могли одолеть никакие массы воды, как бы обильно ею пожар ни заливали, и повсюду уже исчезла надежда унять его и спасти деревню. И тут при таковом смятении нескольким жителям пришло на ум сообщить об этом бедствии через какого-нибудь посланника брату Клаусу и слёзно молить его о помощи в столь плачевных обстоятельствах (rei deploratae implorare). Шлют гонца; он сообщает что велено. И беспромедлительно человек Божий, покинув жилище своё, вместе с гонцом поспешает на возвышенное место, откуда виден пожар. И подняв руку, он совершил крестное знамение в воздухе в направлении огня. Едва он это сделал, языки пламени стали уменьшаться, спадать и невдолге совсем унялись.
Много иных чудес, свершившихся прежде смерти человека Божия, я благоразумно пропущу, чтобы не быть чрезвычайно многословным. Добавлю только в качестве последнего росчерка, как, по многочисленным свидетельствам, Николай обычно получал частое своё пропитание. Однажды к нему за советом стеклось множество людей и человек Божий вёл с ними беседы снаружи, у врат своего храма. Однако затем, прервав разговор, попросив прощения и пообещав скоро вернуться, он, словно бы его ждало важное дело, скрылся в своей хижине. Немного спустя благочестный муж вышел снова, а вслед за его появлением из его шалаша такое нежное благоухание донеслось до обоняния присутствующих, что не было никого, кто не понял бы, что Николай выдыхал из уст своих аромат небесного нектара и божественной амброзии, только что насытившись ими.
[63] Подкатился семидесятый год Николаевой жизни, который по небесному предсказанию, должен был стать его самым последним. В месяце марте того года он впал в тяжкую и роковую болезнь, от которого всему его телу стало хуже некуда, и в конце концов, он совсем слёг. Болезнь проникла во все ткани его тела, в кости и костный мозг, так что, терзаемый жесточайшими болями, он жалостным образом ворочался туда-сюда. Боли, однако, он сносил с величайшим терпением, хотя преодолевал эти тягчайшие муки восемь дней без какой-либо передышки или облегчения. И вот, перенеся эти восьмидневные пытки, он всем сердцем устремился к вышнему оному и блаженному отечеству и настойчиво попросил божественного яства, коим христиане всегда укрепляются перед дорогой, словно бы неким напутственным угощением. Когда ему доставили просимое, он вкусил его с нежнейшей, даже более, чем обычно, радостью и великим благоговением; затем возлёг на обычные погребальные носилки, вытянул ноги и, изливая хвалы Богу да благодарения, безмятежнейше в Господе упокоясь, предал Создателю дух свой.
Случилось это в восемьдесят седьмом году того столетия за двенадцать дней до апрельских календ (21 марта 1487 г.), в день, посвящённый ежегодному празднованию памяти св. Бенедикта, когда он и появился на свет семьдесят лет назад, как было упомянуто выше. Сообщают, что в смертный час, прежде чем испустить дух, он с окружающими напоследок попрощался такой краткой, но преисполненной любви и благоговения, речью: «Хоть бы, братья мои, боли, что изгоняют душу из тела, и были страшны, всё же страшнее, поверьте мне, впасть в руки Бога живого (Евр. 10:31). Так что постарайтесь так упорядочить свою жизнь и привычки, чтобы смочь с весёлым и радостным, а не с испуганным и устрашённым лицом воззреть на Судию вашего».
Хотелось бы присоединить к сему слова Генриха Гундельфингена об этой кончине: «Поистине умер, – пишет он, – наш Николай, ведь телом он отнюдь не был бессмертен. Однако ж мы не считаем и смерть его смертью, ибо и умершего мы его выдвигаем вперёд, видим в нём предводителя и знаем, что его предстательство за нас у Бога не прекращается. И хоть объявлено нам о кончине его, чувствовать нам должно радость и веселие; да не посмеем же говорить о нём как об умершем, но как о переселившимся жить на край земли. Пожелаемте себе все и каждый удостоиться такого конца жизни и, удалившись таким образом от тягот земных, на Христа воззреть». Так написал он.
