Хранитель Алтаря: памяти пана Генриха

Генрих Иванович Урбанович отошел ко Господу пятнадцать лет назад, 11 октября 2004 г. Он был ризничим храма св. Людовика с 1946 года и до самой своей смерти. И, как говорят старожилы, прислуживал у алтаря на каждой Мессе, которая совершалась в этом храме.

28 июня 1998 года секретарь Святого Престола по сношениям с государствами Архиепископ Жан-Луи Торан вручил пану Генриху Папский орден святого Сильвестра.

Генрих Урбанович похоронен на Введенском кладбище в Москве, где покоятся многие прихожане и священники Католической Церкви в России.

Те, кто знал пана Генриха, поделились воспоминаниями о нём с Ольгой Хруль в рамках цикла «Церковь с человеческим лицом».

---

Архиепископ Тадеуш Кондрусевич

«Страж московской Церкви»

Я не припомню, в каком именно году впервые увидел пана Генриха. Я еще даже не поступил в семинарию, а просто бывал в Москве и ходил в храм святого Людовика. И тогда еще не знал, что человека, который прислуживал на Мессе, зовут Генрих. Но видел, что он всегда был в храме. Когда ты ни приедешь – он всегда там есть, спокойный, уверенный, надёжный. И я не обманулся в своем первом впечатлении.

По воле святого Папы Иоанна Павла II в 1991 году я как архиепископ прибыл на служение в Москву и уже знал, что на этого серьёзного человека – на пана Генриха – можно положиться. Он был предан Церкви и был всегда готов помогать священникам и епископу.

Когда в Каунасской семинарии нас учили совершать таинства, то профессор, видя неопытность и неловкость (особенно при совершении таинства Крещения, когда неумелым семинаристом, иногда водой был облит не только «крещаемый», но и все присутствующие на этих практических занятиях), так вот, профессор нам говорил: «Когда вы попадёте в приходы – учитесь у ризничих, они вам всегда подскажут, как совершать таинства красиво и спокойно. Они вас всему научат».

Пан Генрих был как раз таким ризничим, который всех учил – мягко, но настойчиво. И меня тоже. Учил, как, говоря на нашем церковном жаргоне, «ксяндзевать». От него я слышал много уместных и полезных замечаний, соответствующих местной традиции: «А вот у нас так делают». Например, в торжество Богоявления, которое часто называют праздником «трёх волхвов» или «трёх королей», у нас в Белоруссии и Литве никто не освящал воду, не было такой традиции. А пан Генрих подсказал, что в Москве это всегда делали. И он не дал мне сплоховать, потому что если бы я не освятил воду во время своего первого богослужения в это торжество в храме святого Людовика, то люди бы удивлялись, народ был бы недоволен: что это за епископ приехал, и воду не освящает, как это так? И то же самое с обильным окроплением верующих – не символически, как это иногда делают на Западе, а обильно, не жалея воды, как это принято на Востоке. Эти православные традиции, конечно, нужно учитывать.

Было видно, что пану Генриху больше нравилась Месса, которую служили на латыни, но и переход на другие языки – польский, русский, французский, итальянский – он воспринял спокойно.

Он понимал, что не в языке главное. Он жил Церковью, ее вселенскостью, старался помогать каждому, кто бы к нему ни пришел. И довольно часто он был первым человеком, первым католиком, которого встречали люди, впервые, быть может, преодолевая страх, переступающие порог храма. Священников и монахинь поначалу было очень мало, организовать их постоянное дежурство в храме в течение всего дня было трудно, хотя мы к этому стремились. И потом, приезжали священники из разных стран, носители разных культур, они с трудом осваивали русский язык, и пан Генрих мог все объяснить понятнее и доступнее. Помню, как именно он попросил меня, чтобы я как епископ, в свою очередь, попросил священников не садиться в конфессионал в гражданской одежде – это смущает московских католиков, которые привыкли исповедоваться священникам в сутане, альбе или хотя бы комже и обязательно в фиолетовой столе. И он сам подсказывал это священникам, и они вроде не обижались.

Хороший ризничий – это настоящий клад. Во все времена и для всех приходов. Потому что у него все подготовлено. А бывает ведь так, что закладок в лекционарии нет, там что-то забыли, что-то не принесли, и сам священник, который служит Мессу, вынужден бежать за чем-то в ризницу.

У пана Генриха все было. Он работал, как швейцарские часы. Простите, я неточно выразился. Он не работал, а служил Церкви.

Для пана Генриха храм святого Людовика был Храмом с большой буквы. Он на протяжении десятилетий был стражем святого Людовика, жил этим храмом, жил своим служением и исполнял его наилучшим образом. А поскольку многие годы это был единственный храм в Москве, то пан Генрих был стражем всей московской Церкви. И, надеюсь, остается ее заступником после того, как отошел ко Господу.

Ольга Квирквелия

Признание в любви

“Свет Евангелия”, №5(110), 2 февраля 1997 г.

Все католики Москвы моложе 50 лет знакомились с ним при схожих условиях – во время своего первого посещения храма. Это могло быть при отце Людвиге и отце Станиславе, при отце Франциске и отце Бернаре, но всегда это было при нём. Правда, может быть, не все его сразу приметили. Я, например, признаюсь, что сначала в мою жизнь вошли священники – умные, образованные, с такой необычной жизнью, в таких элегантных одеяниях, такие недостижимые и непостижимые…

И лишь потом – седой, подвижный и вездесущий человек храма – такой обыкновенный, что сразу захотелось стать такой, как он. Но кто он? Я затрудняюсь ответить, не знаю, есть ли у этой должности, вернее совокупности должностей, особое название. Во всяком случае все, наверное, слышали: “Я работаю при приходе “паном Генрихом” или “А кто у вас за “пана Генриха”?

