Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Вильгельм (Гийом) Сен-Тьерийский, Эрнальд (Арнольд) Бонневальский, Гауфрид (Жоффруа) Осерский
Пер. с лат. по Bernardus, primus abbas Claravallensis, in territorio Lingonensi Campaniæ in Gallia (S.) // Acta Sanctorum, Augusti, T. IV, pp. 256-326. С учётом англ. пер. The first life of Bernard of Clairvaux by William of Saint-Thierry, Arnold of Bonneval, and Geoffrey of Auxerre; translated by Hilary Costello, OCSO: Cistercian Publications. – 2015 и фр. пер. Vie de Saint-Bernard, abbé de Clairvaux par M. Guizot // Collection des mémoires relatifs a l’histoire de France: Paris. – 1824. Примечания (курсивом) сделаны переводчиком.
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
КНИГА I
Написанная Вильгельмом Сен–Тьерийским
[1] Приступая к описанию жития слуги Твоего во славу имени Твоего, насколько Ты позволишь, Господи, Боже, его, чьими трудами Ты изволил дать новый расцвет Церкви наших времён в древней красе апостольской благодати и силы (ср. Еф. 3:7), я призываю на помощь ту, что уже издавна меня вдохновляет, – любовь к Тебе. Ибо кто, имея хотя бы самую малость любви к Тебе, сего «дыхания жизни» (Быт. 2:7), и видя, что в мире настолько явственно и достоверно просияло необычайное свидетельство на славу и хвалу Тебе, не постарался бы изо всех сил раскрыть утаённый светоч, зажжённый Тобою, – одного из слуг Твоих – и сколь возможно письменному слову человеческому (что, однако, лучше удаётся силе деяний Твоих) показать и возвысить его на подсвечник, дабы светил он всем в доме Твоём (ср. Мф. 5:15)? Я издавна хотел бы со своей стороны внести какой-нибудь вклад в это дело, но доселе я удерживался от сего по страху и робости – то считая, что достоинство материала превышает мои способности, а потому его следует отложить для более достойных мастеров; то рассуждая, что исполнить сие будет лучше и сообразнее после кончины его, когда человека уже не отягчают похвалы и он безопаснее от мятежей людских и пререкания языков (ср. Пс. 30:21). Но он жив-здоров, и чем немощнее телом, тем становится крепче и сильнее (ср. 2 Кор. 12:10), не прекращая творить достопамятные дела, а к великим прибавляет ещё большие, которые, учитывая, что сам он молчит о них, требуют своего описателя. А моя жизнь уже проливается, как жертвенное возлияние (2 Тим. 4:6. – пер. РБО), ибо сие тело смерти (ср. Рим. 7:24) угнетено недугами, и все члены возвещают о её близости, отчего я чувствую, что мне осталось совсем немного (2 Тим. 4:6. – пер. РБО). Поэтому весьма страшусь я, как бы не пришлось мне запоздало пожалеть о задержке с тем, что я всячески желал бы исполнить, прежде чем истечёт мой срок.
[2] К этому же меня с любящей благожелательностью побуждают и увещают некоторые из братьев, которые, постоянно находясь рядом с человеком Божиим, провели тщательное исследование и всё узнали о его свершениях, при значительной части коих они даже сами присутствовали, видели их и слышали. О каких бы деяниях его, многих и преславных, они ни сообщали, я, зная их набожность и школу какого наставника они прошли, остаюсь свободен от какого-либо подозрения во лжи, к тому же в свидетели себе они привлекают внушающих доверие особ: епископов, клириков и монахов, оказывать недоверие коим никому из верных не позволено. Впрочем, о чём уж тут говорить, коли деяния его узнал весь мир, и вся Церковь святых возвещает о добродетелях его! Поэтому, видя чудесный, годный послужить к славе Божией материал, предложенный всем и никем не принятый, я, не обнаруживая тех, кто мог бы исполнить это лучше и достойнее, решил, насколько смогу, заняться им сам, не по суетной самоуверенности, но по любящему упованию. Однако, тщательно взвесив и оценив свои собственные возможности, я отнюдь не решился взяться за изложение всего жития человека Божия, но только отчасти, а именно, тех или иных событий, доказывающих, что в нём жил и говорил Христос, некоторых внешних деяний при его общении с людьми, в которых это проявилось; а также то, что мы видели и слышали, и что осязали руки наши (ср. 1 Ин. 1:1). И поскольку он в значительной степени пережил то, что и сказавший «Уже не я живу, но живет во мне Христос» (Гал. 2:20), а в другом месте «Вы ищете доказательства на то, Христос ли говорит во мне» (2 Кор. 13:3), то я решил поведать не о невидимой оной жизни жившего и говорившего в нём Христа, но о некоторых внешних, доказывающих сию жизнь событиях, ибо деяния внешнего человека проливают свет на его внутреннюю святость и невидимое сознание, делая их внятными для внешних людей. О них и узнать всем нетрудно, и, так или иначе, написать.
Впрочем, я не намеревался тщательно распределить материал, но хотя бы собрать его воедино – и отложить, ибо не намеревался его обнародовать, пока он жив, и даже писал так, чтобы он не проведал. Посему я уверен в Господе (ср. Рим. 14:14), что после нас и после его кончины появятся те, что лучше и достойнее исполнят то, что попытались сделать мы; те, что смогут, сочетая внешнее и внутреннее, продолжить книгу и описать дорогую в очах Господних смерть и жизнь его (ср. Пс. 115:6), ибо из того, какова смерть, явствует, какова была жизнь, равно как и образ жизни предвещает облик кончины. А теперь с Господней помощью приступим к делу.
ГЛАВА I. ЕГО РОДИТЕЛИ И ПРОЧИЕ ИХ ДЕТИ. ВИДЕНИЕ, БЫВШЕЕ МАТЕРИ СВЯТОГО. ЕГО УЧЁБА, ДАРОВАНИЯ, СКРОМНОСТЬ. КАК ЕМУ БЫЛО ЯВЛЕНО ТАИНСТВО ВОПЛОЩЕНИЯ. КАК ОН ВСТУПИЛ В ИНОЧЕСКУЮ ЖИЗНЬ
[3] Бернард родился в краях Бургундских, в отцовой крепости Фонтен. Родители его были знатны по мирскому своему достоинству, но ещё достойнее по своей верности христианскому благочестию.
Отцом его был Тасцелин (Рыжий, ок. 1070 – 1117 гг.), муж из древнего и приличного рыцарского рода, боголюбивый и справедливый. Действуя по евангельским предписаниям для воинов, что были установлены Предтечей Господним, он никого не обижал, не клеветал и довольствовался своим жалованием (ср. Лк. 3:14), которое имел в избытке на всякое доброе дело (ср. 2 Тим. 2:21). Так, служа советом и оружием своему земному господину, не забывал он воздавать должное и Господу Богу (ср. Мф. 22:21).
Матерью его была Алетта (бл. Алетта Монбарская, 1070-1107 гг., пам. 4 апреля) из крепости, именуемой Монбар. Она исполняла апостольское правило сообразно своему положению и, подчиняясь мужу (ср. Еф. 5:33), управляла под его руководством домом своим (ср. 1 Тим. 3:4), была усердна к делам милосердия, а детей воспитывала во всяческом наставлении (ср. Еф. 6:4). Ибо родила она семерых детей, не столько мужу своему (ср. Вульг. Чис. 26:59), сколько Богу: шестерых мужеского пола, одно дитя – женского. Все мальчики в будущем стали монахами, а девочка – инокиней; ибо ведь, рожая их (так сказать) для Бога, а не для мира, она каждого, едва произведя на свет, сама собственноручно посвящала Господу. По этой же причине сия славная женщина отказывалась передавать чад своих на вскармливание чужой груди, но словно бы вместе с материнским молоком неким образом напитывала их естество материнской своей добротой. По мере их взросления она, доколе они оставались под её опекой, воспитывала их скорее для пустынножительства, чем для придворной жизни, не позволяя приучать их к изысканным яствам, но давая им пищу грубую и простую, по вдохновению Господню давая детям такую подготовку и наставление, словно им предстояло немедля переселиться в пустынь.
[4] Когда она имела во чреве своём третьего по счёту сына – Бернарда, – привиделся ей сон, предвещающий будущее: будто у неё во чреве лает щенок; совершенно белый, но с рыжеватой спиной. Он крепко перепугалась и попросила совета у одного инока, а он вдруг, прияв дух пророческий, коим Давид сказал Господу о святых проповедниках Его: «Твои псы [окунули] языки свои в кровь твоих врагов» (Пс. 67:24. – пер. РБО), ответил дрожащей и взволнованной женщине: «Не бойся: это к добру; ты будешь матерью превосходного щенка, который станет сторожить дом Божий и, защищая оный, будет лаять на великих врагов веры. Ибо будет он великим проповедником и, точно добрый пёс, благодаря целительной силе языка многих излечит от многих болезней душевных». Приняв этот ответ, словно от самого Бога, благоверная женщина возрадовалась и, целиком преисполнившись любовью к ещё не рождённому чаду, задумала отдать его в обучение священным наукам сообразно видению своему и его толкованию, которые давали ей о нём столь возвышенные обещания. Что и было сделано. Ибо вскоре она благополучно произвела на свет сына и посвятила его Богу не так, как прочих своих детей, но подобно тому, что написано о святой Анне, матери Самуила, которая просила о ребёнке и, обретя, направила в Храм на вечное служение (1 Цар. 1:22-28); так и она в Церкви Божией принесла его в дар угодный (Лев. 22:21).
[5] Посему как можно скорее отдав его на обучение наставникам общины Шатийона (ныне Шатийон-сюр-Сен в Бургундии) (которая впоследствии, как было признано, именно трудами Бернарда, оставив мирской образ жизни, перешла в Орден регулярных каноников) на обучение наукам, она сделала всё возможное, чтобы он в них преуспел. Мальчик же, исполненный благодати и весьма одарённый от природы, скоро в этом отношении исполнил материнские упования. Ибо, хотя в занятиях науками он преуспевал не по летам и опережал сверстников, но в делах мирских уже тогда начала проявляться словно бы природная склонность к будущему совершенному самоограничению (mortificationem). Ибо в мирском он являл полную простоту; любил уединение, избегал общественных мест, был странно задумчив; послушен и покорен родителям; со всеми благожелателен и любезен; дома прост и тих; в гостях бывал редко и проявлял невероятную скромность; крайне не любил много говорить; благоговел пред Богом, дабы отрочество своё соблюсти в чистоте. Был он притом прилежен в занятиях науками, благодаря коим узнавал и познавал Бога через Писания. Насколько в сем познании он вскорости преуспел и сколь зорким в различении стал наделён умом, будет видно из нашего дальнейшего рассказа.
[6] Ещё будучи ребёнком, он занемог тяжкой головной болью и слёг. И привели к нему бабёнку, которая якобы могла унимать боль музыкой. Когда он заметил, что она приближается со своими музыкальными инструментами, коими дурила простых людей, он, с возмущением громко воскликнув, отверг её и прогнал от себя. И не остался благоревностный святой отрок без милости Божией, но немедля почувствовал он силу и, благодаря ей в порыве духа поднявшись, понял, что избавлен от всяческой боли.
С тех пор, когда он немало укрепился в вере, Бог вдобавок явился ему, как встарь Самуилу в Силоме, и открыл ему славу Свою (ср. 1 Цар. 3:21). Ибо наступила как-то ночь праздника Рождества Господня, и все по обычаю готовились к торжественной вигилии. Поскольку же ночное богослужение несколько задерживалось, Бернард, сидя вместе с другими и ожидая, склонил голову и случайно задремал. И тут предстал дитяти своему Дитя Иисус, открыв ему Святое Рождество Своё, укрепив юную веру его и дав начаток его сокровенным божественным созерцаниям. Ибо явился Он, как жених, вновь выходящий из брачного чертога своего (ср. Пс. 18:6); явился, словно бы опять пред очами его родившись из чрева Девы Матери, Слово – бессловесный младенец, что прекраснее сынов человеческих (Пс. 44:3), – и привлёк к Себе святого ребёнка, пробудив в нём уже отнюдь не ребяческий восторг. И так убедительно было то видение для его духа, что и доныне он признаётся в своей уверенности: то был самый час Рождества Господня. Но и тем, кто часто слушал проповеди его, легко заметить, сколь благословенной сию пору соделал Господь для него, ибо и теперь он о тайнах, сопряжённых с этим событием, как кажется, и пониманием обладает более глубоким, и речи его о том обильнее. Посему и написал он впоследствии среди первых своих трудов и трактатов замечательную книжечку во славу Родительницы и Рождённого, и святого Его Рождества, выбрав предметом оной слова из Евангелия, начиная с «послан был Ангел Гавриил от Бога в город Галилейский» (Лк. 1:26) и далее, что за тем следует.
[7] Не подобает умалчивать и о том, что с самых ещё детских лет он, если удавалось раздобыть хоть несколько монет, втайне творил милостыню и, совершая это в духе присущей ему скромности, исполнял сообразно своим летам, а вернее, опережая их, дела милосердия. Когда же спустя некоторое время, преуспев в возрасте и в любви у Бога и человеков (ср. Лк. 2:52), отрок Бернард от детства перешёл к юности, мать его, добросовестно воспитав детей и отпустив их на пути жизни, как бы исполнив все свои обязанности, благополучно преселилась ко Господу. Никак нельзя обойти молчанием то, что, много времени прожив с мужем своим (ср. Лк. 2:36) достойно и справедливо согласно требованиям века сего, верой и правдой исполняя долг супружеский, много лет до самой кончины своей всё, что ей казалось нужным при воспитании детей, исполняла сама, насколько в силах и вправе женщина, находящаяся во власти мужа и не имеющая власти над собственным телом. Кроме того, в доме своём, и супружеской жизни, и в общении с миром она немалое время явно подражала отшельнической или монашеской жизни, ибо пища её была скудна, одежда дешева; мирские утехи и пышность она отвергала и, по мере возможности устраняясь от дел и забот мирских, она предавалась постам, бдениям и молитвам, а что недоставало подвигу её, то восполняла она милостыней и различными делами милосердия. Подвизаясь так день ото дня, она достигла предела жизни и преселилась из мира сего, дабы обрести в будущем совершенство в том, в чём подвизалась. Когда она умирала, собравшиеся клирики пели псалмы, а она вторила им, так что даже в миг кончины, когда голос её уже было не расслышать, губы её явственно двигались, а язык шевелился, исповедуя Господа. Наконец, когда среди прошений литании прозвучало: «Страстями и крестом Твоим избави её, Господи», она подняла руку и перекрестилась и испустила дух, так и не опустив поднятой руки (1 сентября 1103 г.).