[64] А Пётр Канизий о смерти его говорит так: «Возрадуемся же, католики, и о столь великом нашем швейцарце возликуем, его верой укрепим благочестие наше, его заступничеством утешимся и его память с благословением отпразднуем, прежде всего, в праздник св. Бенедикта двадцать первого марта, Бога в деяниях его восхвалим и почтим – ибо именно в этот день благой муж, чрез коего Бог содеял многие чудеса, благочестиво и благоговейно покинул эту юдоль плача, оставив нам здесь на земле такие знаки своей святости, из коих безо всяких сомнений явствует, что он уже в Церкви торжествующей молится за нас, а в наших молитвах за себя в этом мире ни коим образом не нуждается». Таковы слова Канизия. Свидетельства прочих о сем муже мы во множестве приведём попозже (в нашем переводе опущены, – прим. пер.).
Когда весть о смерти человека Божия распространилась, слов нет, какая скорбь охватила людские души. Только и было речей, что о нём; все вопияли, что отнят у них общий отец отечества; оплакивали сиротство своё; поминали его жизнь, нрав, чудеса, пророчества, советы. Когда на следующий день было объявлено о его похоронах, все в Унтервальдене снялись с места, так что во всей области никто из священников не мог вершить службу в доме Божием. Погребальная служба была с пышной торжественностью справлена в заксельнском храме св. Феодула, где человек Божий перед смертью попросил себя похоронить. Погребли его перед алтарём Святой Девы и возложили сверху плиту с искусным резным изображением человека Божия.
В тот самый день, как всё это было подобающим образом исполнено, великое стечение больных на его похороны чудесным образом выявило его святость, ибо многие, исцелившись от разных болезней, внезапно вновь обрели здоровье. Во всяком случае, одними из первых были двое из деревни Лунгерен, один из которых даже исполнял там высшую руководящую должность – давно и тяжко страдавшие горячкой, они возвратились домой в полном здравии. О прочих его посмертных чудесах, явленных на его могиле свыше, мы расскажем в следующей части. Сейчас немного добавим об Ульрихе, сотоварище человека Божия.
[65] Житие и деяния этого мужа в сжатом виде составил Матфей Радер (1561-1634 гг., плодовитый баварский писатель, историк, агиограф), писатель из нашего Общества, в изданной им «Святой Баварии», так что нам хотелось бы начать рассказ с его слов, а затем, что он упускает, дополнить.
Итак, он говорит следующее: «Блаженный наш Ульрих, баварский анахорет, сотоварищ Николая Унтервальденского. Страсть к золоту и жажда богатств понуждает род человеческий вторгаться в чрево земли, откапывать серебряные жилы и, несмотря ни на какие опасности, разыскивать скопления блестящего металла. Идём и мы к скалам и в горные расселины, но не для того, чтобы добыть там сокровища, но чтобы представить свету тех, кто золото презирает. В христианском мире ведом постник и неядец, швейцарского племени чудотворец и прозорливец Николай Унтервальденский, что почти двадцать лет в горном уединении по образу сил небесных не голодал, хотя не вкушал никакой земнородной пищи и влаги. Насыщался он амброзией Хлеба, сходящего с небес (ср. Ин. 6:58), и утолялся нектаром небесных созерцаний. Поражённый молвой о сем столь великом муже и озарённый светом счастливой звезды, Ульрих, славный в баварской земле своими предками, отпрыск благородного семейства (некоторые считают, что мюнхенского) приехал к Николаю, чтобы увидеть его да поговорить с ним, и обнаружил, что святость его соответствует молве, а то и превосходит. Пленившись и воспламенившись (ибо слова святых согревают и возжигают) от речений и деяний Николая, он в смиренных просьбах настоятельно молил его не отлучать от своего общества, заверяя, что решил с этого самого мгновения напрочь отрешиться от дел человеческих, жить в близком соседстве с ним и под наставничеством, а домой никогда не возвращаться. В конце концов Николай уступил просьбам, хотя и неохотно, ибо сам предпочёл бы найти большего святостью наставника жизни, нежели другим в этом отдавать распоряжения».