Началось наше знакомство с моего страха: побаивалась я этого хранителя храма. И сколько бы ни старалась, не могла услышать от него “спасибо”: “А чего я должен тебя благодарить? Мне ты ничего хорошего не сделала. А кому сделала, Тот тебя и вознаградит в свое время. Не бойся, Он не забудет”. А потом я стала осваивать азы его искусства, пытаясь запомнить, как что называется и для чего используется, прорываясь сквозь все эти буреты, амикты, манюторжи, пурификаторы и пр.. И когда тоже начала проводить в храме все дни, удостоилась: “А ты ничего, стараешься…” Я полюбила своего учителя с той благоговейной благодарностью, понять которую может только тот, кто пытался разобраться в таком огромном и слегка таинственном хозяйстве, как храм. И если сегодня я немного педантичная зануда, это тоже его заслуга: да, служить Богу можно и нужно всегда и везде, но надо стараться служить как должно. Служение – великая радость, но и не меньшая ответственность. Бог, наверное, простит тебе грязный пурификатор, но беда, если ты сам простишь его себе. Бог, наверное, простит, что ты не знал, как правильно загладить корпорал, но беда, если ты не старался это узнать…

И, конечно, самое главное событие любого дня – Месса – тоже не обходится без Генриха. Для меня он не просто одно из действующих лиц, хотя, казалось бы, велика ли его роль? Ну, подал чашу, ну, полил воды на руки священнику, ну, позвонил в колокольчик – таинство-то не в этом? В этом. Вернее, в том, что мы не замечаем отдельно Генриха, отдельно министрантов, отдельно священников – для нас есть единое действо, в котором каждый имеет свое место, и любое из этих мест – достойно. Умение не “толкаться”, не “перетягивать одеяло на себя”, не прикидывать, кто тут главнее, – надежный заслон зависти и гордыне. Соли в самый раз тогда, когда не замечаешь ни её наличия, ни её отсутствия. Хороший инструмент – тот, который становится продолжением руки.

А ещё Генрих – реальное продолжение вселенскости нашей Церкви. Нет языка в Мессе, на котором он не мог бы участвовать. Нет народа, христианские обряды которого были бы ему чужды. Мы свои на празднике Господа, где бы этот праздник ни происходил, кто бы ни стоял рядом. Выбирать главное и служить ему, не взирая на остальное, – позиция более чем достойная уважения. А главное на Мессе – Бог.

Была и другая школа: тихие минуты, когда в пустом храме, окончив очередную порцию дел, Генрих пристраивается в пресвитерии и ведет молчаливую, неспешную беседу с Богом. Мне даже казалось, что я слышу голоса этих собеседников – сквозь шелест листвы или шорох капель дождя, стекающего по крыше.

Однажды мы торопливо вошли в храм, и я прошла сразу к ризнице. Он остановил меня: “Ты чего не здороваешься?” – “С кем?” – “С Ним. Иди-иди, побеседуй. Он тебя ждал”.

Казалось бы, неужели ему не хватает молитвы? Целый день в храме, минимум две Мессы, процессии, розарии – и во всем принимает участие. А вот нужно ему еще и время для личного разговора. Через Генриха мне стало понятно: слаба твоя вера, если тебе не о чем поговорить с Богом, если нет желания поделиться с Ним радостями и заботами. Уже потом я читала разные книжки про личную молитву, про медитацию и пр., но эти минуты рядом с Генрихом, когда я затаивалась в полумраке храма и тоже пыталась говорить, дали мне гораздо больше. Любовь, не знающая пресыщения, стала тем идеалом, к которому я, вслед за ним, стремлюсь до сих пор.

Сам Генрих не помнит своего первого посещения храма: слишком был мал. Не берётся назвать и дату начала своего служения: оно было всегда. На вопрос о своих обязанностях отвечает: “Богу служу, священникам помогаю, молюсь”. Всего лишь. Но за этим “всего лишь” – вся жизнь. Пыталась я расспросить о судьбах старых прихожан, об интересных людях, посещавших храм: “Все они пришли к Богу и ушли к Богу – вот и вся судьба”. Это поразительный масштаб измерения жизни, дай мне Бог научиться ему. О тяжёлых временах жизни Церкви: “При чем тут время? У Бога никогда легкого времени не бывает. Было ли страшно? Это в Церкви-то?!” О Церкви и государстве: “Кесарю кесарево отдай, не греши. За церковью от кесаря прятаться нечего”. О священниках: “Они для меня все равны – на всех благодать одного и того же таинства. А остальное – не моё дело”. И этим взглядам хорошо бы научиться. Или вот какой диалог – он: “Отца-то помнишь?” Я: “Какого?” Он: “А ты всех помни”.

И напоследок – о ещё одной стороне его жизни – о милосердии. Здесь, конечно, есть свидетели, более знающие, чем я, – те, кто видел его рядом с отцом Станиславом Мажейкой и рядом со старыми прихожанами. Я же расскажу о своём опыте. В некий праздничный день двое глухих мальчишек готовились стать министрантами. Все очень волновались: подсказать им что-либо, когда они будут в алтаре, шепнуть на ухо – нереально. Привлечь к себе внимание, чтобы указать жестом, – тоже. Я велела им не сводить глаз с Генриха, втайне надеясь, что он просто не даст им никакого важного дела. Но нет! Мальчишки были отнюдь не статистами. Как ему это удалось, понятия не имею. После Мессы Ваня осмотрел алтарь полными слез глазами и спрашивал: “Неужели я был там? Неужели это я там был?” Да, был – под надежным и добрым взглядом Генриха.

Я говорю Генриху “спасибо” – ему воздаст Тот, кому он служит. Я не называю его “паном”, он считает, что у нас только один пан – Иисус. Я его просто люблю.

Сергей Сабсай

“Его уроки – живая передача традиции”

«Тогда был в Иерусалиме человек, по имени Симеон.

Он был праведный и благочестивый человек, ожидающий утешения Израиля;

и Святой Дух был на нем.

Ему было предсказано Святым Духом, что он не увидит смерти,

пока не увидит Христа Господня.

И пришел он по вдохновению в храм.

…Тут была также Анна пророчица, дочь Фануилова, от колена Асирова,

достигшая глубокой старости, прожив с мужем от своего девства семь лет,

вдова восьмидесяти четырех лет, которая не отходила от храма,

постом и молитвой служа Богу день и ночь».