[8] С той поры Бернард зажил по своему нраву и праву. Юношей, говорят, он отличался изящным телосложением и приятным лицом; был украшен мягким нравом; наделён острым умом; подавал большие надежды. Когда он вступил в свет, для него открылись многие пути в его кругу, предстали возможности всяческого преуспеяния в сей жизни, всюду улыбались большие надежды. Однако благостной душе юноши угрожали нравы неподходящих ему товарищей и буйные друзья, стремящиеся переделать его под себя. Поскольку он постепенно проникался их вкусами, то любовь к целомудрию, которая более всего в сей жизни услаждала его сердце, неизбежно становилась для него горькой. А изгибающийся змий (Ис. 27:1), паче прочего ненавидящий целомудрие, раскидывал силки искушений и подстерегал пяту его (ср. Вульг. Быт. 3:15) при всяком удобном случае. Но когда он однажды, с любопытством оглядываясь, надолго задержался взглядом на некоей даме, немедля пришёл в себя и, устыдившись в душе самого себя, возгорелся на отмщение самому себе. Рядом находился пруд, полный ледяной воды, и Бернард, запрыгнув туда по шею, оставался там, пока едва не окоченел, но силой благодати, открывшейся в нём, жар плотской похоти совершенно остыл, наделив его таким же даром целомудрия, как и того, кто сказал: «Завет положил я с глазами моими, чтобы не помышлять мне о девице» (Иов. 31:1).
[9] Примерно в то же время по дьявольскому наущению, когда он спал, к нему в постель подговорили проникнуть нагую девицу. Заметив её, он с совершенным спокойствием и молчанием отодвинулся от занимаемой ею части кровати и, повернувшись на другой бок, уснул. Несчастная же какое-то время терпеливо лежала в ожидании, но затем начала его гладить и ласкать. В конце концов, поскольку он оставался невозмутим, она, хоть и будучи крайне беспутной, устыдилась и, исполнившись неизмеримого ужаса и изумления, отстав от него, поднялась и убежала.
Довелось также Бернарду с какими-то товарищами гостить у некоей дамы. Женщина же, разглядев, что юноша хорош собой, попалась в силки очей своих (ср. Вульг. Иуд. 9:13), и в ней родилась похоть к нему (ср. Дан. 13:8). Якобы для того, чтобы оказать ему большую по сравнению с другими почесть, она распорядилась постелить ему отдельно, а сама, поднявшись ночью, бесстыдно подступила к нему. Заметив её, Бернард, не будучи обделён смекалкой, раскричался: «Воры! Воры!» При этом крике женщина убежала, вся прислуга поднялась, зажглись свечи, искали вора, да так и не нашли. Каждый вернулся в свою постель, стало тихо, стало темно, как и прежде, прочие почили, и только той несчастной не спалось. Она вновь поднялась и направилась к Бернардову ложу, но он снова возопил: «Воры! Воры!» Опять искали вора, и опять «вор» укрылся, ибо единственный, кто знал о нём, не выдал его. Точно так же отогнанная в третий раз, упрямица, наконец, насилу уступила, побеждённая то ли опаской, то ли безнадёжностью затеи. Но следующий в пути день товарищи ругали Бернарда и допытывались, чего это, мол, он столько раз ночью видел во сне воров. Он же им в ответ молвил: «Честно говоря, хозяйка и была там «вором», что пытался забрать у меня самое драгоценное в этой жизни и несравненное сокровище, сиречь целомудрие».
[10] Между тем, сознавая и понимая, что, по народной пословице «с волками жить – по волчьи выть», он начал задумываться о бегстве из мира. Ибо видел он, что мир и князь его (ср. Ин. 12:31) внешний много предлагают ему: великие свершения и ещё большие надежды, но они обманчивы – суета сует, всё суета (Еккл. 1:1). Но внутри себя он постоянно слышал Истину, взывающую и глаголющую: «Придите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас; возьмите иго Мое на себя.., и найдете покой душам вашим (Мф. 11:28-29)». Однако, замыслив как можно совершеннее оставить мир, он стал расспрашивать да разведывать, где можно обрести более надёжный и чистый покой душе своей под игом Христовым. И разведывая, наткнулся он на новое насаждение обновлённого монашества – Сито, где жатвы было много, а делателей недостаточно, ибо тогда едва хоть кто-нибудь склонялся к принятию там благодати подвижничества по причине чрезвычайно суровости тамошней жизни и бедности. Однако, поскольку это менее всего страшило душу, поистине взыскующую Бога, презрев всяческие колебания и страх, он обратил свой взор туда, решив, что там сможет утаиться и укрыться под покровом лица Божия от мятежей людских (ср. Пс. 30:21), а паче всего обрести убежище от тщеславия, которым грозила ему и мирская родовитость, и умственная одарённость, и даже чужие мнения о том, что он свят.
ГЛАВА II. ОН УТВЕРЖДАЕТСЯ В СВОЁМ ИНОЧЕСКОМ ПРИЗВАНИИ. ЕГО ТОВАРИЩИ И МНОГИЕ ДРУГИЕ ОБРАЩАЮТСЯ К ЛУЧШЕЙ ЖИЗНИ. ВИДЕНИЕ ОДНОГО ИЗ БРАТИИ О БУДУЩНОСТИ ОБИТЕЛИ СИТО
[11] Едва же братья его и те, кто любил его по плоти, прознали, что он задумался о монашестве, они стали всячески стараться обратить его душу к занятиям науками, дабы крепче привязать его к миру любовью к мирскому знанию. Как он почасту рассказывает, их внушения чуть ли не замедлили поступь его, но святая память о матери упорно осаждала душу его, так что ему часто казалось, что он видит её: как онабежит ему навстречу, сетует и пеняет на то, что не для эдакого вздора она воспитывала его с такой нежной любовью, не в такой надежде его учила. И вот, когда однажды он направлялся к братьям, которые, состоя на службе у герцога Бургундского, находились среди осаждающих замок Грансе (совр. коммуна Грансе-ле-Шато-Нёвель в округе Дижон), он крепко разволновался от такого рода размышлений. Встретив на полдороге какую-то церковь, он свернул к ней, вошёл внутрь и взмолился с обильным потоком слёз, простирая руки к небу и изливая, как воду, сердце своё пред лицом Господа Бога своего (ср. Плач. 2:19). Именно в тот день сердце его утвердилось в своём намерении.
Но и не глух он оказался к голосу сказавшего: «И слышавший да скажет: прииди!» (Отк. 22:17). Так как с того часа, как огонь, что сжигает лес, и как пламя, что опаляет горы (ср. Пс. 82:15), то есть сначала охватывая что рядом, а потом распространяясь дальше, он прежде всего попытался склонить на свою сторону братьев, оставив лишь меньшего, пока мало пригодного для монашества, на утешение стареющему отцу; затем – родных, товарищей и друзей, если мог хоть сколько-нибудь надеяться кого-нибудь обратить к иноческой жизни. Прежде всех Гальдрик, дядя (брат матери) его – муж достойный и могущественный, славный в мирском воинствовании, кастелян замка, называемого Туйон, что в округе Ньевр, – без отлагательств и колебаний проголосовал, как говорится, ногами за предложение племянника и согласился принять монашество. Также стремительно и Варфоломей, который был моложе прочих братьев и ещё не рыцарь, пошёл ему навстречу и без затруднений в ту же пору дал согласие на его спасительные увещания. А Андрей, что был и сам моложе Бернарда, и в рыцари посвящён недавно, с трудом воспринимал братнины слова, пока не воскликнул вдруг: «Вижу матушку мою!» Ибо она зримо предстала ему, с ясным лицом, улыбаясь и одобряя решение сыновей. Итак, и он немедля сдался и из новобранца мирского сделался воином Христовым.
[12] Не только Андрей видел радость матери столь достойных сынов, но и Бернард, по собственному признанию, имел подобное видение.
Первородный из братьев, Гвидон, был уже мужем сановитым, состоял в супружестве и паче прочих укоренился в миру. Поначалу он слегка колебался, но вскоре, взвесив всё и обдумав, согласился принять монашество, если только на это согласится его супруга, хотя на самом деле этого казалось почти невозможным ожидать от молоденькой дворянки, да и с маленькими дочками на руках. Но Бернард, питая вернейшую надежду на милосердие Господне, безотлагательно заверил брата, что жена его либо согласится, либо вскоре умрёт. Наконец, поскольку она упорно не давала на то согласия, отважный Гвидон, поистине превосходя жену в добродетели веры, которой впоследствии несравненно просиял, по вдохновению Божию принял мужественное решение, отказавшись от всех своих мирских достояний, начать жизнь сельскую, сиречь, работая собственными руками (ср. 1 Кор. 4:12), обеспечивать себя и жену свою, поскольку против желания оставить её ему не позволялось. Меж тем, к ним нагрянул Бернард, который носился повсюду, собирая тех и других. И незамедлительно вышеназванную Гвидонову жену поразила тяжкая болезнь. И осознавая, что трудно идти против рожна (ср. Деян. 26:14), она призвала Бернарда и, попросив прощения, сама первая испросила разрешения на принятие иноческого чина, а затем, получив по церковному обычаю разрешение на отдельное проживание от мужа, принеся наравне с ним обет целомудрия, вступила в женскую монашескую общину и доныне ревностно служит Богу.
[13] Вторым по рождению после Гвидона был Герард, рыцарь отважный в брани, весьма рассудительный, исключительно добрый, любимый всеми. В то время, как прочие, как было сказано, с первого слова и в первый же день послушались здравого совета и увещаний брата, он их упорной душою (Вульг. Руф. 1:18) отверг, сочтя, как свойственно мирской премудрости, вздором. Тогда Бернард, воспламенённый верой, дивным образом взволновавшись от братской любви, молвил: «Знаю, знаю: только мучение даст разумение слуху (Вульг. Ис. 28:19)!» И, коснувшись пальцем бока его, добавил: «Придёт день, и скоро придёт, когда копьё, вонзившись в бок сей, проложит путь к сердцу твоему для спасительного совета, коим ты пренебрегаешь; и хотя ты натерпишься страху, однако не умрёшь». Так было сказано и было так. Прошло всего несколько дней, и брат был окружён врагами, пленён и – во исполнение слова его – ранен. Когда его с копьём, застрявшим в боку, именно в том месте, которого Бернард коснулся пальцем, волокли враги, он, устрашившись, что вот-вот умрёт, закричал: «Я монах! Я цистерцианец!» Однако его, тем не менее, взяли в плен и заключили под стражу. Со скорым гонцом был позван Бернард, но не явился. «Я знал, – молвил он, – и предсказывал, что трудно ему будет идти против рожна, впрочем, эта рана не к смерти (ср. Ин. 11:4), но к жизни. И было так. Хотя от раны он оправился паче чаяния скоро, от принятого решения и данного обета не отрёкся. Когда же он, наконец, освободился от любви к миру, и удерживали его лишь только неприятельские узы, препятствуя вступлению в монашество, милосердие Божие скоро пришло ему в этом на помощь. Приехал брат его и хлопотал об освобождении, но не преуспел. И хотя ему не позволяли даже перемолвиться с ним, он, подойдя к темнице, крикнул: «Герард, брат! Знай, отсюда мы скоро уйдём, а в монастырь – вступим! А ты, коли уж нельзя тебе выйти, будь монахом прямо здесь, зная, что, если вознамерился что-нибудь исполнить, а не можешь, то считается сделанным!»
[14] Герард беспокоился всё сильнее и сильнее, но через несколько дней услыхал он во сне голос, сказавший ему: «Ныне ты освободишься». А была пора святой Четыредесятницы. Итак, около вечернего часа, размышляя об услышанном, он коснулся своих колодок, и вдруг в руке его часть железных цепей с треском лопнула, и, удерживаемый теперь менее крепко, он смог немного ходить. Но что же ему делать? Дверь была заперта, а снаружи – толпы нищих. Однако он встал и не столько надеясь бежать, сколько устав лежать либо поддавшись любопытству, подошёл к двери подвала, где был закован и заключён, и только тронул задвижку, как замок в его руках целиком сломался, а дверь подвала открылась. Выйдя, он маленькими шажками, как человек в колодках, направился к церкви, где ещё служили вечерню. А попрошайки, стоявшие при дверях дома, увидев, что произошло и ужаснувшись знамению свыше, обратились в бегство, даже без крика. Он уже приближался к церкви, как вдруг выходит к нему некто из прислуги дома, где он был заточён – брат сторожа его. Увидев, что пленник направляется к церкви, он крикнул: «Поздновато ты, Герард!» Тот ужаснулся, а брат тюремщика добавил: «Поторопись, может, ещё дослушаешь что осталось!» (вечерню) Ведь глаза его были удержаны (ср. Лк. 24:16), и он совершенно не понимал, что делает. Лишь когда он, дав руку, помог взобраться Герарду, всё ещё закованному в колодки, в церковь и вошёл с ним внутрь, только тогда впервые осознал, что делает, и попытался его удержать, но не смог. Освободившись таким образом из плена любви к веку сему и из плена сынов века (Лк. 16:18), Герард добросовестно исполнил данный им обет. В этом событии весьма могущественно явил Господь (ср. Пс. 97:2), сколь совершенен был иноческий подвиг Слуги Божия, коему дарована была благодать в Духе Сотворившего то, что будет (ср. Деян. 17:24 и Еккл. 3:15), видеть будущее словно уже свершившееся. Ведь копьё в боку брата представало Бернарду со всей явственностью, когда он пальцем указал место будущей раны, в чём он впоследствии сам признался, расспрашиваемый теми, перед кем не мог таиться.
[15] Когда же прочие, собранные, как было сказано, тем же Духом в первый день вместе с Бернардом, вошли утром в церковь, там звучало чтение из Апостола: «Верен Бог, ибо, начав в вас доброе дело, Он будет совершать его даже до дня Иисуса Христа» (ср. 2 Фес. 3:3 и Фил. 1:6), которые благоговейный юноша воспринял не иначе, как если бы они прозвучали с неба. Итак, возликовал сей духовный отец возрождённых во Христе братьев своих и, понимая, что содействует ему рука Господня, принялся с тех пор усердно проповедовать, собирая всех, кого только можно. Облачившись в нового человека (ср. Еф. 4:24), он стал с теми, с кем прежде вёл речи о светских науках и о самом свете, обсуждать глубокие вопросы и иноческое житие, напоминая им, что мирские радости скоротечны, жизнь полна несчастий, смерть грядёт скоро, а жизнь посмертная – во благе ли, во зле ли – вечна. Короче говоря, все, которые были предуставлены (ср. Деян. 13:48), действием благодати Божией и словом силы Его (ср. Евр. 1:3), а также благодаря молитве и настойчивости Слуги Его, хотя сперва медлили, однако затем сокрушались, потом один за другим проникались верой и – соглашались. Среди прочих присоединился к нему также господин Гуго Маконский (бл., ум. 1151 г., пам. 10 октября), весьма прославленный своей знатностью и порядочным нравом, владениями и богатствами мирскими; который в наши дни, ради высоты иноческого подвига своего и святости отнятый у киновии Понтиньи, которую сам и основал, заслуженно и достойно возведён в архиереи Осерской епархии. Он, услышав об обращении к иноческой жизни своего товарища и ближайшего друга, оплакивал его, как погибшего, узнав, что он умер для мира. Когда у них появилась возможность переговорить, они, несходными слезами оплакав несходные печали, слово за слово начали разговор и сравнили причину с причиной. Когда же во время задушевной дружеской беседы Гуго исполнился Духа истины (ср. Ин. 16:3), слова взаимного разговора предстали ему в ином виде. Пожав друг другу руки в ознаменование товарищества новой жизни, они гораздо достойнее и подлиннее стали едины сердцем и душой (ср. Деян. 4:32) во Христе, нежели прежде были в миру.