[66] «Итак, Ульрих почувствовал себя совершенно счастливым, когда был принят Николаем в ученики, и, подражая его нраву и жизни, сразу начал со слишком трудного, а ведь не для всех одинаково Божие предназначение и путь, коим Он приводит смертных к святости. Этому даёт шествовать стезёй скромности и молчания, тому – явственных чудес и великих знамений; одного прославляет постом, премудростью – другого, иных – иными дарами небесными, как усматривает Его провидение, коему досконально ведомо, чем каждого наделить для его спасения. Ульрих же первым делом по примеру своего учителя лишил желудок свой всяческого пропитания: поселившись в лачуге, где первоначально обитал Николай, а потом – храмовый сторож, он никаких закусок, никакого даже хлеба не принимал в трапезу и провёл тринадцать дней в совершенном посте без усилий и голода, посвящая себя святейшим размышлениям. Затем вдруг Николай по внушению свыше вручил ему половинку хлеба, смоченную в водах Мельхаа, с повелением съесть, и Ульрих, несмотря на возмущение желудка (настолько быстро он приучился терпеть голод), поставив послушание выше поста, по приказанию Николая вкусил её, а затем на следующий день и вторую половинку. И тут он почувствовал такие муки голода, что никаких яств, казалось ему, не хватит, чтобы унять чрево. А Николай, предвидя духом будущее, дал своим домочадцам повеление устроить для Ульриха обильное угощение, когда закончится его тринадцатидневная голодовка. Притом Ульрих, закончив уже голодовку, дивился, почему ему не удалось продолжить начатый подвиг поста, хотя столько дней он от неядения не испытывал никакого неудобства. «Довольно с тебя и того, – молвил Николай, – что так распорядилась воля Божия, кою ты далее испытывать не пытайся». Усмотри в этом (молвит житиеписатель), читатель мой, ту цель, что чудесный сей тринадцатидневный пост был предназначен словно бы печатью скрепить почти тридцатилетнее ангелоподобное воздержание Николая.
[67] Затем Ульрих, возвратив хижину церковному сторожу Иоганну, удалился за Мельхаа под пещеристые и выветренные утёсы скал и заложил близ пещеры святой храмик предводителю небесных воинств Михаилу, Варфоломею апостолу и Анне, преславной родительнице Матери Христа, Избавителя нашего. Там он положил начало подвигам благочестия, там тело питал исключительно растительной и самой скудной пищей только ради поддержания жизни, настойчиво изнуряя его спаньём на земле, бдениями всяческими, усмиряя его молитвами и размышлениями. В совершеннейшей святости он провёл семь лет до последнего дня, пережил Николая на четыре года и три месяца, и, покинув мир в день, когда Церковь справляет торжество Тела Христова, был похоронен в кернсском приходе. В день кончины стало возможно понять по телесному облику, что он высокого происхождения: бросалась в глаза его благородная седина, ростом он был среднего между высоким и низким, бороду он имел широкую, густую и длинную; телом был широк, но худощав и бледен. Образом жизни и одеянием он подражал Николаю: ходил босой без какой-либо обуви, спал на земле с камнем под головой. Удивительны и чудеса, свершившиеся при его кончине, но рассказчик не даёт внятных описаний отдельных примеров. Надпись на каменном, похожем на алтарь надгробии, поставленном на его могиле, сообщает:
ЗДЕСЬ ПОХОРОНЕН БРАТ УЛЬРИХ, ПОЧИВШИЙ БЛАЖЕННО
<…>
[69] Внук Николая и благочестивый последователь его отшельнического подвига Конрад Шойбер (блаж. 1481-1559 гг., пам. 4 марта, – прим. пер.) родился в унтервальденском селении Вольфеншиссен от Николаевой дочери Доротеи и был ею достойно воспитан. Юноша был могучего телосложения, славной наружности и духом отважен, поэтому по приказу магистрата был вместе с земляками отправлен на воинскую службу и, приняв участие во многих походах, заслужил славное имя. В той битве, что прозвана Каппельской по некоей обители Каппель (ныне коммуна Каппель-на-Альбисе в кантоне Цюрих), он показал себя героем. С дедовской верностью сражался он против новоявленной ереси; среди немногих против множества, но победили немногие, победило дело правейшее. Тогда пал среди прочих также и глава нечестивой секты и предводитель её воинства Ульрих Цвингли, несчастный вероотступник (1484-1531 гг., начинатель Реформации в Швейцарии, – прим. пер.). Его поверг, пронзив копьём, заксельнский житель Андреас ан дер Хальтен Унтервальденский, известный своей безупречной верой. Когда тот свалился наземь, его спросили, не желает ли он облегчить душу исповедью и вернуть себе благодать Божию, но он оказался. Тогда другой гражданин Утервальдена (как сообщает Базельская хроника) прибил его секирой к земле и отправил несчастную душу в ад. После этой битвы Конрад со своими земляками вернулся победителем в родные горы и, прославленный многими деяниями, сначала был избран в муниципалитет, а затем по заслугам ещё и удостоился должности бургомистра. Какое-то время он исполнял эти обязанности к великому благу для отечества и себе на славу, а потом понемногу его дух начало занимать совсем другое, и, поразмыслив о том о сём, он вспомнил, что является внуком Николая. Он размышлял о тщете мира и его неустойчивости, о стремительном падении высокопоставленных, пока, наконец, не решил последовать по стопам собственного деда, отвергнув мир и все суеты его. Итак, оставив по примеру деда жену и детей, он пришёл затем в пустынь, чтобы служить едино лишь Богу, и затворился в той же хижине, в которой и подвизался в невероятных телесных лишениях. От мяса, яиц и рыбы он воздерживался совершенно и при этом многие дни проводил вообще без еды. За восемнадцать лет, проведённых в пустыни, он ни разу не отступал от сего сурового правила, умом при этом беспрестанно вкушая божественные размышления.