Евангелие от Луки, 2. 25-27, 36-37

Пан Генрих для меня всегда был живым олицетворением этих библейских персонажей, как бы живой иконой. Его знают все, кто пришёл в католическую Церковь в девяностых годах и бывал в Москве. В храме святого Людовика могли служить латинскую Мессу в восемь утра или русскую – в половине седьмого вечера, отец Бернар или отец Антоний, отец Виктор или отец Мариан, отец Ян, отец Ежи, отец Александр, дон Бернардо… Прислуживал неизменно пан Генрих.

Он не был набожен ханжески — наоборот, он был вполне по-стариковски ворчлив, но эта ворчливость удивительным образом сочеталась в нём с глубоким смирением, которое было очевидно всем, кто его видел. Он был «храмовым», подобным домовому или киношному «вагонному» — неотъемлемо слившимся с храмом, который невозможно было без него представить. Да и его трудно было представить в иной обстановке.

Он был наглядным, очень живым и естественным примером веры, преданности, смирения, служения. Самим фактом своего постоянного, неутомимого пребывания в храме, всей манерой держаться в нём. Было как-то сразу очевидно, что для этого человека храм – то место, где встречаются с Богом Живым. Коротко говоря, он был человеком тихой святости, в котором было очевидно: он «ходит пред Богом», живёт в присутствии Бога неизменно, каждую минуту.

Ещё один важный его урок: opus Dei, дело Божие надо совершать с максимально возможным тщанием, усердием и добросовестностью. Я до сих пор, почти в 50 лет, люблю прислуживать на Мессе, считаю это великой честью и всякий раз с радостью и благодарностью вспоминаю его уроки; и для меня они — живая передача традиции.

День его памяти теперь совпадает с днём святого Иоанна XXIII, и для меня эти двое любимых и святых людей — великий Папа Римский и скромный министрант — кажутся весьма близкими в чём-то самом важном, внутренне перекликаются: искренним смирением, сочетающимся с естественностью поведения и отсутствием какого-либо ханжества; глубокой преданностью Богу и Церкви; простотой, в которой видна человеческая подлинность. Добрый Папа Иоанн и пан Генрих, молитесь о нас сегодня и всегда.

Ирина Бутырина

“Мне повезло познакомиться с ним и воспринять главное”

Весть о кончине пана Генриха застала меня врасплох и на расстоянии в две тысячи километров от Москвы. Я не поверила. Потому что «этого не может быть». Никогда! Я даже не поплакала. Попробовала помянуть. Не помогло. И стала вспоминать…

Мне повезло. Я вошла в храмовую жизнь «изнутри», меня привели и представили Храму и пану Генриху тоже, величине в Храме постоянной, светлой и святой, как алтарь. Он не знал, как ко мне относиться. Меня привёл человек, который был для него абсолютным авторитетом, и он, Генрих, страдал, потому что доверия я ему не внушала. Как не внушала доверия вся толпа неофитов, заполнившая храм в 1991-м году. Молодые, жадные до общения и деятельности, они нарушали его уклад, размеренный, спокойный. Он, как мог, пытался «подружить» Храм с этой неуправляемой стаей, с новой волной российского католичества. Раздираемый противоречиями, он смиренно принимал всё, что обрушилось на него, и пытался примириться со стихией. Теперь я понимаю, что в этом и было его служение – соединить и примирить внутри себя «старое и новое».

Теперь о личном. И тут мне повезло! Ворчание пана Генриха помнят все. Возможно, все и относились к этому, как к неизбежному. И спокойно. Но не я. Меня охватывала паника. Я совершенно не выносила, когда он «ругался». Я вообще не выношу, когда кто-то ругается. И единственным способом «погасить ругачку» было броситься ему на шею. Мгновение – и он в смятении, и вот он смеётся, отдирает тебя со смехом «да ну тебя!», и можно убегать домой, не опасаясь его завтрашнего «гнева».

А вот ещё. Все мы тогда что-то делали: чистили, мыли, паяли, строгали… Я чистила латунные подсвечники, нет, канделябры! Они и по сию пору стоят по обе стороны от алтаря. В какое-то странное время латунь была закрашена масляной краской, и я восстанавливала «историческую справедливость» импортной пастой и трудолюбием. Пан Генрих сочувствовал от всей души. Заглядывал по пять раз на дню. Приносил чай и конфетки. И не верил в молодую энергию, а зря! Канделябры сияют и сегодня! Но я не об этом. Чтобы не испачкаться в красочных слоях времени, я, само собой, переодевалась в рабочую одежду, принесённую с собой из дома. Цивильную же вешала на спинку диванчика в ризнице. И вот, удовлетворённая трудами и сияющим металлом, я вознамерилась переодеться и ехать домой. И не обнаружила своей одежды на вышеупомянутой спинке дивана. Недолгое расследование установило, что моя одежда упала за спинку дивана аккурат в коробку с одеждой, предназначенной для… ну как вам сказать… короче, мою одежду отдали бомжам. И отдал пан Генрих. Просто взял ту, что лежала сверху…  Как же он переживал! Мы уже и смеялись над этим, и комиксы на эту тему рисовали, но у него это «событие» отложилось как «девочку обидел». Это и сейчас невозможно вспоминать без слёз. Это если коротко. А коротко не получается.

Да, повезло! Лично для меня пан Генрих был хранителем Алтаря. Царских врат. Как он это понимал. Как этому служил. Ничего не требуя и ни на что не претендуя. Когда ему вручали орден, он паниковал, бросался к каждому: «зачем», «почему», «это всё ненастоящее», он знал, какое это – «настоящее». Последние годы его – это засыпающий во время длинной проповеди старец, который просыпался в нужную секунду, и именно он был ПриВратником в алтаре, и именно он охранял эти Врата. И он был неотделим от пани Зоси, моей крёстной при конфирмации (но это отдельная и трогательная история), сидевшей у Врат во Храм, и охранявшей эти Врата, и эти два старика, два Хранителя, так и останутся в памяти моей, соединившей их вместе. Они охраняли Вход и Врата молитвой своей и служением… Нет, это они нас соединили – примером своим, своим смирением, своим служением. Так, как они это понимали.  И если я хочу рассказать что-то про «Любовь» неофитам, да и не только им, я рассказываю сказ о Генрихе Урбановиче и Зосе, и о Храме Святого Людовика, где мне посчастливилось познакомиться с ними и воспринять от них главное. Что и всем вам желаю!