[16] Однако через несколько дней Бернарду сообщили, что, совращённый другими товарищами, Гуго отказался от мысли об иночестве. Улучив удобный случай, – ибо в тех краях проходил некий великий собор епископов, – он поспешил воззвать к погибающему (ср. Мф. 18:11) и снова родить его (ср. Гал. 4:19. – пер. Евг. Розенблюма). Но бдительные те сотоварищи и совратители Гуго, увидев Бернарда, обступили добычу свою (ср. Ис. 31:4) и лишили его всякой возможности поговорить с ним, перекрыв всякий доступ. А он, лишённый возможности говорить с Гуго, воззвал о нём к Господу (ср. Иуд. 9:1). Когда он взмолился со слезами, вскоре вдруг разразился мощный проливной дождь; а поскольку в открытом поле рассчитывали на ясную погоду и ничего такого не ожидали, то непредвиденный ливень рассеял всех, и они побежали в ближайший посёлок. А Бернард, задержав Гуго молвил: «Со мной ты выстоишь против этих капель дождя» (ср. Вульг. Ис. 36:9 и Сир. 1:2). Когда же остались они одни, не были они одни, но Господь был с ними, возвращая им одновременно и погодную, и душевную ясность. Тогда-то и обновили они союз и подтвердили обет, который больше уж не был нарушен.
[17] Нечестивый увидел и досадовал, заскрежетал зубами своими и истаял (ср. Пс. 111:10), а праведник, смелый в Господе (ср. Прит. 28:1), со славою восторжествовал над миром. Теперь, когда он проповедовал прилюдно и наедине (Вульг. 2 Мак. 9:26), матери прятали сыновей, жёны удерживали мужей, друзья отвлекали друзей, ибо Святой Дух давал такой глас силы гласу его (ср. Деян. 2:4 и Пс. 67:34), что едва ли какое чувство могло кого-нибудь удержать. Ибо возрастало число тех, которые в сем житии ощущали такое же единодушие, какое, по Писанию, было среди чад первоначальной Церкви, у множества которых было одно сердце и одна душа в Господе (ср. Деян. 4:32), и никто из чужих не смел пристать к ним (Деян. 5:13). Ибо в Шатийоне у них был собственный дом, общий им всем, куда они съехались, и жили там вместе, и собеседовали; туда едва смел войти кто-нибудь, не принадлежавший к их общине. Но если кто и входил, то видя и слыша, как они держатся и говорят,он, как среди христиан в Коринфе, о которых пишет апостол, всеми, словно бы пророчествующими, обличался и судился, и падши ниц, поклонялся Господу и говорил, что истинно с ними Бог (ср. 1 Кор. 14:24-25); и либо оставался с ними и пребывал в единодушии, либо, ушедши, оплакивал самого себя, а их благословлял. Ибо в то время и в тех краях сие было неслыханно, чтобы кто, оставаясь в миру, предвосхищал иноческое житие. Они же после первоначального обета оставались в мирском платье ещё месяцев примерно шесть, за это время разрешая некоторые дела.
[18] Когда же многие стали опасаться, как бы не искусил искуситель кого-нибудь из их числа (ср. 1 Фес. 3:5), Бог изволил дать об этом откровение будущих событий. Ибо узрел некто из них в ночном видении, будто сидят они все в одном доме и по очереди как бы разделяют некое яство, чудесной белизны и вкуса. В то время как почти все вкушали егопреотлично и с радостью великой, двое из всего числа, как он заметил, оказались лишены своей части в сем спасительном ястве. Причём один из них даже не брал его, а второй казалось бы и брал, но, словно из-за крайней небрежности, рассыпал. Позже это видение в обоих случаях подтвердилось событиями. Ибо один, прежде чем дошло до дела, передумав, возвратился в мир; второй же, хотя и начал вместе с прочими доброе дело, но не совершил его (ср. Флп. 1:6). Видел я его потом в миру – скитальца и изгнанника от лица Господня, как Каин (ср. Быт. 4:14, 16). Насколько я понял, человеком он стал ничтожнейшим, дошёл до жалкого состояния, да и чрезвычайно поглупел. Однако на последнем издыхании он вернулся в Клерво, понуждаемый телесной немощью и нуждой, ибо, несмотря на свою знатность, он был покинут всеми родственниками и друзьями; и там, отказавшись от собственности (но не совсем от собственной воли), скончался – правда, не как внутренний, то есть брат и домочадец, но как внешний (ср. 1 Кор. 5:12), моля о милости подобно бедному и нищему (ср. Пс. 39:18).
[19] А когда наступил день исполнения обетов и свершения желаний (ср. Вульг. Чис. 30:8), Бернард, отец братьям своим, вышел из отцовского дома (ср. Быт. 12:1) вместе с братьями своими (ср. Быт. 50:8), своими духовными сынами, коих он породил словом жизни во Христе (ср. Еф. 5:26 и 1 Кор. 4:15). А Гвидон, первородный из братьев своих, увидев на улице меньшего своего брата Ниварда, ребёнка среди ребят, молвит: «Эй, братец Нивард, теперь тебе одному принадлежат все наши земли!» На что дитя, проникнувшись недетским чувством, отвечает: «Вам, значит, небо, а мне – земля? Нечестно вы поделили!» После этих слов они ушли, а он пока остался дома с отцом, но по прошествии немногого времени последовал за братьями, и ни отец, ни родные или друзья не смогли его удержать. Остался в сем богопосвящённом доместарый отец с дочерью, о коих мы ещё расскажем в своё время.
[20] В то время новёхонькое и малое стадо (ср. Лк. 12:32) в Сито, состоявшее под руководством досточтимого мужа аввы Стефана (Хардинга, св., ок. 1059-1134 гг., пам. 28 марта), начинало уже тяжко беспокоиться из-за своей малочисленности, и иссякала у братии всякая надежда на будущее пополнение, коему бы они передали в наследство свою святую нищету – ибо хотя все почитали святость их жизни, суровость её отпугивала. Поэтому, когда Бог вдруг явил им сие посещение – столь радостное, столь нежданное, столь внезапное – они были счастливы так, будто в тот день оная обитель получила сей ответ от Святого Духа: «Возвеселись, неплодная, нерождавшая; воскликни и возгласи, не мучившаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имевшей мужа (ср. Гал. 4:27 и Ис. 54:1); и от них ты в дальнейшем увидишь детей от детей даже до многих родов (ср. Вульг. Тов. 9:11)».
Ибо годом ранее один из первых братьев Сито, уже находясь при смерти, имел видение: неисчислимое множество людей подле храма омывали в источнике одежды свои (ср. Отк. 7:14). И тогда же в видении ему было сказано, что источник сей называется Енон (ср. Ин. 3:23). Когда он сообщил об этом авве, сей великий муж вполне уразумел божественное утешение. И хотя он весьма радовался обещанию, но затем ещё больше – исполнению оного; и возблагодарил Бога чрез Иисуса Христа, Который с Ним и со Святым Духом живёт и царствует во веки веков. Аминь.
ГЛАВА III. ВСТУПЛЕНИЕ БЕРНАРДА В ЦИСТЕРЦИАНСКИЙ ОРДЕН; ЕГО ДОБРОДЕТЕЛИ И ПРИРОДНЫЕ ДАРОВАНИЯ; УДИВИТЕЛЬНОЕ ЗНАНИЕ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ; УМЕЛОСТЬ В ЖАТВЕ; ВОЗВЕДЕНИЕ В НАСТОЯТЕЛИ КЛЕРВО
[22] В год от Воплощения Господня 1113-й, а от учреждения обители Сито – 15-й, слуга Божий Бернард в возрасте 23 лет вступил в Сито с товарищами, числом более тридцати, и под руководством аввы Стефана склонил выю свою под благое иго Христово. И с того дня Господь дал благословение (ср. Вульг. Сир. 44:25), а оная виноградная лоза Господа Саваофа (ср. Ис. 5:7) дала плод свой (ср. Зах. 8:12) и пустила ветви свои до моря (Пс. 79:12), отрасли свои – за море (ср. Иер. 48:32).
А поскольку некоторые из вышеупомянутых товарищей его некоторые были женаты, то жёны их тоже приняли святые обеты, и хлопотами Бернарда для них был построен женский монастырь, называемый Жюйи, что в Лангрской епархии, который споспешением Господним весьма значительно возрос и ныне чрезвычайно славен своим подвижничеством, ибо не только прирастал он насельниками и владениями, но распространялся в иные места и не переставал, пока не принёс больше плода (ср. Иер. 17:8).
Вот каково было начало святого подвижничества человека Божия. Знаменательных же черт оного – как он, живя на земле, житие провождал ангельское, – сего, думаю, никто поведать не в силах, кто не жил тем же Духом, что и он, ибо только приемля дары Его, можно познать, как внезапно с самого начала подвижничества Господь встретил его благословениями благости (Пс. 20:4), как исполнил его благодатью избрания, как насытил его от тука дома Своего (ср. Пс. 35:9).
[22] Ведь, вступив в оную нищую духом обитель, он намеревался в ней, до поры почти совершенно неизвестной, умереть для сердец и памяти людей, спрятаться и укрыться, как сосуд разбитый (ср. Пс. 30:13), но Бог распорядился иначе и уготовал ему стать сосудом избранным, причём не только на укрепление и распространение чина монашеского, но и ради возвещения имени Его перед народами и царями (ср. Деян. 9:15) до конца земли (1 Мак. 14:10). Он же, ни о чём таком в отношении себя не догадываясь, но скорее помышляя о хранении сердца (ср. Прит. 4:23) и постоянстве в подвиге, всегда твердил в сердце, а часто и устами своими: «Бернард, Бернард, для чего ты пришёл? (Мф. 26:50)» И как написано о Господе, что Иисус начал делать [, а потом уж] и учить (ср. Деян. 1:1), так и Бернард с первого же дня, как вступил в общежитие послушников, начал сам исполнять то, чему потом учил других.
[23] Впоследствии же, когда он был возведён в настоятели Клерво, мы не раз слышали, как он объявлял прибывшим проходить послушание, говоря им, поспешающим войти [в него] (ср. Евр. 4:11. – пер. Евг. Розенблюма): «Коли поспешаете войти к внутренним (ср. 1 Кор. 5:12), то оставьте снаружи тела ваши (ср. 2 Мак. 1:16), что принесли из мира (ср. 4 Цар. 5:20), ибо плоть не пользует нимало (Ин. 6:63)». Поскольку новички приходили в ужас от новых, неслыханных слов, он, щадя юность их, обычно в более мягких выражениях объяснял, что снаружи следует оставить похоть плоти (1 Ин. 2:16). Когда же он сам был послушником, он не щадил себя ни в чём, всячески стараясь умерщвлять не только похоти плоти, действующие через плотские чувства, но и сами чувства, через кои они действуют. Когда же он внутренним чувством просветлённой любви начал всё сладостнее и обильнее ощущать благодетельные вдохновения свыше, всё равно остерегался угроз оному внутреннему чувству от чувств плотских и позволял им действовать лишь в той мере, сколько необходимо для внешней жизни в человеческом обществе. От постоянных упорных упражнений он ввёл сей подвиг себе в привычку, а сама привычка превратилась у него некоторым образом в естественное свойство, поэтому, полностью поглощённый в духе, обратив всё упование на Бога, целиком заняв сознание (memoria) созерцанием или духовным размышлением, он смотрел и не видел, слушал и не слышал (ср. Ис. 6:9); не ощущал никаких вкусов и едва что-либо воспринимал каким-нибудь телесным чувством. Ибо, проведя в послушническом общежитии целый год, он, выйдя оттуда так и не знал, расписной ли в том здании был свод. Он много времени проводил, входя и выходя (ср. Деян. 9:28), в церкви, но считал, что в капелле её одно окно, в то время как их там было три. Ведь, умертвив страсть любопытства, он не испытывал ничего в этом роде и, если ему порой случайно доводилось что увидеть, то, поскольку сознание его было, как сказано, занято другими предметами, он не обращал ни на что внимания. Ну а без участия сознания чувство чувствующего – ничто.
[24] Также и природа в нём не противоречила благодати, ибо на нём, как казалось, некоторым образом исполнилось сказанное: «Я был отрок даровитый и душу получил добрую; притом, будучи добрым, я вошел и в тело чистое» (Прем. 8:19-20). Ведь для понимания всяких духовных и божественных предметов он наряду с благодатью Духа был изобильно наделён и некоторым природным дарованием, и тем ещё была добра душа, которую он получил, что не стремилась она суетно к чувственному, не была надменно мятежна, но сорадовалась духовным трудам и тому, что идёт на служение Богу (Евр. 5:1), добровольно покорялась и служила духу. Даже тело его никогда нисколько не запятналось согласием с пороком, хотя он им пренебрегал и заботился о нём лишь столько, сколько требовалось, чтобы оно могло быть как можно более пригодным и послушным духу орудием для служения Богу. Но поскольку по дару предваряющей благодати и с помощью покорной ей природы и вследствие благого обычая к духовному подвигу плоть его едва ли когда могла пожелать чего-нибудь, противного духу, то есть такого, чтодуху досаждает; а дух его желал настолько противного плоти (ср. Гал. 5:17), такую вёл брань сверх возможностей, сверх силы плоти и крови (ср. 2 Кор. 1:8 и Сир. 14:19), что немощный осёл плоти, пав под бременем (ср. Исх. 23:5), даже доныне уже не встанет (ср. Ис. 24:20). Что уж говорить о сне, который прочим людям служит для отдохновения от трудов и переживаний либо для освежения ума?
[25] С тех пор и доныне он бодрствует свыше человеческих возможностей. Ибо свойственно ему сетовать, что никогда не теряет времени больше, чем во сне, считая довольно уместным сравнение смерти и сна; ведь спящие так же кажутся людям мёртвыми, как мёртвые суть спящие для Бога (ср. Ин. 11:11). Посему, если он вдруг услышит, как какой-нибудь инок во сне громче, чем подобает, храпит, либо увидит, что он лежит слишком раскинувшись, то едва сохраняет терпение, корит такового за то, что он спит по-плотски либо по-мирски. Ибо его скудное питание сопровождается и сном скудным. Ни тем, ни другим он не позволяет своему телу насытиться, но получить лишь столько, сколько едва хватает. Что касается бдений, то бодрствует он так, что не вся ночь проходит у него без сна. А если говорить о еде, то к ней его доныне едва ли когда влечёт желание поесть с удовольствием, а только опасение лишиться сил. Притом, прежде чем он поест, одна мысль о пище, прежде чем он вкусит что-либо, насыщает его. Поэтому к еде он приступает так, словно идёт на пытку. Так что с первого года своей иноческой жизни, то есть со вступления в послушничество, обладая всегда чрезвычайно нежным и хрупким телосложением, он подорвал себе здоровье многими постами и бдениями, холодами и трудами, суровыми и непрерывными подвигами, и по причине испорченного желудка он постоянно изрыгает из уст непереваренным то, что потребил. Если же что-нибудь при естественном пищеварении поступает ниже, в те части, что у него не меньше страдают от досадных немочей, то извергаются не иначе, как с тяжкой мукой. Если же что и задерживается, то этого так мало для телесного пропитания, что хватает не столько на то, чтобы поддерживать жизнь, сколько на то, чтобы отсрочивать смерть. А после еды он всегда как бы прикидывает, сколько съел. Если же поймает себя на том, что хоть чуточку превысил обычную меру, не позволяет себе уйти без наказания. Впрочем, и привычка к воздержанности настолько обратилась у него в естественное свойство, что если бы он когда-нибудь и попытался позволить себе подкрепиться хоть чуть более обычного, то едва ли смог бы.
