Автор: Продолжение размышления о влиянии истории и искусства на религиозное сознание современного человека.
17 век в Европе – это бурный и драматичный период: тридцатилетняя война, которая опустошает Европу, чума, голод, еще незажившая рана от лютеранской реформации. Научные открытия изменяют понятие о космосе и о положении человека во вселенной. Человек больше не является центром космоса, вселенная стала шире, без центра и без опоры.
Барокко осознает окончательный упадок средневекового мировоззрения, упадок прочной уверенности в смысле жизни.
«Человек идет против самого себя, против истины в самом себе и, следовательно, против своей судьбы. Нужно трезво признать, что человек, без благодатной помощи Христа, не может долгое время жить, не творя зла, не идя существенным образом против себя самого. Уточним: человек сам по себе, человек как таковой! Тот человек, в чьём сердце живут идеальные побуждения, в личной реальности которого существует и некая противоположная сила, старающаяся увлечь его за собой» (о. Луиджи Джуссани).
Барокко переворачивает иерархию ценностей Возрождения: разуму противопоставляет страсть и чувства, классическому равновесию риторические выражения, ровные, плоские фасады сгибаются, овал заменяет круг.
Искусство подчеркивает темы католической реформации, например, тему «славы»: девиз иезуитов – «Все делать для славы Христа». Роскошность и изобилие украшений, фрески на потолке, которые показывают, что из закрытого пространства церкви можно перейти в небесное; впечатляет грандиозность зданий, повсюду преобладают театральные перспективы. Больше нет пропорции и гармонии, везде кривые линии, овальные формы. Искусство старается удивлять, убеждать через воображение, преодоление границ реальности.
Триумф рационалистического сознания
«Человеку стало казаться, что стремительно умножающиеся открытия законов природы закрепляют эру господства и владычества разума, человеческой энергии над действительностью. (…). Подобное возвеличивание человека за его разум возрастало и именно от науки человек ждал вдохновения смысла в сущее. Ум всё больше просил у науки истинного “просвещения”: то, чего она не в состоянии была объяснить, должно было отбрасываться без лишних рассуждений». (…) Вследствие этого, оптимизм определяет всю философию истории, согласно которой злу назначено проиграть, а социальному прогрессу – с помощью реформаторского порыва – утвердиться через осуществление божественных возможностей, заложенных в человеке» (о. Луиджи Джуссани).
В это время искусство сначала обращается к классицизму, который означал подчинение человека общественной системе, выражал стремление к разумному, гармоничному строю жизни, стабильности и порядку. Его привлекательной стороной выступал нравственный пафос, гражданская направленность. Отличительной чертой идеологии эпохи Просвещения стала надежда на человеческий разум и гармонию общества с помощью просвещения людей и развития их творческого начала. Основная задача искусства сводилась к продвижению прогресса человеческого духа, в распространении и передаче потомкам внушительных примеров усилий великого народа, который, ведомый разумом и философией, строит царство свободы, равенство и закона. (J.-L. David)
Сциентизм, родившись в 16 веке, укрепившись в 17-ом, в 18-ом столетии имел уже множество сторонников, потому что наука как будто доказывала его правоту… Не было такой отрасли научного или технического знания, которая не была бы в то время отмечена громкими успехами. При взгляде на подобные достижения как мог человеческий разум не тешить себя иллюзией, что силы его беспредельны?
С тех пор, как Реформация начала освобождать ум и направлять силу религии к морали, рационалистическое сознание становилось крепче. Человечество стало более гибким и способным к изменениям. Быстрота, с которой мир развивался, свидетельствует об огромных возможностях совершенствования, таящихся в человеческой природе.
Из «Манифеста футуристов»: «Мы намерены воспеть любовь к опасности, привычку к энергии и бесстрашию. Мужество, отвага и бунт будут основными чертами нашей поэзии. До сих пор литература восхваляла задумчивую неподвижность, экстаз и сон. Мы намерены воспеть агрессивное действие, лихорадочную бессонницу, бег гонщика, смертельный прыжок, удар кулаком и пощечину. Мы утверждаем, что великолепие мира обогатилось новой красотой – красотой скорости. Гоночная машина, капот которой, как огнедышащие змеи, украшают большие трубы; ревущая машина, мотор которой работает как на крупной картечи, – она прекраснее, чем статуя Ники Самофракийской. (…)
Мы будем воспевать огромные толпы, возбужденные работой, удовольствием и бунтом; мы будем воспевать многоцветные, многозвучные приливы революции в современных столицах; мы будем воспевать дрожь и ночной жар арсеналов и верфей, освещенных электрическими лунами; жадные железнодорожные вокзалы, поглощающие змей, разодетых в перья из дыма; фабрики, подвешенные к облакам кривыми струями дыма; мосты, подобно гигантским гимнастам, оседлавшие реки и сверкающие на солнце блеском ножей; пытливые пароходы, пытающиеся проникнуть за горизонт; неутомимые паровозы, чьи колеса стучат по рельсам, словно подковы огромных стальных лошадей, обузданных трубами; и стройное звено самолетов, чьи пропеллеры, словно транспаранты, шелестят на ветру и, как восторженные зрители, шумом выражают свое одобрение».
Казимир Малевич: «наш мир искусства стал новым, беспредметным, чистым. Исчезло всё, осталась масса материала, из которого будет строиться новая форма. В искусстве Супрематизма формы будут жить, как и все живые формы натуры. Формы эти говорят, что человек пришёл к равновесию из одноразумного состояния к двуразумному» (“От кубизма и футуризма к супрематизму”).
Кто есть сын человеческий, что Ты заботишься о нем?
«Много лет назад для того, чтобы забраться на скалистую гору, необходимо было затратить много сил и времени на подступах к ней. В том, что касается способности различения связи между религиозностью и всей нашей жизнью, мы – альпинисты столетней давности, с трудом преодолевающие долгий путь к скале» (о. Луиджи Джуссани).
В середине 20 века Анри Матисс перенёс тяжёлую операцию; в Лионе, в больнице, за ним самоотверженно ухаживала монахиня-доминиканка. Художник в знак благодарности решил создать проект часовни, и через некоторое время была построена Капелла Чёток, как еще ее называют – часовня Матисса.
Для художника работа в церковном пространстве была возможностью осуществить сверхзадачу всего своего творчества — «дать на ограниченном пространстве идею Беспредельного». Как он сам говорил: «В сущности, я являюсь медиумом, через которого являет себя Бесконечное. Священное приходит из глубин бессознательного…».
Матисс не был особо религиозным человеком, да и общество в его время заметно отличалось от Средневекового, но ему это не помешало увидеть Бесконечное в действии: «Не я выбрал эту работу, судьба определила мне её в конце моего пути, моих поисков, и в Капелле я смог объединить и воплотить их».
«Работа над Капеллой потребовала от меня четырёх лет исключительно усидчивого труда, и она — результат всей моей сознательной жизни. Несмотря на все её недостатки, я считаю её своим лучшим произведением. Пусть будущее подтвердит это суждение возрастающим интересом к этому памятнику, не зависящим от его высшего назначения».
Позволяя осветить себя свету, навсегда принесенному в жизнь, в историю событием Воскресения, мы не можем не испытывать благодарности. И не нужно вычеркивать никакое обстоятельство, встающее перед нами. Никакие трудности, никакое зло, лежащее на наших плечах – ничто из перечисленного не может быть настолько грандиозным, чтобы этому нельзя было бросить вызов в свете победы Христа воскресшего. В свете Воскресения мы можем смотреть на все, ничто не исключено из Его победы.
Элена Фьерамонти