[70] Он так глубоко принимал душой жуткие Христовы мучения и крест Его, что сам алкал понести крест вслед за Христом, причём телесно, к каковой жертве он оказался в конце концов причастен. Ибо, когда он однажды в келье Николая, своего деда по обыкновению ревностно возносил молитвы к Богу, туда ворвалась великая рать адская и нанесла ему такую глубокую, неизлечимую рану в бедро, что её так и не удалось вылечить никакими средствами и он навсегда остался калекой – но лишь телом, а внутри он оставался вознесён до вершин духовных. Три года удерживало благочестие и святость верного внука в дедовой хижине; и перед смертью он обрёл было уже покой, но стечение смертных – теперь не столько в память о Николае, сколько из неотступного желания увидеть Конрада – к немалой досаде часто отвлекало его от святого безмолвия. И вот, найдя для себя более отдалённое место в здешнем горном лесу на расстоянии броска камнем от прежнего места, он смиренно просил поставить ему там лачугу, где бы он служил Богу, но от народа укрыться не смог, ибо люди всякого возраста и обоих полов устремились к нему и наперебой просили о наставлении, научении, утешении. Он не посмел более отказывать им, но терпеливо выслушал каждого и отпустил, оказав потребную помощь. О дальних и будущих событиях он говорил так, словно бы они происходили в его присутствии. Но не только для живых Конрад был прибежищем: в ночные часы даже души почивших стучали в дверь его келейки и с жалостным рыданием взывали о милостивой помощи, говоря порой: «Помоги, Конрад, брат, ибо ужасно мучаемся мы в огне чистилища!» К службе Божией Конрад по самым праздничным и торжественным дням хаживал в свой приход Вольфеншисс, и так вот, великий летами и тощий от поста телом, он подошёл к завершению жизни. О сем человеке Божием сообщают много удивительного, что я, однако, воздержусь приводить здесь, ибо о святом внуке святейшего деда да к похвале их обоих, мне кажется, достаточно того, что здесь сказано. Теперь возвращаюсь к самому деду и его посмертной славе, о чём постараюсь рассказать как можно короче.
[Нами опущены главы с VIII по XI, в которых описываются посмертные почести, воздаваемые святому; приводятся хвалебные отзывы различных учёных авторитетов о нём; даётся перечень его ранних жизнеописаний и рассказывается о процессе канонизации, – прим. пер.]
ГЛАВА XII. ПОСМЕРТНЫЕ ЧУДЕСА НИКОЛАЯ: ИСЦЕЛЕНИЕ СЛЕПЫХ, ГЛУХИХ, ХРОМЫХ
[105] Они неисчислимы и совершенно удивительны, а чтобы обстоятельно описать их, не хватило бы и огромного тома. Посему я в конце этой истории помещаю только то, из чего благочестивый читатель мог бы наверняка узнать, как многочисленны и велики чудеса Божии, что свершились на могиле Николая, да даже и теперь свершаются, из чего вполне явствует, что обитель его – на небесах у Бога, Который изволит, чтобы его почитали и на земле. Итак, в первую очередь я приведу несколько свидетельств, в которых его чудеса описываются обобщённо, а затем – такие же знамения, собрав их по меньшим видам, ну и больше всего внимания уделю тем, которые переданы на рассмотрение и утверждение Римской курии в качестве свидетельств святости человека Божия.