[26] Итак, с самого начала он был послушником среди послушников, монахом среди монахов, духом крепкий, телом немощный, никогда не соглашаясь ни на какую поблажку в отношении телесного отдыха или питания, ни на какое послабление в общих трудах и работах. Ибо прочих он почитал святыми и совершенными, а себя как бы послушником и новоначальным, которому потребны отнюдь не поблажки и послабления, как заслуженным и совершенным, но новоначальное рвение, и уставная строгость, и жёсткие правила. По этой причине он являлся ревностейшим приверженцем совместной жизни как иноческого способа существования, но был отстранён от обычного для братии ручного труда, вроде рытья, рубки леса, переноски тяжестей и подобных трудных работ либо по причине меньшего навыка, либо неспособности. Но хотя ему недоставало сил, он устремлялся к работам скромным, возмещая труд смирением. И дивным образом он, получивший столь великий дар созерцания явлений духовных и божественных, не просто терпел занятия таковыми послушаниями, но и много услаждался ими. Часто умы даже некоторых совершенных иноков отвлекаются при таковых телесных трудах благодаря пытливости либо немощи своих чувств, хоть и не намеренно, всё же испытывая некоторое рассеяние сознания и помыслов; однако, поскольку он, как было сказано, умертвил свою чувственность, то благодаря великому благодатному дару силою Духа (Рим. 15:19) одновременно весь целиком некоторым образом работал внешне и целиком внутри внимал Богу, там питая сознание, тут – благочестие. Ибо во время работы он внутренне молился и размышлял, не прерывая внешнего дела, и внешне трудился без ущерба для внутреннего услаждения. Ибо и доныне всё, что он понимает из Писаний, всё, что в них духовно познаёт, то, по собственному признанию, обрёл, размышляя и молясь, в лесах и полях, и, как он порой мило шутил среди друзей, в сем познании не было у него никогда иных учителей, кроме дубов и буков.
[27] Во время сбора урожая, когда братия с рвением и радостью Святого Духа занималась жатвой, Бернарду, как не имеющему ни сил, ни умения для сего труда, было велено сидеть и отдыхать. Весьма сокрушаясь, он прибег к молитве, слёзно прося Бога даровать ему способность жать. И простота веры не обманула упований инока. Ибо же немедля он получил просимое. И с того дня в этой работе он стал умелее прочих, за что с некоей радостью благодарит Бога, будучи тем усерднее в сем деле, чем чаще вспоминает, что получил эту способность исключительно в качестве дара от Бога. Оказываясь же свободным от такого рода труда или работы, он непрерывно молился, либо читал, либо размышлял. Если для молитвы ему представлялась возможность уединиться, он пользовался ею; если же нет, то где угодно – сам по себе или в толпе – он устраивал себе уединённую пустынь в сердце, где и пребывал один. А книги Священного Писания он читал простодушно и вдумчиво с великой частотой и охотностью, говоря, что понимает в них ровно столько, сколько написано; и свидетельствовал, что всю ту божественную истину и силу (ср. Вульг. Сир. 24:25), что сияла ему в них, он познал, скорее, от первоисточника, чем от проистекающих из него потоков толкований. Однако, смиренно читая святых и правоверных толкователей Писаний, он никогда не приравнивал их суждениям своих, но подчинял им свои суждения, как воспитателям, и, преданно следуя по стопам их, часто сам пил от того источника, из которого они черпали. Потому, будучи исполнен Духа, Коим всё Писание свыше вдохновлено (Вульг. 2 Тим. 3:16), он смело и во благо доныне пользуется им, как говорил Апостол, для научения, для обличения, для исправления (2 Тим. 3:16). А проповедуя слово Божие, он всё, что произносит во всеуслышание, излагает так ясно и удобопонятно, а призывы к действиям – так убедительно, что дивятся все, сведущие как в мирской, так и в духовной науке, словам благодати, исходившим из уст его (ср. Лк. 4:22).
[28] Когда же Избравший его от мира и призвавший благоволил открыть (ср. Гал. 1:15) в нём славу Свою через большую благодать, дабы многих рассеянных чад Божиих собрать с его помощью воедино (ср. Ин. 11:52), вложил Он в сердце авве Стефану мысль послать братьев его на строительство обители Клерво. А при отправлении их он также назначил им аввой сего дома Бернарда («дом» от domnus, т.е. «господин» – прибавление к имени уважаемого бенедиктинского монаха) к изрядному удивлению зрелых и потрудившихся как в миру, так и в иночестве мужей, опасавшихся за него, столь юного летами, немощного телом да чрезвычайно непривычного к внешним послушаниям. Ведь в долине Клерво («Ясной долине»), что в области Лангра недалеко от реки Об, располагался древний вертеп разбойников, и поэтому она исстари называлась Полынной долиной – то ли из-за обилия в ней полыни, то ли из-за той горькой скорби, что испытывали угодившие в руки разбойников. Итак, там, в пустыне, в степи печальной и дикой (Втор. 32:10) оные мужи сил (ср. Вульг. 1 Мак. 5:50) вознамерились сделать из вертепа разбойников храм Божий и дом молитвы (ср. Мф. 21:13), где и служили простодушно некоторое время Богу в нищете духовной, в голоде и жажде, на стуже и в наготе, в бдениях многих (ср. 2 Кор. 11:27). Похлёбку почасту готовили из буковых листьев. Хлеб их по образу хлеба пророческого был из ячменя, и пшена, и полбы (ср. Иез. 4:9), так что, когда некоему иноку однажды подали его в угощение, он, обильно расплакавшись, тайно унёс его, чтобы показывать всем как некое чудо, что таковым питаются люди, да ещё какие!
[29] Но человека Божия не беспокоило это. Спасение многих – вот что было его наивысшей его заботой, которая, как известно, более всего занимает святое сердце его с первого дня иноческого жития и доныне, так что, кажется, ко всем душам он испытывает материнское чувство. Ибо в душе его происходило крепкое столкновение между святой ревностью и святым смирением. И то, отвергая себя, он объявлял, что не достоин поспособствовать никакому урожаю; то, позабыв о себе, воспламенялся горячайшим пылом и, казалось, не мог принять иного утешения, кроме спасения многих. Поистине, любовь порождала в нём дерзновение (ср. 1 Ин. 4:17), а оное укрощалось смирением.
Случилось же среди прочего так, что он как-то раз встал на ночную молитву раньше обычного. Когда он исполнил её, до утрени оставалась ещё значительная часть ночи, и он, выйдя наружу, обходя окрестные места, молился Богу, прося принять своё и братии служение. Охваченный таковым, как мы говорили, рвением о духовном урожае, он, внезапно остановившись на молитве и прикрыв глаза, увидел, что отовсюду с окрестных гор вниз в долину спускается разнородная и разночинная толпа такого множества людей, что сама долина не может их вместить. Что это означает уже для всех очевидно. Итак, чрезвычайно утешившись сим видением, человек Господень ободрил также и братию свою, убедив её никогда не отчаиваться в милосердии Божием.
ГЛАВА IV. ВЕЛИКОЕ УПОВАНИЕ НА БОГА В БЕДСТВИЯХ; СТРЕМЛЕНИЕ К СОВЕРШЕНСТВУ; ОБРАЩЕНИЕ СЕСТРЫ; НАЗНАЧЕНИЕ НАСТОЯТЕЛЕМ; СТРОГОСТЬ ИНОЧЕСКИХ ПРАВИЛ В КЛЕРВО
[30] Но перед наступлением зимы Герард, брат его, келарь обители, горестно сетовал перед ним, что многого не хватает для нужд обители и братии, а купить не из чего. Угнетаемый заботой, он уже не мог принять никаких словесных утешений, а утешительных событий не предвиделось. Тогда человек Божий спросил у него, сколько хватило бы на самые насущные потребности, и келарь ответил: «Одиннадцать фунтов» (римских, т.е. в сумме около 3,6 кг серебра). Тогда, отослав его, Бернард прибег к молитве. Однако вскоре Герард вернулся и сообщил, что у ворот какая-то женщина из Шатийона и желает переговорить с ним. Когда он вышел к ней, женщина та, пав в ноги ему, преподнесла в пожертвование двенадцать фунтов и просила молитв в заступничество за своего опасно больного мужа. Коротко переговорив с нею, человек Божий отпустил её, сказав: «Ступай; муж твой будет здоров». Когда же она пришла домой, всё оказалось так, как она и слышала. Авва же, утешив малодушного келаря своего, убедил его в дальнейшем с большим мужеством полагаться на Господа. И достоверно известно, что случилось сие не только единожды, но часто, когда наступала такого рода нужда, внезапно, откуда никто не ждал, приходила ему помощь от Господа. По этой причине мужи благоразумные, понимая, что рука Господня с ним (ср. Лк. 1:66), старались не обременять заботами о внешних делах его уязвимую душу, когда видели, что он только что вышел из состояния услаждения райскими созерцаниями, и решали эти вопросы по возможности сами между собой, а с ним совещались исключительно о глубинных помыслах своих и том, что на пользу их душам.
[31] При этом с ними происходило почти то же, что и встарь с сынами Израилевыми и Моисеем согласно написанному о том, что, когда Моисей после того, как долго говорил с Господом на горе Синай, и вышел из мрака, и спустился к народу, от собеседования с Господом лицо его казалось лучистым и настолько пугающим, что народ бежал от него (ср. Исх. 34:30). Ибо святой муж, выйдя от лица Господня, коим порой услаждался в тиши отшельничества цистерцианского и на возвышенных вершинах созерцания, как бы с небес приносил с собой в среду людей неким чудом обретённую от Бога сверхчеловеческую чистоту, и отпугивал почти всех людей, коими он управлял и среди коих проводил житие. Ибо если когда он заводил с ними речь о духовных предметах или к наставлению душ, то говорил с людьми языками ангельскими (ср. 1 Кор. 13:1), и его едва понимали. Особенно же в том, что относилось к нравам человеческим, он от избытка сердца своего (ср. Мф. 12:34) так возвышенно изъяснялся и такого совершенства требовал от них, что слова его казались им странными (ср. Ин. 6:60) – настолько непонятно было, что он говорит им.
Опять же, когда он наедине принимал их исповеди и они признавались в разных, но общих всем людям мысленных прельщениях, которых ни единый человек, живя во плоти, не может совершенно избежать, тогда, всего вероятнее, свету оному и тьме их было никак не возможно согласиться (ср. 2 Кор. 6:14-15), то есть он обнаруживал, что те, кого он в этом смысле считал ангелами, всё же люди. Ибо вкушая почти совершенно ангельскую чистоту и исходя из сознания издавна принятой от Бога необычайной благодати, он простодушно предполагал, что никакой инок не подвержен общей участи бренных человеческих существ и не может впасть в таковые искушения и осквернения помыслами, а если бы впал, то, по его мнению, то был бы и не инок вовсе.
[32] Но мужи поистине благоговейные и глубоко мыслящие почитали в возвещаемых им словах даже то, чего не понимали, а при исповеди хоть и изумлялись неслыханным требованиям (ибо немощным казалось, что он несёт посевы отчаяния (ср. Пс. 125:6)), однако в согласии с суждением святого Иова считали нечестивым отвергать изречения святого (ср. Иов. 6:10) и не оправдывали, а осуждали немощь свою пред человеком Божиим, потому что не оправдается пред Богом ни один из живущих (ср. Пс. 142:2). Посему вышло так, что смиренная кротость учеников сделалась наставницей наставника. Ибо когда обвиняемые смирялись по мановению обвинителя, собственная ревность против смиренных и покорных братьев становилась для духовного наставника подозрительна, причём настолько, что он сам скорее теперь обвинял своё невежество и оплакивал убожество, что не позволяет ему молчать, когда не знает, что говорить; что не столько высокое он сообщает людям, сколько ужасное для людей, нанося вред слушающим; что так тщательно добивается совершенства от простых братьев в том, в чём сам не находит себя совершенным. Ибо он думал теперь, что для них было бы много лучше и ближе к спасению (ср. Евр. 6:9. – пер. Евг. Розенблюма) своему размышлять в тишине, нежели слушать его; благоговейнее и настоятельнее совершать своё спасение (ср. Флп. 2:12), нежели внимать его урокам, ибо от проповеди его они скорее соблазняются, нежели воспринимают что-нибудь поучительное.
[33] Когда же он сильнее смутился и огорчился из-за этого и различные мысли вошли в сердце его (ср. Лк. 24:38), он после многих размышлений, измученный сердцем, склонился к тому, чтобы обратиться от всего внешнего внутрь себя и там, в пустынном уединении сердца и тайном безмолвии терпеливо умолять Господа (ср. Вульг. Плач. 3:26), доколе Он по милости Своей не откроет ему Свою волю. И не замедлил Бог по милости Своей подать ему благовременную помощь (ср. Сир. 35:23). Ибо через несколько дней узрел он в ночном видении стоящего пред ним отрока в божественном сиянии, который с великой властностью заповедал ему дерзновенно говорить то, что будет дано ему чрез открытие уст его (ср. Еф. 6:19. – пер. Евг. Розенблюма), ибо не он будет говорить, но Дух будет говорить в нём (ср. Мф. 10:20). И с той поры Святой Дух более явственно говорил в нём и через него и дал ему чрез открытие уст его большую силу слова и более глубокое разумение Писаний (ср. Лк. 24:45), а также наделил его благоволением и уважением от слушателей, пониманием бедного и нищего (ср. Пс. 40:2), снисхождением к кающемуся и просящему прощения грешнику.
[34] Когда ж он уже несколько приучился жить в общении с людьми, самому по-людски говорить и людские речи терпеть, тогда начал пожинать плоды своей жизни среди братьев и в общении с ними.
Отец же их, остававшийся дома один, перебрался к своим сыновьям и приложился к ним (ср. 1 Мак. 2:69). Пожив там некоторое время, он скончался в старости доброй (ср. Быт. 15:15).
Сестра же их, в миру замужняя и миру преданная, вкусив опасностей жизни среди мирского богатства, в итоге однажды по вдохновению Божию навестила братьев своих. Когда же она поехала, словно бы для того, чтобы повидать своего досточтимого брата, а прибыла с пышной свитой и в великолепии, он, отвергнув и отринув её, словно сеть диавольскую на уловление душ, никак не соглашался выйти и повидаться с ней. Услыхав об этом, она смутилась и крайне устыдилась, когда никто из братьев её не соизволил выйти навстречу ей. А когда Андрей, брат её, которого она встретила во вратах монастыря, обличил её за великолепие наряда, сказав, что она облеклась в навоз, сестра разразилась слезами и молвила: «Хотя я и грешница – за таковых Христос умер! И раз я грешница, то нужен мне совет и собеседование благих! А если презирает брат мой плоть мою, то да не презрит слуга Божий душу мою! Пускай он придёт и укажет, а я всё готова исполнить!»