Сергей Трофимов

“Наше молитвенное общение продолжается, тихое и немногословное”

Очень мне жаль, что многие из нашедших католическую церковь святого Людовика в новом тысячелетии, не знают одного из самых верных её прихожан, без которого в конце прошлого столетия даже невозможно было представить себе наш приход. Пана Генриха, Генриха Ивановича Урбановича.

На пане Генрихе лежало множество обязанностей. Он был постоянно занят каким-то делом, будь то подготовка следующей св. Мессы или что-то еще. Его работа казалась почти незаметной. Но, придя к празднику или новому литургическому времени, прихожане обнаруживали обернутые в фиолетовую ткань распятия на Страстную неделю, установленную Голгофу на Пасхальное Триденствие, вертеп и елочки на Рождество, каждый день облачения священника и алтарей нужного литургического цвета, и так далее. Все он держал в голове, все вовремя доставал и убирал, редко когда обращаясь к кому за помощью. И даже более того, в какой-то мере мы гордились, когда кому-то пан Генрих разрешил помогать, кому-то давал задание.

Что-то очень важное было в его молитве. Не показной, скорее очень незаметной. Пан Генрих всегда был верен молитве. Особое чувство – сидеть плечом к плечу с ним на одном кленчнике (na klęczniku) в полумраке ризницы, тихонько читая Розарий по-польски. Это были какие-то настоящие моменты начала вечности, когда все насущные дела в храме переделаны, все уже приготовлено на алтаре, разложены облачения и альбы, повторены чтения, через какое-то время состоится св. Месса, а вот этот момент совместной тихой, едва слышной молитвы, как бы выпадал из времени и пространства.

Не говоря много слов, пан Генрих мог дать пример настоящего христианина. Его молитва в алтаре, работа в храме были постоянным служением.

Многие признавались, что они побаивались немногословного и лаконичного седовласого хранителя порядка. Даже смолкали при его приближении (хотя тогда и так было принято говорить тихо, не мешать молитвенной атмосфере в церкви). Однако, в действительности, пан Генрих был очень внимателен практически к каждому в приходе, даже всего несколько раз появившимся. Мог подсказать, что сделать, где найти священника или сестру, что-то посоветовать, подарить образок.

Молодежь гордилась, когда пан Генрих неожиданно давал какую-нибудь книгу со словами: вот, возьми почитать. Пускай даже большая часть этих книг, чёток и открыток была из гуманитарной помощи, но они всегда оказывались удивительно вовремя подаренными и служили для плодотворных размышлений о вере.

Вообще, хотя пан Генрих был абсолютно вселенским в своих взглядах, умел найти общий язык или жест с самыми разношерстными и многоязычными посетителями и обитателями нашей ризницы, но наше тихое общение «между собой» у меня с ним было почти всегда на польском. Когда я вернулся из Румынии после почти двух лет отсутствия общения на польском (но постоянной смеси французского и румынского), понимая обращённые мне слова, я отвечал ему на русском, боясь запутаться или не подобрать правильного польского слова, был удостоен ехидного замечания: «Czy udawałeś, że stałeś się Niemcem?» (“Ты что, немцем прикинулся?”), после чего я стал снова общаться с ним на родном языке, не стесняясь своих ошибок.

Будучи незаметным, но абсолютно участвующим в священном действии, он в какой-то мере объединял и придавал уверенности.

И ещё о вселенскости пана Генриха: можно было только удивляться, как он мог прислуживать на святых Мессах на любом языке. Во время Мессы на него оглядывались и равнялись и взрослые, и маленькие министранты. Казалось, что нет той ситуации, из которой пан Генрих не знал правильного выхода. Незначительным незаметным жестом он умел подсказать кому что делать, как поступить. И практически все мгновенно понимали смысл его указаний и правильно поступали. Кто-то из начинающих министрантов говорил, что одно присутствие в алтаре пана Генриха помогало бороться со страхом, что «не справишься», и если не придавало уверенности, то по крайней мере успокаивало.

Маленьким продолжением общения с Паном Генрихом для меня стала молитва у его могилки на Введенском кладбище, недалеко от могилы доктора Гааза. Также, как и раньше, Розарий на польском, прочитанный вместе с ним. Наше молитвенное общение продолжается, тихое и немногословное.

Валерий Гамбарин

“Он был нашим “ангелом-хранителем”

Пан Генрих был нашим с Сергеем Трофимовым “крёстным” на миропомазании. Это было первое после 1917 года миропомазание в католической церкви: в августе 1991 года приехавший и вступивший в должность Архиепископ Тадеуш Кондрусевич проводил его в единственном тогда действующем в Москве храме св. Людовика. Взрослых, крещёных католиков, которые могли бы быть восприемниками на миропомазании, не хватало. И пан Генрих дал согласие быть нашим крестным отцом. Мы стояли на некотором расстоянии друг от друга, и поэтому пану Генриху приходилось поочередно класть нам на плечо свою руку в знак того, что он даёт за нас поручительство.

А вообще, он был нашим “ангелом-хранителем”. Однажды мы прислуживали во время субботней Мессы. Я толком не знал, что именно и в какой части литургии нужно делать, и поэтому волновался страшно. Сергею приходилось ещё и петь псалом. И во время молитвы, перед выходом в алтарь, я с ужасом понял, что не помню последовательность действий. Отец Бернар не заметил моего смятения. Но его хорошо увидел пан Генрих. Он обнял меня и сказал: “Следи за моими знаками”. Служба прошла без заминки.

А сколько раз его сутулая фигура мелькала то там, то в ином месте храма. Он наводил порядок, ему одному ведомый: следил за свежестью цветов в вазах, снимал обгоревшие свечи с подставки, готовил к Мессе вино и облатки. Он был вездесущ и в то же время незаметен. При всём при том он успевал поговорить с сидевшей в уголке у колонны пани Зосей, присмирить разгулявшегося внука. Невозможно было представить себе храм и территорию, к нему прилежащую, без заботливой руки пана Генриха. А при входе в садик перед костёлом встречал нас стоявший, казалось, на вечном приколе, “Запорожец” пана Генриха. Но никто из нас ни разу не видел его за рулём этого чудесного авто.