Итак, для начала послушаем, что вкратце говорит о первых посмертных чудесах Николая его первый житиеписатель Генрих Вёльфли (1470-1532 гг., бернский гуманист, регулярный каноник, – прим. пер.): «Когда умер и уж вознёсся духом слуга Божий, чей столь прекрасный подвиг на земле являл образец добродетелей всем к нему стекавшимся верным, милосердный Бог, не желая, чтобы преданный Ему народ долго мучился скорбью, лишённый всерадостного ободрения, не замедлил в тот самый день утешить его многоразличными чудесами по заступничеству сего мужа». Дав затем обзор некоторого числа самых замечательных знамений, добавляет под конец: «И, наконец, в заключение скажем кратко, что трудно, пожалуй, на слух поверить, сколь многими чудными знамениями просиял блаженный сей отец, ведь он не оставил без исцеления почти ни единого рода болезни, с коими обращались к его заступничеству, среди коих более всех было страдающих лихорадкой, от которых там слышали ежедневно, что они обетовали приношение и получили исцеление, как открыто свидетельствуют и кюре, и сама верная паства заксельнской церкви». Так написано у Вёльфли.
Послушаемте ж и второй голос, а именно Генриха Гундельфингена, который в первый год после смерти Николая так воспевает его в оде, включённой в его «Часослов»: «Вот подлинно израильтянин (ср. Ин 1:47), обитавший в святыне Божией беспорочно, чрез кого Бог в мире сем столь многие явил знамения». И немного далее прибавляет: «Чью главу Христос обвил венцом, сплетённым из добродетелей, наделяя при этом болящих дарами исцеления».
<…> Таковы обобщающие свидетельства о чудесах Николая. Теперь всё наиболее значимое я распределю, как было сказано, по своего рода маленьким параграфам.
[107] Некий унтервальденец, соименный человеку Божию, родом из деревни Инвиль (теперь в кантоне Люцерн, – прим. пер.) по неведомой мне причине настолько ослеп, что даже днём его глаза вовсе не видели света. И вот пришло ему на ум навестить гробницу Николая и упросить Бога обильными молитвами отверзнуть ему по предстательству человека Божия небеса и глаза заодно. Идёт, томит себя самого и Бога обильными молениями да слезами, но ничего не меняется, и он возвращается в родные пенаты слепой. Ближайшей ночью ему приснилось, что он слышит голос, громко и строго зовущий его. Он встал и, необутый, покинув ложе, бегом последовал на зов… Просыпается. И открыв глаза, обнаруживает, что видит даже в сумерках. А с тех пор зрение у него было гораздо острее, чем прежде.
Есть такой Зиттен, столица кантона Вале, так там у одного добропорядочного гражданина дочь перенесла такое же злосчастное испытание – три месяца сидела незрячая, а передвигалась словно впотьмах. Близкие убедили её обратиться за помощью к Николаю и дать обет совершить паломничество к его праху. Обращается, даёт обет, прозревает и несколько дней спустя с радостью во исполнение данного обета приходит в заксельский храм, взяв с собою родителя как свидетеля чуда. <…>
Некий сын живописца, отойдя вечером ко сну в добром здравии, утром не смог открыть глаз, ибо они заплыли от огромной опухоли, которую никакие лекарства не помогли ни устранить, ни уменьшить. Его родитель в тревоге за сыновы глаза дал обет совершить паломничество к Николаю, что и сделал. Возвращаясь домой, он на дороге встретил супругу, возвестившую ему, что один из глаз внезапно открылся, а когда вместе с мужем вошли в покои, с радостью увидели, что и второе око уже отверзлось.
[108] Мы узрели прозревших слепых, послушаем же и о нескольких глухих, к коим на могиле Николая возвратился слух.
У Генриха Цвишенбаха из Зибенталя, что в области Берна, была десятилетний сынишка, уши которого по неведомой мне серьёзной причине так оглохли, что он в течение целого года не слышал ни голоса никакого, ни звука. Подумалось тут благочестивым родителям вверить глухого молитвам Николая, и пока они это делали, слух у сына несколько улучшился. И вот, тогда они предприняли путешествие вместе с сыном к могиле человека Божия, где наконец вымолили для него полное выздоровление ушей.
Одна добропорядочная дама в год от начала спасения нашего тысяча пятьсот восемьдесят девятый привела по обету в скит Николая глухую дочь пятнадцати лет от роду. Где поприветствовали сначала поклонами Богородицу Деву в храме святом, а затем, войдя в подвижническую келью человека Божия, с сильным душевным чувством облобызали пол и стены. Тогда глухая девочка возлегла на деревянное ложе, разместила голову на каменном изголовье, а телом расположилась словно бы для долгожданного отдыха, прочитав при этом пять раз молитву Господню и Ангельское приветствие. Невероятно! Едва она докончила эти молитвы, как глухота в тот же миг совершенно отступила – она встала со слышащими ушами и, счастливая, вместе с матерью отправилась домой.