[35] И вот, узнав о сем обещании, брат её с братьями своими вышел к ней. А поскольку он не мог разлучить её с мужем, то первым делом запретил ей служить славе мирской, проявляющейся в изысканности нарядов, в светской пышности и утончённости; и указал ей придерживаться образа жизни матери своей, который та вела долгое время, живя с мужем своим, и с тем отпустил её. Она же, наипослушнейше вняв предписанию, вернулась домой, внезапно изменившись по мановению всемогущей десницы Всевышнего (ср. Пс. 76:11). Все изумлялись, как это молоденькая изнеженная дворянка, внезапно переменив одеяние и питание, посреди мира ведёт жизнь отшельническую: предаётся бдениям, и постам, и непрестанным молитвам, и стала совсем чужда всему мирскому. Два года после того прожила она так со своим мужем; причём он, особенно во второй год, воздавая славу Богу (ср. Деян. 12:23), не смел более осквернять храм Духа Святого (ср. 1 Кор. 3:16). В итоге, побеждённый силой её упорства, он, освободив её по церковному обряду от обязанностей перед собой, предоставил ей возможность служить Богу, Который призвал её (ср. 2 Тим. 2:4. – пер. еп. Кассиана). Она же, добившись желанной свободы, вступила в монастырь Жюйи и вместе со служащими там Богу инокинями посвятила Ему остаток своей жизни. И таковой святостью наделил её там Господь, что она показала себя сестрой оных человеков Божиих по духу не менее, чем по плоти.
[36] Поскольку же Бернарда, недавно присланного в Клерво, потребовалось посвятить на служение, к коему он был призван (ср. Вульг. Деян. 13:2), а лангрская кафедра, в чьём ведении находилось сие посвящение, пустовала, братья стали искать, куда бы отвести его на посвящение, и вскоре им стало известно о доброй славе досточтимого епископа Шалонского, его преосвященства Гийома из Шампо (ок. 1070 – 1121 гг., основатель знаменитой богословской школы при монастыре св. Виктора), и было решено направить Бернарда туда. Что и было сделано. И отправился он в Шалон, взяв с собой Эльбольдона, одного из монахов Сито.
Итак, когда в дом вышеназванного епископа вошёл тщедушный, почти бесплотный юноша в убогом хабите, сопровождаемый монахом постарше, благовидно рослым и статным, иные смеялись, иные насмехались, иные, уразумев суть дела, прониклись к нему уважением. Когда же они были спрошены, кто из них двоих настоятель, епископу первому были отверсты очи на него, и он узнал слугу Божия и принял его, как слуга Божий. Когда при первой же уединённой беседе скромные слова юноши лучше всяческого красноречия всё более и более начали показывать благоразумие его, мудрый муж уразумел в приходе гостя своего посещение Божие. И не было с его стороны недостатка в благой настойчивости гостеприимства, пока взаимные беседы не привели их к дружеской доверительности и свободе общения, а личное знакомство не сообщило епископу о Бернарде больше, чем слова.
[37] Короче говоря, с той поры стали они одним сердцем и одной душой в Господе – настолько, что затем часто принимали друг друга в гости, Клерво стал как бы родным домом для епископа, а в распоряжении клервосцев оказался не только дом епископа, но и, благодаря ему, весь город Шалон. Даже округ Реймса и вся Франция прониклась благодаря ему почтением к человеку Божию. Ибо от оного знаменитого епископа прочие переняли готовность принимать его и чтить, как ангела Божия, ибо очевидно, что человек столь великой власти был так расположен к безвестному монаху, да ещё и монаху великого смирения, потому, что предощущал в том славу, которой он пользуется в нынешние времена.
Немного времени спустя, когда недуг аввы до того усилился, что не оставалось ждать ничего, кроме смерти или жизни, что горше всякой смерти, епископ навестил его. Увидев его, епископ сказал, что имеет надежду не только на жизнь, но и на выздоровление его, если он послушается его совета и согласится принять определённое лечение сообразно роду своего недуга. Поскольку же Бернарда отнюдь не легко было отклонить от его сурового подвига и сложившихся правил, епископ обратился к капитулу Цистерцианского ордена, где с архиерейским смирением и священнической любовью, всем телом простершись на земле перед несколькими собравшимися настоятелями, просил и добился того, чтобы хотя бы на один год Бернард был передан ему в послушание. Как же можно отказать столь смиренной просьбе столь уважаемой особы? Итак, вернувшись в Клерво, он распорядился соорудить авве домишко вне обители и вообще за монастырскими пределами, строго-настрого предписав не давать ему там придерживаться никаких уставных ограничений в пище, питье и чём бы то ни было; не сообщать ему ни о каких насущных заботах обители, но позволить ему жить по назначенному епископу правилу.
[38] В то же самое время и я начал посещать Клерво и видаться с Бернардом. Когда я приехал туда вместе с неким другим аввой, то обнаружил его в той своей хижине, вроде таких, что прокажённые обычно сооружают на перекрёстках больших дорог. И обнаружил я, что освобождённый, как было сказано, по предписанию епископа и настоятелей от всяких хлопот об обители, как внутренних, так и внешних, он, внимая лишь Богу и себе самому, ликовал, словно бы в сладости рая Божия (Иез. 28:13. – пер. П. Юнгерова). И когда я, войдя в царский тот дом (ср. Есф. 2:16), воззрел на обиталище и обитателя, таким проникся – Бог свидетель – благоговением, словно приступил к алтарю Божию (ср. Вульг. Пс. 42:4). И ощутил я в присутствии того человека такую усладу и такое устремление поселиться с ним в этой нищете и простоте, что если бы мне в тот день позволили свободно выбирать, я бы не пожелал ничего, кроме возможности всегда пребывать там с ним и служить ему. Когда же он в свою очередь принял нас с радостью, и мы спросили, как дела у него, как ему тут живётся, он, улыбнувшись нам со свойственной ему любезностью, молвил: «Отлично! Я, кого доселе слушались разумные люди, по праведному суду Божию (ср. Вульг. 2 Мак. 7:36) должен слушаться какого-то неразумного зверя». Говорил же он об одном тщеславном невежде, решительно ничего не знавшем, который хвалился, что вылечит Бернарда от недуга, коим тот страдал, и кому тот был епископом и братьями своими отдан в послушание. Мы рассудили, что столь тяжко больному и вверенному такой заботе человеку, должны были и обеспечить всё потребное, но едва мы разделили с ним трапезу и поняли, что ему по настоянию того лекаря подавали пищу, к которой и здоровый-то вряд ли притронется в страшный голод, то видели и сокрушались (ср. Пс. 118:158), и уставное правило молчания едва удержало нас от того, чтобы не наброситься с гневом и руганью на этого, можно сказать, святотатца и человекоубийцу.
[39] А он сам, с которым так обращались, вкушая всё без разбору и с равным одобрением, словно человек с искажёнными чувствами и почти омертвелым ощущением вкуса, едва ли хоть что-то заметил. Ибо, как нам известно, он много дней ел и сырой жир, по ошибке подаваемый ему вместо сливочного масла, и пил растительное масло словно воду, многое подобное приключалось с ним. Ведь, как он говорил, по вкусу ему была только вода, поскольку, когда он принимал её, она охлаждала ему гортань и горло. В таком вот состоянии я его тогда нашёл; так обитал в том уединении своём человек Божий. Но не был одинок тот, с кем был Бог, и забота, и утешение святых ангелов, что подтверждено явственными знамениями. Ибо как-то ночью он изливал душу свою в молитве с обычной своей сосредоточенностью, а когда впал в тонкий сон, услышал голоса как бы огромной толпы, проходящей мимо. Пробудившись же и услышав те самые голоса яснее, он вышел из кельи, где лежал, и последовал за уходящими. Недалеко оттуда было место, густо поросшее терновником и колючим кустарником (Ис. 7:5), весьма с тех пор изменившееся. Там они и стояли довольно долго: хоры, расположившиеся по сторонам и певшие попеременно; а человек Божий слушал их и услаждался. Однако разгадку сего видения он узнал не раньше, чем через несколько лет, когда после перестройки монастыря увидел, что ораторий разместился на том самом месте, где он слышал голоса.
И провёл я, недостойный, с ним несколько дней, и куда бы я в изумлении ни обращал взгляд свой, виделось мне как бы новое небо и новая земля (ср. Отк. 21:1), и древних египетских монахов, отцов наших, древние стези, а на них – свежие следы современников наших.
[40] Ведь то был, пожалуй, золотой век для Клерво, когда люди, некогда богатые, одарённые силою в миру (ср. Сир. 44:6) и прославленные, теперь были уважаемы в бедности Христовой (ср. Сир. 10:34) и насаждали Церковь Божию в крови своей (ср. Вульг. Иез. 19:10), в труде и изнурении, в голоде и жажде, на стуже и в наготе (ср. 2 Кор. 11:27), в обидах, в гонениях, в притеснениях (ср. 2 Кор. 12:10), приуготовляя для Клерво тот мир и довольство, которые он ныне имеет (ср. 2 Кор. 9:8). Ибо они считали, что живут не столько для себя, сколько для Христа (ср. Гал. 2:20) и братьев, коим предстояло служить здесь Богу, и вменяли ни во что любые свои лишения, надеясь оставить тем, кто придёт после них, довольно и [благ] для обеспечения в нужде, и [примеров] для понимания добровольной нищеты ради Христа.
При первом же взгляде тем, кто, спустившись с горы, входил в Клерво, становилось ясно, что Бог в жилищах его ведом (Пс. 47:4), когда долина молча заговаривала с ними безыскусностью и убожеством строений о простоте и смирении нищих Христовых. Причём в этой долине, полной людей, в которой никому не позволялось оставаться в праздности, где все работали и каждый занимался возложенным на него послушанием, в полдень или полночь приходящий гость встречал безмолвие, нарушаемое лишь звуками работ либо пением братьев, занятых восхвалением Бога. Притом добрая слава о сем правиле безмолвия вызывала такое почтение даже у светских гостей, что они не смели говорить там не только дурных или праздных слов, но и ничего, что не относилось бы к делу. И пребывая среди тенистых лесов, окружённая отовсюду горными теснинами, сия обитель, где скрывались слуги Божии, самой уединённостью своей неким образом напоминала ту пещеру святого Бенедикта, отца нашего, где его некогда нашли пастухи, дабы подражавшие его жизни неким образом уподобились ему и жилищем, и уединением. Ибо все они там, несмотря на своё множество, были отшельниками. Ибо же упорядоченная любовь (caritas ordinata, – понятие восходящее к св. Августину и описывающее порядок проявления милости, братской любви к ближним) сию полную людей долину благодаря разумному порядку (ordinis ratione) соделала отшельнической пустынью для каждого. Ведь как один неупорядоченный человек, пускай даже единственный, сам для себя толпа; так и там, благодаря тому, что среди множества людей поддерживалось (ordinata) единство духа и правило обязательного безмолвия, порядок сам обеспечивал в сердце каждого отшельническое уединение.
[41] А простоте обителей и жилищ (ср. Чис. 24:5) сообразно было и питание насельников. Казалось, что хлеб у них не столько отрубной, сколько земляной – ибо суровыми трудами братии его едва удавалось вырастить на бесплодной земле этой пустыни; и вся прочая пища едва ли имела какой-нибудь вкус, кроме того, что ей придавал голод и любовь к Богу, но и оный вкус они в простоте новоначального своего рвения в себе умерщвляли, ибо, почитая как бы ядом всё что хоть сколько-нибудь тешит вкус, они отказывались от даров Божиих ради той благодати, которую чувствовали в себе. Когда же они споспешением благодати Божией и под усердным руководством духовного отца приобрели способность переносить всякого рода телесные лишения, тогда многое, что людям, живущим во плоти, прежде казалось невозможным, они стали постоянно исполнять не просто без ропота, но с огромным удовольствием. Впрочем, и само сие удовольствие породило в них иной ропот, ибо они считали его тем более опасным, что оно было как бы дальше от плоти и ближе к духу. Ибо у них было убеждение – причём вроде бы надёжно подтверждаемое свидетельством известных им Писаний, – что всякое плотское удовольствие враждебно душе (ср. Гал. 5:17), а поэтому, считали они, следует избегать всего, что, как кажется, может потешить плоть каким-либо удовольствием. Ибо они думали, что как бы иным путем возвращаются в страну свою (ср. Мф. 2:12. – пер. Евг. Розенблюма), когда по причине внутренней услады любви они, вкушая горечь с тем же удовольствием, что и сладость, живут, как им кажется, в пустыни приятнее, чем прежде жили в миру.
[42] Когда же под их подозрение до некоторой степени попало и ежедневное наставление духовного отца, якобы обращённое более к плоти их, нежели к духу, тогда передали этот вопрос на рассмотрение вышеназванному епископу Шалонскому, который как раз тогда там пребывал. В связи с чем оный муж, сильный в словах (ср. Деян. 7:22), обратившись к ним с речью, под конец её сделал вывод, что всякий человек, что ради благодати Божией отказывается от даров Божиих, является врагом благодати, а значит противится Святому Духу. И привёл он им историю Елисея и сынов пророческих о том, как они, ведя в пустыне отшельническую жизнь, собрались однажды в обеденный час и обнаружили в котле с похлёбкой некую горечь смертную, но силою Божией и с помощью пророка от добавления муки похлёбка сделалась сладкой (4 Цар. 4:40-41). «Котёл тот пророческий, – молвил епископ, – это ваш котёл, ничего в себе, кроме горечи, не содержащий; а мука, что превращает горечь в сладость, – это благодать Божия, действующая в вас. Итак, принимайте спокойно и с благодарностью то, что по естеству малопригодно для человеческого употребления, однако по благодати Божией стало пригодно для вас, дабы вы употребляли то и вкушали. А если в этом вы останетесь непослушны и недоверчивы, то воспротивитесь Святому Духу (ср. Деян. 7:51) и окажетесь неблагодарны благодати Его».
ГЛАВА V. СУРОВОСТЬ ЖИЗНИ; НЕУТОМИМЫЙ, НЕСМОТРЯ НА РАССТРОЕНОЕ ЗДОРОВЬЕ, ТРУД; УСТРАНЕНИЕ ОПАСНОСТИ НАДМЕНИЯ
[43] Так обстояли дела в те времена в оной светлейшей и святейшей долине (т.е. в Клерво, в Ясной (Светлой) долине), ставшей под руководством и наставничеством Бернарда школой духовной науки: такова была ревность о соблюдении устава, всецело насаждаемая и направляемая им; и такова была скиния Божия на земле, сооружаемая им по образцу, который был показан ему на горе (ср. Евр. 8:5 и Исх. 26:30), когда он обитал в облаке в уединении Сито (ср. Исх. 24:18). О если бы после первых начатков подвизания, когда он несколько приучился и привык быть человеком с людьми и понимать бедного и нищего (ср. Пс. 40:2), сострадая людским немощам, о если бы он и к себе проявлял то же отношение, что и к другим, и был бы так же благожелателен, так же рассудителен, так же заботлив! Но немедля, едва разрешились узы его годичного послушания и он оказался в собственном распоряжении, он, точно разогнувшийся лук, возвратился к изначальной суровости и, словно поток, перекрытый, а затем пущенный, устремился руслом своих прежних правил, как бы взыскивая с самого себя за провинности затяжного своего отдыха и за ущерб от прерванного труда. Надо было видеть, как бессильный и чахлый человек берётся и тщится делать всё подряд, совершенно невзирая на свои возможности; как, заботливый ко всем, он в отношении себя небрежен; как другим являет во всём полнейшее послушание, но в том, что касается собственного блага, едва когда слушается указаний, любящих ли, властных ли. Всегда прежние свои подвиги вменяя ни во что, он устремлялся к большим: не щадя тела, он ещё настоятельнее предавался духовным упражнениям и плоть свою, и без того измождённую различными недугами, сокрушал вдобавок постами и беспрерывными бдениями.