И наверняка в архивах КГБ навсегда остались его и наши фотографии, снятые отсутствующей ныне камерой, которая, словно филин, сидела на кронштейне дома напротив. Нет уже пана Генриха, нет пани Зоси, нет “Запорожца”, вырос и постарел его внук. Совсем седыми и старыми стали мы. И только память чётко воскрешает те далекие годы, оставляя в душе тёплый след и счастье неофитов, поверивших и последовавших за Христом.

Вадим Угрюмов

“Он объединил прошлое и настоящее нашей Церкви”

Сначала о первой личной встрече. Так получилось, что он оказался первым человеком, с которым мне удалось поговорить в храме на Лубянке. До этого я много раз приезжал туда. Сидел там до начала службы, потом выходил (а вдруг мне нельзя присутствовать во время богослужения?). Потом стал задерживаться дольше. Однажды попытался поговорить с о. Станиславом, но разговор не удался. Теперь понимаю, что не в самый подходящий момент я попытался это сделать.

После этого я несколько месяцев не появлялся в храме. Но не выдержал, приехал опять и впервые тогда пообщался с паном Генрихом. Кто он и какое отношение к храму он имеет? В тот момент я точно не знал. Но именно после этой встречи все изменилось. Разговор, конечно, был о том, как мне стать католиком. Он выслушал меня внимательно. Договорились, когда мне приходить ещё. Показал стенд на стене возле бокового входа (кажется, его в своё время сделал Михаил Анашкин). Там были тексты святой Мессы и основные молитвы, по-русски и по-латыни. Сказал, что мне надо в первую очередь знать из всего этого.

Потом он познакомил меня с Александром Яновичем, который на тот момент возглавлял так называемую церковную “десятку”. Похоже, что именно пан Генрих дал мне брошюру под названием «Что должен знать каждый католик». Благодаря такой поддержке и вниманию с его стороны больше ничего остановить меня не могло.

Не могу сказать, что очень хорошо его знал. Просто видел его много раз в храме. А там он был всегда. Утром, когда он открывал ворота, во время богослужений, когда все расходились вечером. Приходил самым первым, а уходил последним. Я ему даже завидовал, что он живет так близко к храму и столько времени там проводит. А во дворе храма стоял его оранжевый «Запорожец».

Все мы знали его в первую очередь как министранта и ризничего. В этом деле он был настоящий профессионал. Для него не существовало никаких трудностей в этом. Он прислуживал в алтаре с одинаковой ответственностью и благочестием и священнику из белорусской деревни, и кардиналу из Ватикана. Ничто не могло его смутить – ни высокий ранг представителей духовенства, ни иностранный язык, ни торжественность праздничного богослужения, ни отсутствие других министрантов или наоборот, присутствие малоопытных и растерявшихся. На его глазах происходила литургическая реформа в Церкви. И он относился к этому как к должному. Он делал всё, что было нужно на данный момент. Всё, что ожидали от него священники.

Пожалуй, он не был разговорчив. Многие знали его фамилию – Урбанович, но мало кто знал, что его звали Генрих Иванович. Для людей любого возраста он был просто пан Генрих. Перед службой он коротко мог объяснить другим министрантам, кто и что будет делать, но без лишних разговоров. Хотя при этом мог и пошутить. Если кого-то что-то не устраивало, он тому предлагал отправляться на Архипова (улица Архипова – сейчас Большой Спасоглинищевский переулок, там тогда, как и сейчас, находилась синагога).

Храм св. Людовика невозможно было представить без его присутствия. Но в 2004 году пан Генрих умер. Я был на службе, когда прощались с ним. И больше всего поразило меня то, что тогда пришли очень многие из тех, кого я уже к тому времени не видел много лет. И с тех пор, наверное, больше уже не видел. Просто это был такой день, который привел в одно место всех сразу. Он объединил прошлое и настоящее нашей Церкви. Не секрет, что такое случается по большим праздникам, на Рождество или на Пасху. Но тогда это было особенно заметно: память о пане Генрихе оказалась очень важной для многих. Хорошо, что спустя столько времени мы все ещё вспоминаем его и те времена.

Сестра Нина Халецка

«Он был примером верности Церкви и её традиции»

С паном Генрихом я лично знакома с 1991 года, с начала моего служения в Москве, в храме св. Людовика. Раньше, в 80-х годах, когда я приезжала в Москву, я видела его несколько раз в храме св. Людовика, как он прислуживал на Мессе о. Станиславу Мажейке.

Его постоянное присутствие в храме было неотъемлемой частью моего служения в приходе. Пан Генрих приходил с утра, подготавливал всё для Мессы в 8 и 9 часов. Потом, если не было другой работы, уходил домой. Вечером, обычно около 17 часов, заходил в ризницу и оставался до вечера. Перед праздниками часто был в храме почти весь день. Пан Генрих был человеком немногословным, сосредоточенным на своих обязанностях. Несмотря на свою немногословность, он умел кратко объяснить суть дела. Смотрел он на всё с христианской точки зрения. Был примером верности Церкви и её традиции. Всегда участвовал в св. Мессе и других богослужениях – чтении Розария, майских богослужениях, во время крестного пути нёс крест.

Можно сказать, был классическим католиком старой закалки, неоценимым примером и образцом особенно для нововоцерковлённых прихожан. К людям, которые впервые приходил в храм, да и ко всем остальным, проявлял отзывчивость и поддержку. Его верное служение для меня и для многих прихожан было настоящим христианским свидетельством.

Помню одну фразу пана Генриха. Когда кто-то, приветствуя его, говорил: “Здравствуйте”, он отвечал примерно так: “Здравствуйте будете говорить в доме напротив (там до сих пор здание КГБ), а тут говорят – Слава Иисусу Христу!”

Пётр Сахаров

“Не сомневаюсь, что сейчас он предстоит перед небесным Престолом Божиим”

Меня попросили поделиться воспоминаниями о пане Генрихе. Я охотно согласился, но потом, когда стал обдумывать, понял, что никакого связного интересного рассказа у меня не получается. Ведь я, хотя и знал его не один десяток лет, никогда не общался с ним за пределами церковной ограды, а если и доводилось немного беседовать с ним в храме, он бывал очень немногословен. Все мои впечатления о пане Генрихе – это повторяющееся изо дня в день самое что ни на есть сермяжное служение приходского ризничего и министранта. Одно и то же, ничего примечательного, никаких особенных случаев, никаких героических поступков… О чем тут напишешь? Но, с другой стороны, именно это прилежное повседневное служение и было удивительным, и именно в нем проявлялось подлинное подвижничество этого не особо приметного человека.