Другая добропорядочная дама двадцати лет по причине тяжкой ушной болезни полностью лишилась слуха на одно из ушей. Она боялась, как бы недуг не поразил и второе. Итак, предприняв путешествие к могиле Николая, она преподнесла там Богу и святому обетное восковое изваяньице ушей и, избавившись таким образом от всякой болезни, почувствовала, что слух к ней вполне возвратился. <…>
Из множества случаев исцелений глухих достаточно услышать и это немногое.
[109] Бенедикт, епископ Лозанны и князь Священной Римской империи, давно тяжко страдал от болей в ноге, так что едва мог ходить, хромая. И уже бессильно оказалось искусство медиков и старания их, как тут сообщили благочестивому предстоятелю о нашем Николае, по молитвам которого могла бы исцелиться его больная нога. И вот, он дал обет совершить паломничество к святым мощам его и испытал облегчение от болей в подошве. Тут же встаёт он с ложа, препоясывается в путь, садится на лошадь, добирается до Заксельна, хоть и не без тягости, благоговейно припадает к гробнице человека Божия, и после горячих молений его вся опухоль вместе с болью вскоре сходит с ноги. И это как раз тот архиерей, который, как, если помните, было выше упомянуто, благодаря сему благодеянию и прочим чудесам, виденным им у могилы Николая, проникся чрезвычайно высоким мнением о его святости и потом лично хлопотал, чтобы человека Божия перезахоронили более почётным образом.
Удивительно также и следующее. Одному датскому рыбаку отвратительная опухоль так искалечила ногу, что он мог только кое-как передвигаться с помощью костылей, терпя при этом сильнейшие боли. Он прибегал ко множеству средств – священных, мирских, – но всё всуе. Наконец он решил любой ценой добраться до св. Иакова Компостелльского, что в Галисии, и испросить у него исцеление. Прибывает из Дании в Испанию; вползает в святой оный храм; молится, но не услышан; настаивает, но ничего не достигает. Когда ж он подумывал о возвращении домой, как-то ночью во сне получил наставление направить путь свой в Германию, где среди Швейцарских Альп покоится Николай Отшельник, и ввериться его молитвам – тогда-то и здорова будет нога его, как прежде. Пробудившись, он призвал имя Николая и пообещал любой ценой добраться до его мощей и почтить их, и в тот же миг почувствовал, что невыносимая боль в ноге приутихла. И вот, возгоревшись желанием, чтобы нога его совершенно поправилась, он отправился в долгий и мучительный для хромого путь и, преодолев наконец великие трудности, прибыл в Заксельн, посетил божественную литургию, принёс также дар свой – тут нога его внезапно и исцелилась к ужасу и оцепенению всех свидетелей, а он повесил (на гробнице в качестве приношения, – прим. пер.) свои костыли, здоровый и бодрый возвратился на родину.
Маргариту Рорбергин, даму из Гейдельберга, приковала к постели пронизывающая боль в ноге, так что она и двинуть ей не могла на протяжении примерно восьми месяцев. Внутреннее воспаление неведомой мне природы так пекло её, что когда её спрыскивали водой, капли испарялись наподобие дыма, и этот жар не давал ей ни минуты покоя. Сведущие врачи не распознали рода болезни и не нашли против неё действенного лекарства. И вот, отчаявшаяся женщина обращается к Николаю; клянётся, что, если нога позволит, то она пойдёт к его гробнице; и немедля – на здоровых ногах – отправляется исполнять обет, данный в болезни.
Юноша с Рейна три месяца из-за болезни ноги совершенно не мог ходить, терпя при этом жесточайшие мучения. Его благочестивые родители воззвали к помощи Николая, и вот, на следующее утро их сын встал с постели и спокойно пошёл. <…> Множество подобных случаев я опускаю, ибо они совершенно подобны.