[44] На молитве он выстаивал день и ночь, пока колени его, изнемогшие от поста (ср. Пс. 108:24), и ноги его, опухшие от утруждения, могли держать тело. Долгое время, пока ему удавалось утаиться, он носил власяницу на голое тело, но едва понял, что это стало известно, немедля отказался от неё и вернулся к общей для остальных одежде. Пищей ему служило молоко с накрошенным хлебом, или отвар из стручков, или каши, какие готовят младенцам. Прочее либо не принимал его больной желудок, либо он сам, блюдя воздержанность, отвергал. Вино он, если когда и употреблял, то редко и чрезвычайно немного, утверждая, что вода более сообразна и недугу его, и вкусу. Но несмотря на ослабленное и разрушенное здоровье, он почти никогда не позволял освобождать себя ни от общего труда братии, хоть дневного, хоть ночного, ни от занятий и трудов собственного служения. Врачи, видя его образ жизни, диву давались, утверждая, что он применял к естеству своему таковое насилие, как если бы кто агнца, впрягши в плуг, принудил пахать поле. Когда же его частые рвоты, вызываемые испорченным желудком, стали более досаждать другим – особенно при пении в хоре, – он не сразу оставлял собравшуюся братию, но подле места, где стоял, присмотрел и выкопал в земле (полы в большинстве средневековых церквей были земляные) как бы ёмкость и так какое-то время справлялся с неприятностью, причиняемой его недугом. Но когда позволять это долее стало уже недопустимо, он в итоге покинул собрания и вынужден был обитать наедине с собой, лишь ненадолго порой позволяя себе входить в общество братьев ради собеседования, утешения либо для решения уставных вопросов.
[45] Вот в чём состояла печальная причина, по которой святая та братия впервые была вынуждена остаться без причастности его святому отеческому ярму. Из-за чего мы хотя и скорбим, и оплакиваем печальные последствия его немощи, однако благоговеем перед мощью святой целеустремлённости и духовного рвения. Впрочем, последствия немощи его не стоит всё время оплакивать, и не подобает непрестанно скорбеть о них. Что если Премудрости Божией угодно было немощью человека сего тем вернее посрамить столь многочисленных и великих сильных мира сего (ср. 1 Кор. 1:27)? Разве осталось в итоге по немощи его не сделанным что-либо из того, что по данной ему благодати подобало сделать? И кто в наше время, сколь угодно телесно крепкий и безупречно здоровый, сделал бы хотя бы часть того, что сделал он, полуживой и бессильный, во славу Божию и на благо Святой Церкви? Какое ещё потом число людей он словом и примером увлёк из мира не только к монашеской жизни, но и к совершенству? Сколько из их множества он составил по всему христианскому миру обителей, как бы городов убежища (ср. Нав. 21:27), дабы, если кто согрешил к смерти и сочтён повинным смерти вечной, то мог бы опомниться, обратиться к Господу и бежать туда, и спастись там? Какие церковные расколы он только не усмирял! Какие только не постыжал ереси! Сколько раз умирял рознь между церквами и народами! И это только для общества в целом. А кто перечислит те несметные добродеяния, что он оказывал людям по отдельности сообразно нужде дела, лица, места и времени.
[46] Опять же, если и осуждают чрезмерность святого рвения его, однако и сам избыток этот определённо заслуживает своей доли почтения от благочестивых душ, ибо все, водимые Духом Божиим (Рим. 8:14), весьма опасались осуждать сию чрезвычайную чрезмерность Слугу Божия. Перед людьми ему тем легче снискать оправдание, что едва ли кто обвинил бы того, кого Бог оправдывает (ср. Рим. 8:33), творя с ним и через него столь многочисленные, столь возвышенные дела. Блажен тот, кому одному вменяют в вину то, что прочие обыкновенно почли бы себе во славу! Причём благой муж сей, ещё будучи юношей, с подозрением взирал на юность свою, ибо блажен человек, который из осторожности боится всего (Прит. 18:14. – пер. П. Юнгерова); а потому дано ему было по благодати достигнуть таковой полноты добродетелей, а также некоторого познания трудов своих. И жизнь его, достойная всяческого подражания, не лишена примеров плодотворной воздержанности, в которой слуга Божий хоть и проявлял порой излишество, однако душам благочестивым оставил пример не чрезмерности, но рвения. Однако к чему мы тщимся оправдывать его, когда он сам, сомневающийся во всех делах своих, не стыдится и сего дня корить себя, ругая святотатцем, который лишил Бога и братию служения тела своего, нерассудительным рвением своим сделав его бессильным и почти бесполезным? Однако от немощи он выздоровел, а в немощи стал крепче и сильнее. Ибо сила Божия, ярче просиявшая в его немощи (2 Кор. 12:9), с тех пор и доныне приносит ему среди людей всё более глубокое благоговение, благоговение влечёт за собой уважение, а уважение – послушание.
[47] Ведь уже тогда он был свыше приуготован к делу проповедания, на кое, как было сказано, он был издавна предопределён от чрева матери своей по свидетельству откровения Божия. И не только тогда, но и во всё время своего иночества, и в подчинении, и в начальствовании, там следуя распорядку, тут его насаждая, он постепенно учился, сам того не замечая, тому, что подготовило его к проповеди не только для монашеских рядов, но и для всей Церкви. И притом сперва он посвятил начало юности своей возрождению в монашеских рядах рвения древнего иночества, примером и словом со всяческим усердием служа тому среди братии в монастырской ограде. Позднее же, когда по причине телесной немощи он был принуждён сменить образ жизни и подвига и, как было сказано, ради лечения и ради порядка братия сильнее обычного отделила его от общей жизни, у него впервые появился случай, как бы открывшись мирским людям, кои стали стекаться к нему в великом множестве, также и самому свободнее и чаще общаясь с ними, проповедовать слово жизни. Когда же порой послушание направляло его по общим делам Церкви далеко от монастыря, он, куда ни приедет, везде говорил и не мог молчать о Боге, и не прекращал творить то, что Божие (ср. Мф. 16:23); так что вскоре людям стало ясно: Церкви Божией не следует оставлять без внимания столь ценный член, обретённый в теле её, но употреблять его подобающим образом. Ведь ещё только вступив в годину первого цветения юности, он всегда обиловал плодами Духа, а с сих пор ему прибавлено, как говорит Апостол, проявление Духа на пользу (1 Кор. 12:7), сиречь слово плодоноснейшей мудрости и знания (ср. 1 Кор. 12:8) вместе с даром пророчества, чудотворения, различные исцелительные вспоможения (ср. 1 Кор. 12:28). О некоторых из них, что я узнал из не подлежащего сомнению рассказа, в достоверности коего меня заверили верные мужи, я и сам намерен поведать читателям.
[48] Итак, вот каково было первое знамение, которое Христос торжественно совершил рукой слуги Своего. Когда Бернард прожил уже несколько лет в Клерво, случилось так, что некий благородный муж да притом его близкий родич по плоти Жобер, что из Ла Ферте – городка рядом с монастырём, – тяжко занемог. От внезапного приступа он совершенно утратил разум наряду со способностью речи. Поэтому сын его, Жобер-младший, а вместе с ним и все друзья были поражены великой скорбью о том, что сей высокородный и окружённый высоким почтением муж умирает без исповеди и напутственного причастия (viatico). К авве помчался гонец, но в монастыре его тогда не было. [В итоге] он пришёл и нашёл его лежащим в таком состоянии уже три дня. И самому больному сострадая, и будучи тронут слезами сына и рыданиями всех прочих, полагаясь на милосердие Божие, он произнёс возвышенное слово, сказав им: «Ведомо вам, что многократно сей человек притеснял церкви, угнетал бедняков, оскорблял Бога. Если вы верите мне, то следует возвратить похищенное у церквей и оставить обычаи, заведённые на тягость беднякам. Тогда он заговорит, совершит исповедь в прегрешениях своих и достойно примет Святые Тайны».
[49] Все подивились, сын возрадовался, всё семейство возликовало – и всё, что потребовал человек Божий, они твёрдо пообещали ему и исполнили. Впрочем, брат его Герард и дядя Гальдрик, немало испугавшись и обеспокоившись, собрались вместе с ним наедине и резко набросились на него с суровыми упрёками. На это он кратко и просто ответил им: «Богу легко сделать то, во что вам тяжело поверить». Итак, после уединённой молитвы он приступил к приношению бессмертной Жертвы (Св. Мессы). В час совершения оной прибыл гонец, который сообщил, что вышеупомянутый Жобер, уже обретя способность свободно говорить, усиленно просит человека Божия поспешить к нему. Тот завершил приношение Жертвы и прибыл к позвавшему, который, со слезами и вздохами исповедав ему грехи, принял Св. Тайны и, прожив после того три дня, сохраняя способность говорить, прежде всего постановил без малейшего промедления соблюсти то, что предписал святой авва. Затем он распорядился хозяйством своим, раздал милостыню и наконец, как подобает христианину, в благой надежде на милосердие Божие испустил дух.
[50] Возвращался как-то святой отец с лугов и встретил женщину с маленьким мальчиком на руках – она принесла его издалека к нему, ибо у него от рождения была скорченная рука с иссохшей кистью. И, тронутый слезами и просьбами матери, он велел опустить мальчика и, после молитвы немедля перекрестив его, и руку, ладонь его, сказал женщине, чтобы позвала сына своего. Она позвала ребёнка, и он побежал к ней, и обеими руками обнял мать свою, и с того часа стал здоров (ср. Мф. 9:22).
[51] Братья же и духовные чада сего блаженного мужа дивились тому, что слышали о нём и тому, что видели (ср. Лк. 2:33). Однако и не возгордились от славы человеческой по подобию живущих по плоти, но с духовной бдительностью опасались за него, столь юного ещё летами и пока ещё только начинающего в подвиге. В этой ревности превосходили прочих его дядя Гальдрик и старший брат Гвидон, и казалось, что они были даны ему свыше, как некое двойное жало в плоть, дабы он не превозносился чрезвычайностью даров (ср. 2 Кор. 12:7). Посему они нещадно уязвляли грубейшими словами нежную стыдливость его, хулили даже благие деяния, все чудеса уничижали и человека кротчайшего (ср. Чис. 12:3), никак не возражавшего им, часто доводили до слёз попрёками и бранью.
Годефрид, досточтимый епископ Лангрский, святому мужу и родственник по крови, и по иноческому подвигу товарищ, и с тех пор неотлучный спутник, рассказывал, что при первом чуде, совершённом на виду у него руками Бернарда, присутствовал вышеназванный брат его Гвидон. Ибо, когда они проезжали селением Нантон в округе Санса, некий юноша, страдавший от свища на ноге, со многими мольбами просил вышеназванного отца коснуться его и благословить. Едва тот перекрестил его, ему немедля стало легче, а когда они через несколько дней возвращались через тот же городок, нашли его здоровым и невредимым. Впрочем, многократно упомянутого брата блаженного мужа даже чудо не смогло удержать от брани, и он винил его в самонадеянности за то, что он согласился коснуться того человека, ибо с великой любовью беспокоился за него.
[52] В то же время дядя его Гальдрик, который и сам с подобной ревностью сурово бранил (как мы сказали выше) своего кроткого племянника, внезапно заболел тяжелейшей лихорадкой. Наконец, когда болезнь его усилилась, он, сломленный великой тягостью этого недуга, со смиренной мольбой обратился к авве, дабы он, смилостивившись, оказал ему помощь, как обычно поступал с другими. А он, воспоминание о ком слаще меда (ср. Сир. 24:22), сперва вскользь помянул частые его порицания за такого рода исцеления и намекнул ему, чтобы не пытался таким образом искушать его, но поскольку тот настаивал, возложил, наконец, на него руку и велел лихорадке пройти. И незамедлительно по его приказу лихорадка оставила Гальдрика, и он испытал на себе самом то, за что винил племянника в прочих случаях.
И сей Гальдрик, прожив в Клерво ещё порядочно лет, горя духом и соревнуя всему доброму, преставился из сего света. Почти за один час до смерти он на миг взволновался и страшно затрясся всем телом, но возвратился к прежней безмятежности и затем с яснейшим ликом почил. И Господь не изволил отказать заботливой душе аввы в познании смысла сего события. Ибо через несколько дней сей Гальдрик явился ему в ночном видении инавопросы племянника заверил его, что он совершенно благополучен и с ликованием пребывает в великом блаженстве. Когда же Бернард, наконец, спросил, что то была за жуткая и внезапная дрожь, которая постигла его перед смертью, он сказал, что в тот час двое злых духов готовились низвергнуть его словно бы в яму ужасающей глубины, потому он, испугавшись, и затрясся так; но блаженный Пётр приспел ему на выручку, и он более не испытывал нападений.
[53] Долго было бы рассказывать всё, что Бог по милости Своей с тех пор открывал ему о блаженстве или же нуждах тех, кто ушёл из сей жизни. Один случай, впрочем, расскажем – тот, что он сам не раз вспоминал ради вразумления братии. В монастыре почил некий брат, который при своей благонамеренности был чрезвычайно суров в общении с прочими братьями и менее сострадателен, чем подобало. А через несколько дней он явился человеку Божию; печальное лицо его и убогое одеяние указывало на то, что всё обернулось не так, как он надеялся. На вопрос же, что с ним случилось, он посетовал, что подвергается четырём мукам (lacertis). При этих словах он внезапно вздрогнул и, словно провалившись, исчез из виду человека Божия, который, горестно вздохнув, закричал ему вслед: «Приказываю тебе во имя Господне вскоре снова сообщить мне, что с тобой делается!» И обратившись к молитве за него, и принеся за него спасительную Жертву (Св. Мессы), заодно попросил оказывать ему подобную помощь также некоторых из братии, известных ему высокой святостью. И не отступал он, доколе через несколько дней в ответ на свой приказ сподобился утешения, узнав в некоем откровении, что брат тот был избавлен от наказания.
[54] Досточтимейший муж Гумберт, ставший впоследствии устроителем и первым аввой киновии Иньи, так сурово страдал в Клерво от эпилепсии, что после того, как он однажды падал шесть раз за день и в итоге повредился умом, множеству братьев едва удалось его скрутить руками и удерживать в кровати. А когда пришёл досточтимый авва и обнаружил в таковом состоянии мужа, которого за его святость чтил с особой любовью, исполнился ревности и молвил: «Что мы делаем? Пойдёмте помолимся!» И как только он, войдя в ораторий, преклонил колени и помолился, вышеназванный муж на руках братьев уснул. И в последующее воскресенье, приняв из рук аввы Св. Тайны, обрёл совершенное здоровье и в дальнейшем ничем подобным никогда не страдал.