Когда в 1970 году я впервые пришел в храм святого Людовика, Генрих был там едва ли не самым молодым из министрантов. На некоторых Мессах прислуживали еще два или три совсем стареньких дедушки. Но Генрих был на каждой Мессе. Я не помню случаев, чтобы Месса служилась без его участия. И так вплоть до конца 1990-х.

Для ясности представлю читателям приблизительное расписание служб в 1970-е годы в единственном тогда московском католическом храме: во все дни недели служилась Месса в 8 часов утра; по воскресеньям и в дни больших праздников в 11 утра служилась «сумма» (главная Месса); помимо этого, в воскресные дни, по большим праздникам, по пятницам и субботам, а также во все дни мая, июня и октября служилась вечерняя Месса – в зимний период в 6 часов вечера, а в летний в 7. Эти Мессы бывали разной продолжительности: самые короткие укладывались в полчаса, праздничные могли быть до полутора часов (к «сумме» и многим другим Мессам нередко присоединялись Поклонение Святым Дарам и иные паралитургические обряды).

Зачастую к приходским Мессам по расписанию добавлялись и заказные Мессы (чаще это бывало в будни по утрам, и после обычной утренней Мессы могла быть еще одна заказная, а то и две, а то и три). Все эти Мессы служил единственный в ту пору священник отец Станислав Мажейка, и на каждой Мессе непременно прислуживал Генрих. И так было во все дни года (за исключением нескольких недель в июле-августе, когда отец Станислав уходил в отпуск). Каждое утро, а также в те вечера, когда служилась Месса, храм открывался за час до начала службы. Генрих подготавливал алтарь, утварь и всё иное, что нужно для священнодействия. Затем прислуживал на Мессе, после Мессы наводил должный порядок. Иногда, если на боковом алтаре служили заезжие священники, прислуживал и им.

В октябре после Месс читался Розарий, и нередко его чтение возглавлял пан Генрих. Я, наверное, уже утомил читателей этой статистикой, но без неё не так понятно было бы то, что для меня особо памятно в нём. Ведь так изо дня в день, из года в год, практически без прóпусков.

Когда я только начинал ходить в храм, кто-то говорил мне, что Генрих имеет ещё и гражданскую работу и где-то трудится электриком (не знаю, так ли это было – вроде бы, он числился ризничим в штатном расписании храма, но может быть, когда-то и совмещал обе работы). А в 1990-х, когда в храме св. Людовика было уже много священников, да и число министрантов заметно прибавилось, и Мессы служились ежедневно не только утром, но и вечером, а в воскресные дни бывало как минимум 5 Месс, пан Генрих исправно продолжал прислуживать на каждой Мессе и исполнять обязанности ризничего. В ризнице мог и поворчать иногда. Ну и что? Нормальный живой человек. Был он, конечно, в ту пору уже не так бодр, как прежде, и в те моменты Мессы, когда можно было присесть, дремал, но всё, что положено ему было, делал с завидной прилежностью. И так пока здоровье позволяло.

Вот таким он в основном и запомнился мне – как, вероятно, и многим другим, кто его застал: бессменным работягой у алтаря. Не сомневаюсь, что и сейчас он предстоит перед небесным Престолом Божиим.

Дмитрий Дунько

“Он был ворчуном, но заботливым и безотказным”

Пана Генриха называют строгим те, кто мало его знал. Он был ворчуном, но заботливым и безотказным. Как и любой «сакристианин», он, разумеется, любил, когда министранты приходят заранее и готовятся к Мессе неспешно. Но ждать этого от молодых 20-летних парней наивно. Помню, как вбегаю в храм за 1-2 минуты «до колокольчиков», предчувствуя неизменный нагоняй от ризничего. Нахожу его с заранее заготовленной комжей, причем не абы какой, а самой новенькой и накрахмаленной. «Я специально припрятал, никому не отдавал, приберег для «еврейчика», – сквозь зубы процедил пан Генрих. Почему он называл меня «еврейчиком» – одному Богу известно, но я, не имея иудейских корней, был совсем не против.

Кстати, министрантом я стал тоже с легкой подачи пана Генриха. Сидя как-то в храме, я – новообращенный католик – истово молился. Проходя мимо, ризничий вполголоса заметил: пойдем со мной, прислуживать будешь, чего просто так сидеть. Только после я узнал, что для того, чтобы стать министрантом, необходимо совершить как минимум переход в католичество…

Полжизни проведя в алтаре и будучи верным Церкви до корней волос, как ни странно, пан Генрих не был клерикалом. Он довольно критично оценивал новоприбывших священников, а те, как нам казалось, пытались заслужить его уважение. Удавалось это немногим «пожилым» (лет за 50+) батюшкам, у молодых шансов не было.

Однажды на службе священник-вербист много раз оканчивал очередную часть проповеди вопросом: «а мы?», таким образом сравнивая поступки и мысли прихожан с Евангелием. Пан Генрих тихо дремал на своем табурете. В какой-то момент и до него дошла фраза, но сквозь сон он её услышал как «аминь». Подумав, что проповедь окончена, Генрих громко возгласил «Аминь!» и двинулся к алтарю. Священник покорно прервался и тоже приступил к приготовлению Пресвятых Даров.

Наша молодежная община довольно часто засиживалась в храме. Пан Генрих не поощрял «посиделки». Гремя ключами, он то закрывал, то открывал помещения, двигал катафалк, включал и выключал светильники. Однако ни разу не попытался прервать наши собрания. Напротив, уже на ступеньках, мог с кем-то поговорить, как будто и не торопился вовсе.

К сожалению, за несколько лет до кончины пана Генриха я перестал посещать храм святого Людовика, так как стал прихожанином кафедрального собора. Поэтому не помню его «стареньким» – таким, как на некоторых размещённых в сети фотографиях. Но может быть это и к лучшему. В моей памяти он вполне энергичен и по обыкновению ворчлив.