ГЛАВА XIII. СМЕРТЕЛЬНО БОЛЬНЫЕ И ВСЯКОГО РОДА НЕДУЖНЫЕ, ЧТО БЫЛИ ИСЦЕЛЕНЫ НИКОЛАЕМ
[110] Один мальчик, прыгнув стремглав с высоты, напоролся шеей на гвоздь, вытащить который из проткнутого горла удалось лишь после неоднократных попыток. Вследствие этого возникла огромная опухоль, которая, казалось, вот-вот перекроет мальчику дыхание. Родители берут сына на руки и, отнеся его к могиле Николая, просят о спасении его жизни и о здоровье; опухоль немедля спадает, дышать становится легче, раненое горло вскоре заживает.
Одна дама взяла своего племянника от сестры, ещё младенца, на вскармливание. И случилось так, что, легши однажды ночью в кровать вместе со служанкой, она положила питомца этого посередине между ней и собою, и обе погрузились в глубокий сон. Когда ж проснулись, то оказалось, что они приспали младенца – он совсем задохнулся. Вскакивают обе с постели, в бездыханном тельце стараются расслышать дыхание, целый час причитают и наконец поняв, что сотворили, обращаются к небесам за помощью; дают обет Николаю и так возвращают душеньку земного изгнанника в тельце, оставшееся совершенно здоровым. <…>
Некий добропорядочный гражданин удостоился двойного благодеяния для своих двоих чад. Ибо был у него трёхгодка, который в игре со сверстниками впал в такой гнев, что в некоем приступе эпилепсии пал наземь и у него так перехватило дыхание, что он едва не задохнулся. Целый месяц мучила карапуза эта тяжкая хворь и в конце концов так повергла его на землю, что под общие возгласы окружающих ему не оставалось ждать ничего, кроме смерти. И всё же благочестивые родители, совершив обет Николаю, ту жизнь, которую некогда дали ребёнку, возвратили теперь заодно с добрым и нерушимым здоровьем. Тем же средством они и дочь свою эпилептичку, едва не поглощённую смертью, исторгли из её пасти.
[111] Десятилетний мальчик, отправившийся вместе с отцом за дровами, по непонятной мне неосторожности упал и угодил под вола, который тянул толстое бревно пятнадцати футов длиной. Несмотря на это, животные продолжили тащить свой груз, под которым закричал мальчик, и прошли вперёд, оставив несчастного лежать раздавленным и совершенно бездыханным. Подбегает ошеломлённый отец, падает на колени, вверяет сына заступничеству Николая, молитвенно даёт обет посетить его гробницу и тут же видит, как сын оживает, даже встаёт и через полчаса полностью приходит в себя.
В год 1607 один беспечный отец семейства нечаянно уронил с рук дочурку, и она так ударилась оземь, что разбила череп и лежала, казалось, совершенно лишившись жизни. В полном отчаянии отец, страшась магистрата, думал было поискать убежища в ближайшем монастыре, но вдруг ему пришло на ум попробовать обратиться к заступничеству Николая нашего. Итак, велит он всему семейству пасть на колени, и каждый читает пятьдесят раз молитву Господню да Ангельское приветствие в честь Николая, прося его о помощи. И вот, посреди молитв девчурка, расшибленная о землю, зовёт родителей звонким голосом и поднимается целая да невредимая.
В течение четырёхдневного ненастья все реки в Унтервальдене чрезвычайно поднялись, и в это время один альпиец, возвращаясь домой, подвергся серьёзнейшей опасности для жизни. Когда он переходил мостик, его разметало напором вод и ввергло в стремительный поток. Оказавшись в такой опасности, человек тот, дав торжественный обет, вверяется Николаю и, уцепившись за кол, оставшийся от разрушившегося моста, пытается выбраться. Но тут огромный камень, влекомый наводнением, выбивает у него кол, и он долго бьётся, накрытый волнами и без опоры, пока повторно не даёт обет во спасение своё и вода, отнеся его дальше, не выбрасывает на кучу песка, выступающую посреди волн. Там, лишённый всяческой человеческой помощи, страшась, как бы не помереть ночью от стужи, будучи совершенно промокшим, или какого иного злосчастья, он в третий раз связывает себя обетом Николаю. Пытается нащупать палкой брод и в конце концов среди стремительнейших водоворотов, не без помощи чуда, выбредает на берег. Тело его опухло и являло собой сплошной синяк – так избили его камни в воде. Одежда его так отяжелела от камешков и песка, что весила больше шестидесяти фунтов.