[55] Примерно в то время в королевстве Французском и соседних краях усилился голод, а житницы слуг Господних по благословению его наполнились. Ибо как никогда до того года не было им вдосталь урожая, полученного трудами их, так и теперь тоже, когда после жатвы они всё внимательно подсчитали, выяснилось, что им едва может хватить до Пасхи. Когда же они захотели купить [хлеба], то не нашли денег, потому что [хлеб] продавался гораздо дороже, чем обычно. А ещё в ту Четыредесятницу к ним стеклось величайшее множество бедняков, коим добросовестно раздавая всё, что имели, они до новой жатвы и сами питались от того скромного, благословением Господним собранного урожая, и приходивших бедняков охотно кормили.
Одного бедняка, жившего недалеко от монастыря, сживала со свету колдовством прелюбодейная жена. Ибо, как она грозила ему в гневе и ярости, устроила злыми заклинаниями так, что несчастный, исчахнув плотью, ни умереть не мог, ни жить был не способен. В итоге он часто лишался и способности говорить, и совершенно терял телесные чувства, а когда вновь приходил в себя, то оказывалось, что возвращён он не к жизни, а к жестокому затяжному умиранию. Привели, наконец, того несчастного к человеку Божию, находившемуся в монастыре, и поведали ему о сей достопечальной трагедии. Он крайне вознегодовал о том, что древний враг так злодейски посягнул на христианина, призвал двоих из братии, велел поднести человека к алтарю, где, возложив на голову его дарохранительницу, содержащую Евхаристию, силою Св. Тайн воспретил бесу вредить христианину. И стало так, как он приказал, а несчастному после стольких мучений за совершенную веру возвращено было совершенное здоровье.
ГЛАВА VI. ИНЫЕ ЧУДЕСА; ПРЕНИЕ С ДИАВОЛОМ; БОГОРОДИЦА ВОЗВРАЩАЕТ СЛЕПОМУ ЗДОРОВЬЕ; ЖИЗНЕОПИСАТЕЛЬ ВИЛЬГЕЛЬМ ИСЦЕЛЁН БЕРНАРДОМ
[56] Брат Роберт, монах сего святого мужа и родственник по плоти, в юности своей был обманут чьими-то уговорами и вступил в Клюни. Досточтимый же отец, оставив это без внимания на некоторое время, позже решил переубедить брата письмом. Под его диктовку это письмо записывал на пергаменте досточтимый Вильгельм, впоследствии первый настоятель Риво (ум. в 1145 г.). Оба они сидели под открытым небом, ибо вышли из ограды монастырской, чтобы написать письмо в полнейшем уединении. И вдруг хлынул неожиданный ливень! Писавший (как мы узнали из его слов) хотел спрятать свиток, но святой отец молвил ему: «Это дело Божие; ты пиши, не бойся». И вот, писал он письмо посреди ливня – без ливня. Ибо хотя лило отовсюду, беззащитный свиток был покрываем силою любви – любовь, диктовавшая письмо, сохранила также и страницу. И ради столь возвышенного чуда это письмо братия вполне заслуженно расположила на первом месте в собрании писем его.
[57] Справляли один из великих праздников, и некий брат, которого авва за тайную провинность отстранил было от причастия Св. Тайн, испугавшись, что это будет замечено, и не стерпев стыда, чрезвычайно самонадеянно подступил вместе с остальными к рукам его. Тот воззрел на него, но, храня тайну, не стал отказывать, а в глубине сердца помолился Богу, прося Его как-нибудь направить эту самонадеянность к лучшему. Итак, человек тот, приняв Евхаристию, не смог её проглотить, и поскольку, несмотря на долгие и многократные попытки, ему это так и не удалось, он, в тревоге и трепете (ср. Евр. 12:21), держал рот закрытым. Наконец, когда исполнился шестой молитвенный час, он отвёл святого отца в укромное место, пал к ногам его, со многими слезами признался ему в том, что с ним происходило, и, открыв рот, показал саму Евхаристию. Тот, укорив его, принял исповедь и отпустил грех, а он в тот же миг без затруднения воспринял Тайны Господни.
[58] Известно нам, что даже по мелким поводам творил он дела великие. Пожаловал он однажды в Фуаньи в окрестностях Лана, что была одной из первых построенных им обителей. Там как раз шла подготовка к освящению оратория, и он наполнился таким невероятным множеством мух, что их жужжание и гнусная мельтешня доставляли приходящим чрезвычайно тягостную досаду. Итак, поскольку никакого средства против них не представлялось, святой сказал: «Отлучаю их!», и утром они сплошь все оказались мертвы. Поскольку ж они покрывали весь пол, то их вычерпывали лопатами, и только так удалось очистить храм (ср. 1 Мак. 4:43). И стало сие событие настолько известно и так прославилось, что среди окрестных жителей, приходивших огромной толпой на освящение, проклятие «фуаньийских мух» превратилось в пословицу.
[59] А в том монастыре, что называется Шерльё, одного безостановочно рыдавшего и вопившего отрока святой муж исцелил поцелуем. Он в течение многих дней плакал без перерыва, не поддаваясь никаким утешениям, врачи не смогли установить род болезни, и он, слабея, жалостным образом чахнул. Святой отец, заговорив с ним наедине, убедил его исповедать прегрешения свои. По совершении же исповеди он с внезапно прояснившимся лицом попросил блаженного отца дать ему поцелуй. И приняв целование мира от уст святого (ср. Рим. 16:16), он успокоился в полном мире (ср. 2 Мак. 3:1), иссяк у него источник слёз (ср. Мк. 5:29), и вернулся он домой в радости и целости.
[60] Однажды авва вышел [из монастыря], оставив братию за работой, некий отец подвёл к нему своего хромого сына и смиренно попросил возложить на него руку. Человек Божий стал отговариваться тем, что не таких он, мол, достоинств, чтобы просить у него такового благодеяния, ибо исцелять хромых по силам апостолам, а не ему. Уступив, однако, настояниям отца, перекрестил мальчика и отпустил. А он с того часа начал поправляться, и через несколько дней тот же отец снова привёл его и представил человеку Божию здорового, премного благодаря.
[61] Как-то раз завернула в Клерво ватага благородных рыцарей с расчётом повидать обитель и святого авву её. Близилась пора святой Четыредесятницы, а почти все они были молоды, увлечены обычаями мирского воинствования и ездили повсюду в поисках оных жутких празднеств, что по-народному называются «турнирами». И вот попросил их авва, приняв во внимание что до Четыредесятницы осталось всего несколько дней, не брать в это время в руки оружия. Поскольку они с упрямством души (Вульг. Руфь. 1:18) отказались послушаться его уговоров, молвил он: «Уповаю на Господа (ср. Пс. 10:1), что Он дарует мне то перемирие, в коем вы отказали». И, призвав брата, велел подать им пива, благословил его и сказал, чтобы испили пития душ. Итак, выпили все вместе, хотя некоторые – неохотно, ибо из любви к миру опасались от напитка действия силы Божией, каковую впоследствии и испытали. Ибо, едва выехав из монастыря, воспламенились они от взаимной беседы, ибо горело в них сердце их (ср. Лк. 24:32). Итак, по вдохновению Божию от быстро текшего слова Его (ср. Пс. 147:4) они отвратились от путей своих, обратились и вступили в воинство духовное. В коем некоторые из них доныне служат Богу, а некоторые с Ним уже царствуют, разрешившись от уз плоти.
[62] И что удивительного в том, что с благоговейным послушанием сего человека чтут старейшие летами? Ведь сила Божия пробуждала благоговение к нему даже в самых младенческих душах, не знакомых, как правило, ни с разумением, ни с благочестием.
Многим знаком славный юноша Вальтер Монмирайский, дядя коего – брат Вальтер – был из числа тех вышеупомянутых рыцарей, которые приняли в Клерво обеты святого воинствования. Так вот, сего младшего Вальтера, когда он был ещё младенцем и от роду ему едва исполнился третий месяц, мать его поднесла к человеку Божию на благословение, исполнившись благодарности и ликования от того, что удостоилась она принимать у себя гостем в доме столь святого мужа. А когда человек Божий, как он привык делать всегда и везде, говорил к собравшимся вокруг него на спасение и наставление душ, мать ребёнка, держа его на коленях, сидела при ногах Бернарда. И получилось так, что как-то во время речи авва вытянул руку, а малыш попытался схватить её. Поскольку он часто пытался сделать это, святой муж, наконец, обратил внимание на его попытки и к общему удивлению дал ему возможность схватить руку, как он того желал. И тот с весьма дивным почтением подложив одну ручку свою под Бернардову ладонь, другой поднёс её к своему рту и поцеловал. И делал так не единожды, а столько раз, сколько ему было позволено брать блаженного за руку.
[63] Какое-то время человек Божий болел, и изо рта у него непрестанно ручьём текла какая-то слизь. Посему, измождённый телом, он совершенно обессилел и лишь малость не дошёл до жизненного предела. И вот, словно бы на похороны, собрались к великому отцу его сыны и друзья, и я был среди них, поскольку он также и меня удостоил числить среди своих друзей. И когда казалось, что он вот-вот испустит последний вздох, увидел он себя в исступлении духа пред судом Божиим. Пришел также и сатана (ср. Иов. 1:6) с противной стороны, нападая на него с нечестными обвинениями. Когда же он закончил, и позволено было говорить в свою защиту человеку Божию, он, нисколько не страшась и не смущаясь, молвил: «Признаю, я недостоин и собственными заслугами не могу обрести Царства Небесного. Впрочем, Господь мой, обретя его по двойному праву – то есть, и унаследовав от Отца, и заслужив Страстями, – довольствуясь одним правом, другое даровал мне, и по сему дарованному праву я без смущения заявляю требование на оное Царство». При сих словах враг был посрамлён, суд окончен, человек Божий пришёл в себя. И хотя от сего видения он ожидал, скорее, близкого разрешения от тела, за сим последовало другое видение, совсем не похожее.
[64] Ибо виделось ему, будто он находится на каком-то берегу и поджидает корабль, чтобы переправиться. Когда же к берегу пристал корабль, он побежал, чтобы взойти на него, но он, отступив, погрузился в воду. Это происходило до трёх раз, пока, наконец, корабль, оставив его на берегу, ушёл и не вернулся. И уразумел он сразу, что время преставления его ещё не настало (ср. 2 Тим. 4:6). Однако недуг ещё усилился, угнетая его тем больше, чем меньше он теперь мог утешиться надеждой на близкий исход. Но случилось так, что однажды под вечер, когда прочие братья по обычаю отправились читать «Собеседования» (св. Иоанна Кассиана), авва остался один лежать в покоях, да двое братьев ухаживали за ним. Когда же стало ему крайне плохо, и боль возросла свыше сил, он, позвав одного из братьев, велел ему поскорее пойти помолиться. Хотя тот отговаривался, молвив: «Да какой из меня молитвенник!», однако был принуждён властью послушания. Пошёл и молился у алтарей, коих в том храме было три: первый – в честь Пресвятой Богородицы, а два по сторонам – в честь блаженного мученика Лаврентия и блаженного аввы Бенедикта. И вот, в тот же час явилась человеку Божию вышеназванная Святая Дева в сопровождении двух оных служителей, сиречь блаженного Лаврентия и блаженного Бенедикта. Они явились в подобающей безмятежности и благости столь отчётливо, что едва они вступили в келейку, он различил черты каждого. И, возложив на него руки (Деян. 13:3) и ласковыми прикосновениями успокоив муку в больных местах, они совершенно изгнали болезнь. И тут же иссяк поток слизи, и боль совсем ушла.
[65] Однажды и я, пребывая в нашей обители (в Сен-Тьерри), заболел, и болезнь, чрезвычайно затянувшись во времени, чрезвычайно меня истомила и сокрушила. Услыхав об этом, человек Божий послал ко мне брата своего, доброй памяти Герарда, с приказанием мне приехать в Клерво, где, как он пообещал, я или быстро излечусь, или умру. Я же, ухватившись за словно бы свыше предложенную возможность либо умереть подле него, либо сколько-нибудь пожить вместе с ним (даже и не знаю, что бы я предпочёл тогда), немедля отправился туда, несмотря на чрезвычайную тягость и боль. Там со мной случилось то, что было обещано, о чём я и хочу рассказать. Ибо ко мне возвратилось здоровье после тяжёлого и опасного недуга, но телесные силы восстанавливались постепенно. Благий Боже, сколько благ принёс мне тот недуг, те дни, подобные праздникам и дням отдохновения (ср. Лев. 23:2-3), коих отчасти я и желал! Ибо он, и сам страдая тогда от недуга, пособлял мне в тяготах моих всё то время, что я в недуге провёл подле него. Итак, оба недужные, мы целыми днями собеседовали о духовной медицине (physica) души, то есть, о лекарствах добродетелей против хворей пороков. И изъяснял он мне Песнь песней, насколько позволяла тяжесть моего недуга, в соответствии с моими пожеланиями и просьбами давая нравственные толкования тайн сей книги Писания, а я каждый день, чтобы не забыть ничего из услышанного, скреплял то записью, насколько Бог давал силы и позволяла память. А он радушно и безропотно объяснял мне всё, делился размышлениями и опытными постижениями и пытался научить меня, неопытного, многому из того, чему можно научиться только из опыта, и хотя я всё ещё не мог понять того, что он излагал мне, однако дал мне понять более обычного то, чего мне до понимания недоставало. Впрочем, сказанного об этом довольно.
[66] С приближением же воскресенья, называемого Семидесятницей (3-е воскресенье перед Великим постом), вечером субботы накануне её, мне полегчало уже настолько, что я был в силах сам подняться с кровати, мог самостоятельно выходить и входить (ср. Чис. 27:17), и начал раздумывать о возвращении к нашей братии. Он же напрочь воспретил мне думать об этом и повелел оставить надежду на возвращение до самого воскресенья Пятидесятницы (здесь –воскресенье перед Постом). Я легко уступил, поскольку его предписание отвечало моим желаниям и, как мне казалось, недуг мой того требовал. Когда же после Шестидесятницы той я вознамерился отказаться от мяса, которое до самого того дня вкушал по его предписанию и в силу необходимости, он воспретил мне это. Поскольку в отношении этого я ни уступил его уговорам, ни выслушал просьб, ни послушался предписаний, мы вечером той субботы разошлись: он молча отправился на повечерие, я – в кровать. И вдруг недуг мой возобновился (ср. Пс. 38:3), яростно вспыхнув и словно бы вернув всю свою прежнюю силу, и набросился на меня с таким неистовством и бешенством, и с таким остервенением сокрушительно терзал меня всю ночь сверх сил и мочи, что я уже думал о конце и потерял надежду дожить хотя бы до утра, дабы хоть разок ещё перемолвиться с человеком Божиим. После того, как я провёл целую ночь в мучениях, он пришёл по моему зову поздно утром, однако не сострадательным, как обычно, а как бы укоризненным выражением лица. Впрочем, улыбнувшись, он спросил: «Что нынче кушаете?» А я, поняв (хоть он и промолчал об этом), что причиной ночного приступа наверняка было моё вчерашнее непослушание, ответил: «Что предпишете». «Тогда успокойтесь, – молвил он, – вы не умрёте теперь (ср. 2 Цар. 12:13)» И ушёл. И что ещё тут скажешь? Немедля и вся боль ушла, и только из-за того, что она меня изнурила за ночь, я весь тот день едва мог подняться с постели. Не припоминаю, чтобы мне хоть когда-нибудь бывало так тяжело. Но назавтра я выздоровел и вновь обрёл силы. И через несколько дней, поблагодарив благого гостеприимца моего, я с его благословения отправился домой.