Отец Сергей Тимашов

“Пан Генрих был живым свидетелем непрерывности истории Церкви”

Первый раз я добрался до храма на Лубянке в 1985 году. Служил Мессу какой-то пожилой священник, несколько более молодой диакон и какой-то немолодой прихожанин.

Это и была первая встреча с “паном Генрихом” – Генрихом Ивановичем Урбановичем. Потом я стал приходить регулярно и уже узнал, что священник – это о. Станислав Мажейка. Диакона звали Пётр, а того прихожанина – пан Генрих. Потом несколько лет я регулярно приходил, иногда на службу, иногда и заранее – и всегда на месте был пан Генрих. Спокойно, быстро, но без суеты, готовил всё. Всегда в комже поверх пиджака, в ботинках, а иногда – в дождь – в сапогах.

Самое важное было наблюдать, когда, закончив все приготовления, он просто садился сбоку, лицом к алтарю и сидел. И видно было, что это молитва. Такая же спокойная и без суеты. Много позже, когда я уже крестился и начал прислуживать на Мессе, удалось и познакомиться. Это никогда не было близкое знакомство, но уважение и какой-то трепет с моей стороны были. Я помню очень хорошо его ворчливо-грубоватый, но на самом деле совершенно не сердитый, а добродушный стиль общения. Он просто так говорил. Хотя, помню, что некоторых семинаристов это поначалу пугало. Но в этом было и спокойствие, и терпение человека, видевшего уже все в Церкви. Но самыми ценными моментами по-прежнему были те минуты, когда все готово, и он просто садился для своего, наверное, такого же добродушно-ворчливого разговора с Богом.

Потом, когда я уже был в семинарии, мы постоянно общались в ризнице. Пан Генрих был именно хранителем храма святого Людовика. Приезжали новые священники, менялись – пан Генрих был живым свидетелем непрерывности истории Церкви именно здесь, в этом храме. Он самим своим присутствием и молитвой гарантировал, что это продолжается вполне живая история, и мы, вновь пришедшие, просто вливаемся в непрерывный поток.

Пан Генрих, переживший в храме разные времена, с некоторым подозрением и скепсисом относился ко множеству молодых людей, вдруг прибежавших в храм с разных сторон. Но смотрел внимательно, кого-то принимал. “Настоящий” – как он говорил, к кому-то продолжал относиться скептически. Точно также проверял он на соответствие своему внутреннему критерию и всех новых священников. Критерий, на самом деле был очень ясный и простой – серьезность отношения к Богу, отношения к своему служению. Не внешняя “правильность”, а именно серьезность.

В сложных отношениях между двумя приходами – “хозяином” храма, приходом Св. Людовика, и бедным, хотя и более многочисленным “гостем”, приходом Петра и Павла – именно спокойное, немногословное, но действенное присутствие “общего” ризничего пана Генриха обеспечивало спокойствие ситуации. Хотя от разногласий приходов он страдал – это было видно. И потому мне было очень важно в моих собственных размышлениях о рукоположении, что пан Генрих меня принял. В какой-то момент просто сказал мне: “ты – настоящий”. И его присутствие было важным для меня на первой Мессе в родном храме и приходе.

В значительной мере именно с ним было связано ощущение возвращения “домой” каждый раз, когда я приезжал в Москву и шел служить Мессу в этот храм. И он принимал меня, именно как принимают приехавшего домой родного человека. Потом были его болезни – я приезжал на несколько дней каникул, а его не было в знакомом храме, и явно чего-то не хватало. Когда учёба уже шла к концу, я всё же надеялся, вернувшись, увидеть пана Генриха снова. На привычном месте его молитвы, в странно висевшей на нём комже. Но пришло сообщение о его смерти, и стало понятно, что не увижу уже его, что не увижу и привычной и надежной обстановки в храме. Но его собственная подлинность веры останется надёжным якорем в сомнениях.

Тимур Досаев (органист храма святого Людовика)

“Он был душой и теплом храма”

Одно время я каждый день приезжал в храм утром до начала Мессы, чтобы успеть поиграть на органе. Не каждый раз к 7 утра, но когда приезжал к семи, храм был уже открыт. Не могу вспомнить ни одного утра, чтобы Генриха там не было. Он всегда был занят делом с утра: приготовить алтарь к Мессе, и он ещё обходил и другие алтари в храме, поправлял, менял, вешал, снимал, следил за цветами, воду выливал, наливал новую, свечи, подсвечники, салфетки, занавески, ковры – абсолютно всё. Да, и ещё заводил часы! Часы помните?

Перед Мессой раскладывал одеяния для священника… Удивительно, что мы проводили много времени вместе и одновременно не вместе. Он внизу, у алтаря или по храму, я на хорах. Иногда разговаривали на крыльце храма, мало, недолго. Когда шёл дождь, он неизменно говорил: небо плачет. Вечером я снова приходил на Мессу, а после играл… и в какой-то момент на лестнице раздавался звон ключей и хрипловатый его голос: «Давай домой».

Даже в шутках своих, по-человечески очень простых (а чувство юмора ему было не чуждо), он как бы подчеркивал, что действительно важно и правильно. Думаю, многие помнят его шутки про ул. Архипова или «здание напротив», или про то, что делают ксендз и раввин с новыми машинами.

Как-то в самом начале, когда я недавно ещё начал ходить в храм, он вдруг, увидев меня, сказал: «О, а ты чего пришел? Ты тут никому не нужен…» Учитывая, что я его просто обожал, я мгновенно расстроился, не столько из-за того, что я не нужен в храме, сколько из-за того, что эти слова сказал именно он. Но он через несколько секунд улыбнулся и добавил: «Hе знаешь что ли? Для Мессы нужен только ксёндз и Христос. А больше никто не нужен».

Пан Генрих был очень хорошим человеком, он любил Христа и служил Ему, и постоянно так или иначе учил этому всех нас, в основном, своим примером, реже – словами. И он очень ценил в других веру и желание служить Богу.