<…>
ГЛАВА XIV. ИНЫЕ ЧУДЕСА, СВЕРШИВШИЕСЯ ПРИ ПРИЗЫВАНИИ НИКОЛАЯ
[114] Одного юношу так поразило моровое поветрие, что гной набухал на голени тройным нарывом; его уже оплакивали, и казалось, что нет больше никакого средства, кроме заступничества Николая. Родитель принял обет и пообещал заказать из воска изваяньице ноги в качестве приношения. При этом сын пошёл на поправку: два нарыва зажили, но остался третий, безвредный, так что, представ вместе с родителем гробнице святого мужа, он смог самолично преподнести приношение. Но поскольку деньги за воск для изваяньица были ещё не выплачены, третий нарыв начал мало-помалу расти, пока в нём не образовался большущий свищ, который зажил не раньше, чем через несколько месяцев долг не был погашен. <…>
В год тысяча шестьсот одиннадцатый страшная зараза поразила почти всю Швейцарию и повсеместно она была погружена в сплошную скорбь. Только Унтервальден оказался совершенно неуязвим для напасти, хотя всем паломникам безо всяких препятствий дозволялось приходить к гробнице человека Божия. Мало того, многие, исцелившись от морового поветрия, шли в Унтервальден поклониться могиле Николая. Даже целые общины, которые мучила зараза, отправляли к нему торжественные процессии и при этом не только не заразили Унтервальден, но и из своих пределов изгнали болезнь. И таким образом вся страна, по молебствию всех уделов своих обретя исцеление, считала Николая своим общим врачом и заступником. <…>
[115] Супруга влиятельного в унтервальденском (ныне кантон Граубюнден, – прим. пер.) Сарне мужа, оказавшись в бедственном положении при тяжёлых родах, обрела помощь от Николая. Плод в чреве застрял в перевёрнутом положении, и только ручка торчала наружу. Присутствовавшие отчаялись с спасении жизни обоих и повивальные бабки хлопотали над роженицей тщетно. Пришло, наконец, ей в голову воззвать к Николаю, дабы поспешествовал он ей в таковой нужде. Едва она сделала это, младенец подал признаки жизни, трижды пошевелив ладошкой, и по совету находившегося рядом кюре был омыт в святом источнике жизни, после чего бездыханный плод без особого труда вышел, оставив родительницу целой и невредимой. <…>
[117] Некто из унтервальденцев, не низкого положения человек, воспылал по неведомой мне причине страшной ненавистью к одному из своих земляков. Адский подстрекатель ещё и раздувал, подпитывал ядом своим этот пожар, и такое пламя вражды охватило того гражданина, что он уже едва удерживался от того, чтобы не убить неприятеля своего. Между тем душу его снедали здравые угрызения совести, склоняя к большему благоразумию. Долго пробыв в таковом борении, он обратил очи к тому, от кого некогда получил чудесное благодеяние. И не зря он уповал обрести успокоение духа по заступничеству того, кто когда-то даровал ему исцеление тела. Сим [помощником] был родной анахорет наш, который некогда его, заразившегося моровым поветрием, избавил от смерти; посему он и ныне просил утихомирить сии змеиные поползновения, отягчающие его душу. Просит и получает, ибо, когда он горячо молится в заксельнском храме, вдруг словно бы некий нежнейший свет возникает в сердце его и так его переполняет, что, разогнав все зловещие тени злопамятства, восстанавливает в душе его совершенный покой. И вот, покаявшись в прегрешении своём и угасив пламя ненависти, в знак христианской любви он с радостью кинулся в объятия прежнего своего врага, а ныне друга. <…>
Ныне стекаются люди изблизи и издалёка, даже из самого края еретиков бернских, к его праху, дают обеты, молятся, присылают дары, вешают обетные изваяния, жгут свечи, обретают просимое, ежедневно видят чудеса. Я перечислил из неисчислимого лишь немногое, дабы из немногого этого можно было составить представление о прочем – равном или даже большем того. Откуда легко представить, что, коли Бог изволил соделать мощи отшельника нашего столь славными да чудотворными, то каковой славою и блаженством Он исполнил душу его в небесах! И соделает, верую, Бог преблагой, так, что и на земле почитание мужа сего святого будет всё возрастать – к вящей, прежде всего, всемогущего Бога славе, а также к большему тел наших и, наипаче, душ здравию.
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Карина Кейан
ПОДДЕРЖАТЬ ПЕРЕВОДЧИКА:
PayPal.Me/ConstantinCharukhin
или
Счёт в евро: PL44102043910000660202252468
Счёт в долл. США: PL49102043910000640202252476
Получатель: CONSTANTIN CHARUKHIN
Банк: BPKOPLPW