Для меня пан Генрих был душой и теплом храма, и через него Господь присутствовал в храме и среди нас. И с уходом пана Генриха храм замер, застыл и стал другим, совсем другим. Пан Генрих живет во многих сердцах. Молись о нас, пан Генрих.

Ядвига Немонякина

“От доктора Гааза я иду к пану Генриху”

Дочь пана Генриха после его смерти принесла его вещи в кафедральный собор. Настоятель – в то время отец Иосиф – позвал прихожанок и сказал: разбирайте что кому нужно. Я увидела Шенштаттскую икону Матери Божией Трижды Предивной и взяла её себе. С тех пор она хранилась у меня. Потом, когда я принесла ее для коронования, с. Агнес присмотрелась внимательнее и увидела, что эта икона – из Аргентины! Она оказалась одной из самых первых икон Матери Божией Трижды Предивной! Теперь она хранится у сестёр как реликвия Шенштаттского движения, и мы её, украшенную цветами, видим на самых больших праздниках.

Возможно, кто-то из Аргентины привёз эту икону, и она хранилась в храме святого Людовика, потому что, согласно информации, которая размещена на иконе, она отправилась в паломничество из Шенштаттского санктуария в городе Овьедо в июле 1982 года. Возможно, это одна из самых первых икон, которые из Бразилии передавались в Аргентину, и первая, которая появилась в России. Возможно, её привёз с собой и кто-то из туристов или паломников и, посетив храм, подарил ее пану Генриху. Скорее всего, Генрих и не понимал сути этой иконы, но берёг её для себя. Эта икона для Шенштаттских сестёр – сокровище!

Когда я прихожу на Введенское кладбище в дни поминовения усопших, так я иду сначала к доктору Гаазу и с цветочками потом отправляюсь на могилку к пану Генриху. Вот скоро уже ноябрь, опять пойду…

Йонас Иванаускас

“Вино в праздник апостола Иоанна”

В свое время, будучи корреспондентом российской католической газеты “Свет Евангелия” (а в эти дни некоторые втихаря отмечают 25-летие со дня выпуска её первого номера), я пытался убедить коллег в том, что употребление полонизмов “ксёндз”, “костёл”, “закристия” в русскоязычных текстах о Вселенской Церкви является неуместным, тем более что есть их прямые соответствия, понятные и полностью синонимичные: “священник”, “храм”, “ризница”.

И вот теперь у меня проблемы с “паном” Генрихом. Потому что иначе как “пан” я его не называл (как и многие другие, кстати): просто Генрихом не позволяла разница в возрасте и подобающее уважение к старшему человеку, а заменить польского “пана” русским “господином” было бы напыщенно и фальшиво. А сам он пару раз в нашем общении как раз против “пана” пытался возражать: “Jest tylko jeden Pan – Jezus”, но, похоже, смирился с тем, что все его так звали.

Поэтому пусть пан Генрих будет “паном” и в этом тексте. Не думаю, что в его родословной обнаружатся аристократические корни, но что-то от польской шляхты в облике пана Генриха было всегда: породистое вытянутое лицо, умные глаза, спокойный взгляд, неторопливость в движениях, достоинство в служении у алтаря и непримиримость к любой профанации. Поговаривают, что однажды он не допустил к алтарю и даже выставил из храма священника, который пришел служить Мессу выпивши. Очень может быть, и даже если это очередной миф о пане Генрихе, то звучит он правдоподобно.

Из нашего длительного общения больше всего запомнились два случая.

Один был в 1981 году, когда я приехал учиться в Москву и впервые пришел в храм святого Людовика. С молитвенниками тогда было трудно, катехизацию в детстве я проходил по “слепой” машинописной копии на папиросной бумаге, где польские молитвы и основные истины веры были набраны кириллицей. И я спросил у пана Генриха, где можно достать молитвенник. Он велел подождать, достал лестницу, залез на какую-то высокую полку и вытащил оттуда маленькую запыленную книжицу в тёмно-зелёном переплёте. Это был молитвенник – настоящий, типографский – сильно потёртый, с недостающими страницами. Он был издан в Польше в 1956 году, и начинался с полного текста Святой Мессы – старой еще, дореформенной – с параллельным текстом на латыни и польском. По-польски я читать уже умел, а вот с латынью это была первая встреча. Позже в моих руках было много молитвенников на разных языках, но этим я особо дорожу.

Второй случай – это широко улыбающийся пан Генрих (ну, насколько широко вообще мог улыбаться этот человек весьма серьезного вида). Фотографии не дадут соврать, что таким он был 27 декабря 1996 года, в день святого апостола Иоанна, во время нашего с супругой венчания, в лютый холод в неотапливаемом храме без пола, когда к алтарю мы шли по настеленным доскам. И этот старый, еще не измененный до неузнаваемости ремонтом, полутемный храм – с деревянным амвоном, с мраморными благодарственными табличками – освещался улыбкой пана Генриха. Он был рад, что мы нашлись (или что Бог нас нашел друг для друга, как настаивал ризничий), что любовь привела нас к алтарю, что священник стал свидетелем наших брачных обетов… Как опытный ризничий, он знал, что в день святого апостола Иоанна совершается чин освящения вина. И все для этого приготовил. И гости на свадьбе пили освященное вино, и с тех пор каждый год 27 декабря в память о нашем венчании пан Генрих получал бутылку освященного вина, и радовался ей, но больше радовался нам, что Бог деток дал, что есть крыша над головой, что дорогу в храм не забываем…

И поминаем мы пана Генриха не в день его упокоения, а в день святого Иоанна. Молитвой и бокалом вина.

Оглядывая свою временами суетную, беспорядочную и разбросанную жизнь, которая уже близится к закату, я часто его вспоминаю. Мне бы хоть маленькую крупицу его цельности, его сосредоточенности, его спокойствия, его верности и его веры.

И ещё жалею о том, что не привел своих сынов к нему на выучку, ибо что может быть достойнее в этой жизни, чем смиренное служение у алтаря… Теперь остается только уповать на то, что пан Генрих с мягкой улыбкой будет оберегать этих оболтусов своим небесным заступничеством. Молясь об упокоении души пана Генриха, я втайне надеюсь, что он уже там – у Единственного “Пана”.

Материал подготовила Ольга Хруль

Фото: Архив газеты “Свет Евангелия”