ГЛАВА VII. МОЛВА О СВЯТОСТИ ЕГО; ЧУДЕСНОЕ РАСПРОСТРАНЕНИЕ КЛЕРВО; ПРОРОЧЕСКИЙ ДУХ; БЛАГА, ДАРУЕМЫЕ СВЫШЕ ПО ЗАСТУПНИЧЕСТВУ СВЯТОГО; ЕГО ИЗБЕГАНИЕ ПОЧЁТА
[67] Когда же возлюбленный Богом и людьми (ср. Сир. 45:1) Бернард в долине своей, в соседних городах и краях, которые неоднократно был вынужден навещать в хлопотах о нуждах обители, процвёл таковыми дарованиями и чудесами, начал он также выезжать и в дальние края по общим нуждам Церкви, или из любви к братьям, или из послушания вышестоящим, восстанавливая безнадёжно утраченный мир между церквами и князьями, с Божией помощью мирно полагая конец спорам, не разрешимым по человеческому разуму и совету; и, скорее, силой веры, нежели силой духа мира сего (ср. 1 Кор. 2:12) многое из того, что было невозможно, делая возможным, он словно бы горы переставлял (ср. 1 Кор. 13:2), всё более и более являясь в очах всех (ср. Вульг. Иуд. 10:4) предметом изумления и благоговения. А паче прочих просиял в нём дар проповедания, настолько, что даже зачерствелых сердцами слушателей он, смягчив, обращал к иноческой жизни, и почти никогда не возвращался тщетным (ср. Ис. 55:11). И вскоре он счастливо преуспел, ибо благодаря речам его и жизненному примеру сети слова Божия в руках рыбаря Божия наполнялись таким обильным множеством разумных рыб (ср. Ин. 21:6), что от каждого улова лодка обители его оказывалась наполненной (ср. Лк. 5:7).
Вскоре за тем случилось так, что благодаря чуду, большему всех чудес, что совершил в сей жизни это немощный и полуживой, сильный лишь в слове человек, дотоле безвестная та долина, стала не только по имени, но и по сути славной (Clara Vallis – Клерво), и излила словно бы с некоей вершины добродетелей сияние славы Божией на склоны земель. И с тех пор в долине той, которая прежде называлась Полынной и Горькой, горы стали изливать сладость (ср. Ио. 3:18 и Ам. 9:13. – пер. П. Юнгерова). Она была пуста и бесплодна на всё благое, а начала обиловать духовными плодами; от росы небесной и благословения Божия (ср. Быт. 27:29) стали источать тук пустынные пажити её (ср. Пс. 64:12-13) и, умножаясь народом, умножила радость (ср. Ис. 9:3) – так что, казалось, исполнились на ней слова, некогда сказанные Пророком об Иерусалиме: «К тому часу скажут вслух тебе дети бесплодия твоего: Тесно для меня место, дай нам пространства, чтобы мы могли жить! И ты скажешь в сердце твоем: кто родил мне их? я была бездетна и бесплодна; кто же возрастил их?» (ср. Вульг. Ис. 49:20-21)
[68] И вот из тесных мест Долины той дома иноческого местопребывания (ср. 2 Кор. 5:1), не без некоего откровения Божия переместившись в место более ровное и пространное, возвеличились там и приумножились, отчего теперь и сие место стало тесно для множества обитателей. Обители ордена сего, дочерние обители сей, уже наполнили многие пустынные места по сю и по ту сторону гор и морей, и доселе суть и ежедневно стекаются те, для кого требуется место. И просили всюду послать к ним монахов, и получали просимое, ибо блаженными считали себя владыки народов и предстоятели церквей, городов и краёв обрести в общение себе хоть кого-нибудь из обители и из учеников человека Божия. Что сказать! Сие иночество достигло пределов человеческого рода, распространившись и на варварские народы, кои по прирождённому зверству своему как бы совлекли с себя человеческую природу, но под воздействием благочестия иноческого из тварей лесных стали людьми и, навыкнув жить по-людски, обучились петь Господу новую песнь (ср. Ис. 42:10). Вот почему рыбарь Божий по предписанию Господню не преставал закидывать сети для лова (ср. Лк. 5:4) и, хотя иные уходили, иные приходили на место их (ср. Вульг. Нав. 14:4), и полнота святого сообщества его никогда не уменьшалась. Так доныне поступали и ежедневно поступают уловленные им в Шалоне, Реймсе, Майнце, Льеже и в ряде иных городов, а также во Фландрии, Германии, Италии, Аквитании и других краях, каковые человеку Божию по всякого рода делам доводилось порой либо доныне доводится посещать. Ибо споспешением благодати Святого Духа куда бы он ни отправлялся, прибывал назад полным [словно сеть – рыбы], ибо полнота Его (ср. Ин. 1:16) всюду сопровождала его.
[69] И не покинул он тех, что, направленные им, распространились повсюду, но всегда отеческой своей заботой пребывает с ними. И как к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются (Еккл. 1:7), так и к нему ежедневно прибывали либо радостные, либо печальные вести от сынов его. Часто бывало даже вовсе не плоть и кровь открывали ему (ср. Мф. 16:17), что творится с кем-нибудь из его чад, находящихся далеко от него, но свыше то оказывалось ведомо отеческой его заботливости, если возникала какая нужда у них, если что у них требовало исправления, какие их постигали искушения и отступления, недуги и кончины, да всяческие бедствия мирские. Ибо часто он наказывал находящимся подле него братьям молиться о тех или иных нуждах отсутствующих. Не раз даже умершие в иных местах давали ему знать о себе, приходя в видениях и прося благословения. Происходило это, очевидно, и ради послушания посланных, и ради любви пославшего их.
Однажды я пришёл к нему и, пока говорил с ним, увидел и услышал то, о чём не вправе умолчать. Там присутствовал некий монах из Фуаньи, собиравшийся вскоре вернуться к своим. Получив ответ на те вопросы, ради которых пришёл, он уже было выходил от него, как Пророк Божий в духе и силе Илии (Лк. 1:17), позвал его обратно и, упомянув имя одного из братьев той обители, повелел в моём присутствии передать ему, чтобы он исправил некие тайные свои проступки, ибо если он не исполнит сего, то вскоре ждёт его кара Божия. Монах изумился и спросил у аввы, кто ему рассказал об этом? «Кто бы это мне ни рассказал, – отвечал тот, – ты поди и скажи то, что я тебе говорю, ибо, если скроешь, ты равное с ним понесёшь наказание за грех». Дивился я сему, но к вящему моему удивлению услыхал рассказы о куда более дивных случаях, произошедших с ним при совершенно таких же обстоятельствах.
[70] Все, кто имел возможность узнать Гвидона, брата его, первенца среди братьев своих, знают, что является он мужем серьёзным и правдивым. Так вот, когда однажды мы оказались с ним вместе и разговорились о том же, я, как бывает в непринуждённой дружеской беседе, спросил его о Бернарде, на что он молвил: «Ну и баек же вам наплели!» Затем, он в свойственной ему манере и с обычной своей обстоятельностью начал было принижать братнины чудотворные силы, но, не желая мне докучать, добавил: «То, чего не знаю, не скажу вам, но одно знаю (ср. Ин. 9:25), причём изведав на собственном опыте: на молитве ему открывается многое». Затем он поведал мне, что, когда впервые сей медоносный улей стал испускать из себя во все стороны новые рои духовных пчёл и возводить для них новые обители Ордена, тогда по просьбе и настоянию владыки Вильгельма, епископа Шалонского, в его епархии построили обитель, называемую Труа-Фонтан. Туда был послан вместе с монахами настоятелем дом Рогерий, муж благородный по мирскому происхождению, но ещё благороднее своей святостью, а мужи, что отправились с ним, были под стать ему. Сих чад своих духовный отец отпустил, но не покинул (emisit, non dimisit), но пребывал с ними отеческой заботой и нежной любовью. Потом, когда однажды были вместе наедине авва и тот, от кого услышал этот рассказ, и беседовали меж собою о тех братьях, Бернард, вдруг глубоко вздохнув и суровее, чем обычно, нечто ответив о них самому себе в сердце, молвил брату своему: «Поди помолись за них, а что тебе Бог явит о них, сообщи мне». Ибо сам он в то время, тяжко хворая, был прикован к постели. А Гвидон, крайне ужаснувшись, возразил: «Боже сохрани! Я не из тех, кому дано так молиться и кто такового ответа может сподобиться!» Однако, поскольку авва настаивал на своём решении, он пошёл и помолился. Молясь же сколь было сил, он за каждого изливал душу свою (ср. 1 Цар. 1:15) и таковой сладостью сознания исполнился при молитве о каждом, такой проникся уверенностью и всяческой благодатью духовного утешения, что достоверно постигнув всех их, возликовал дух его о них, за исключением двоих, молитва коих сбилась, благоговение поколебалось, упование истощилось. Когда он начал было рассказывать об этом тому, кто дал ему таковое поручение, тот немедля сам объявил об обстоятельствах тех двоих, что в итоге потом и подтвердилось.
[71] Авва же Рогерий и некоторые из тех, что с ним, были те самые, кого человек Божий увёл некогда из Шалона и с коими или среди коих даже тогда творилось подобное.
Ибо когда по милости епископа Бернард часто наведывался в Шалон, он, возвращаясь оттуда, однажды увёл с собой множество людей благородных и учёных, священников и мирян. Пока они находились ещё в гостевом доме, а Бернард поливал сии разросшиеся растения (ср. Пс. 143:12) небесными речениями, вошёл монах-привратник и сообщил, что Стефан Витрийский, магистр из Шалона, прибыл, чтобы отвергнуться мира и жить с ними. Кто бы не возликовал о приходе такового мужа, тем более оная долина такого рода пшеницей доселе не особо изобиловала? (ср. Вульг. 64:14) Однако Бернард, получив откровение от Святого Духа о кознях духов негодных, молча погоревав какое-то время, вдруг возгласил во всеуслышание: «Злой дух привёл его сюда. Один пришёл, один пускай и возвращается». Все, кто сначала, услыхав о его приходе, были почти вне себя от радости, пришли в ужас. Однако, чтобы не соблазнять малых сынов, он принял того человека, ревностно наставил его о верности и ревности к прочим добродетелям и, зная и предвидя, что ничего из обещанного он не исполнит, направил его на искус в послушническое общежитие вместе с теми, кто поистине искал Бога и намеревался быть верным Ему. Однако не осталось ни одного из предсказаний его неисполнившимся (ср. 1 Цар. 3:19). Тот Стефан по собственному признанию, находясь в послушническом общежитии, видел, как некий негритёнок вытаскивает его из оратория. Прожив там почти девять месяцев, он в итоге отпал и, как было о нём предсказано, как один пришёл, так один и ушёл. Так расстроились плутни врага, и тот, кого он готовил на падение послушников, своим падением послужил, скорее, их утверждению.
[72] Оставляя Шалон, упомянем, что, когда святой отец как-то раз возвращался оттуда, был холод и ветер, от которого тяжко страдал и он сам, и бывшие с ним. Когда же толпа тогдашних его спутников оторвалась и ехала впереди и, подгоняемая морозом, не дожидалась его, он следовал за ними почти в одиночестве. И случилось так, что одна из лошадей, бывших при нём, по неосторожности упущенная, убежала и помчалась по широкой открытой равнине. Поскольку отловить её не удалось, а скверная погода не позволяла заниматься этим долее, авва молвил: «Помолимся!» Он преклонил колени на молитве вместе с братом, сопровождавшим его, но едва они успели закончить Молитву Господню, как лошадь та с полнейшей кротостью остановилась при ногах его и вновь подчинилась седоку своему.
[73] Перенесёмся из Шалона в Реймс. Как-то возникла между епископом и народом реймсским распря, и человек Божий прибыл, дабы примирить их. Когда же он сидел в ратуше этого города вместе с епископом Жосленом Суассонским и при великой толпе клира и народа, наполнившей это здание, вёл переговоры о мире, вдруг у всех на виду одна несчастная женщина, представив ему своего сына, одержимого (как она думала) бесом, и просила о милости. Ведь прямо в тот самый день он набросился на мать свою и едва не убил её, а затем онемел, ослеп и оглох, не видел с открытыми глазами и, лишившись всех чувств, пребывал без рассудка. Проникнувшись сочувствием к несчастной матери, крайне измученной скорбью о своём сыне, Бернард, приласкав несчастного юношу, нежно погладив его ладонью по голове и лицу, заговорил с ним и спросил, как посмел он поднять руку на мать свою. А тот, придя в себя, тут же признал грех свой, и пообещав в дальнейшем исправиться, возвратился к матери своей невредимый.
А ещё, в монастыре, что называется Альпийским (во фр. Альпах, в 7 км от совр. коммуны Морзин), среди прочих больных, искавших излечения, пришла к нему женщина, страдавшая от падучей. В тот самый час, как она предстала пред ним, тут же рухнула, поражённая внезапным приступом своего недуга. Но человек Божий, взяв её за руку (Мк. 1:31), немедля поднял её, и она не только на тот час, но и вообще совершенно исцелилась от болезни своей.
[74] Герцогиня Лотарингская, дама благородная, но ведшая не такой уж благородный образ жизни, увидев однажды во сне, как оный человек Божий собственноручно извлекает из её чрева семь жутких змей, позднее обратилась по его увещанию к иноческой жизни, и доныне она, из которой он изгнал семь бесов (Мк. 16:9), ликует об этом.
А я познакомился с одним клириком, Николаем по имени, который почти безнадёжно погряз в миру, но Бернард освободил его от мира. Приняв одеяние и чин монашеского жития в Клерво, он увидел, как те, что прибегают туда, спасаясь от бедствий мирских, искупают ущерб от бедствий тех непрестанными слезами, и пожелал уподобиться им, но по жестокосердию своему (ср. Мк. 10:5) не сумев, с великой скорбью сердечной просил авву стяжать для него у Бога дар слёз. Тот помолился и стяжал для него столь глубокое и непрерывное сокрушение сердца вместе с даром слёз, что в дальнейшем едва когда удавалось обнаружить, чтобы лицо его не было печально (ср. 1 Цар. 1:18), а глаза его – без слёз, даже когда он ел, когда совершал путь либо когда говорил с кем-нибудь.
[75] Мы видели и слышали о столь многочисленных и таких великих знамениях сего рода и различных вспоможениях (ср. 1 Кор. 12:28) в различных нуждах людских, что если кто попытается изложить это в речи или на письме, то может в привередливых вызвать недоверие, а в недоверчивых – привередливость. Однако то, насколько чисто было око намерения его во всех деяниях, явственно видно из совокупности (corpus – досл. «тела») светлых дел (ср. Мф. 6:22). Ибо высшие церковные должности и почести от мирских князей, словно бы постоянно преследовавшие его ради достоинств его, он не свысока отвергал, но почтительно и рассудительно отклонял, явственно выражая свои желания во всём, чего добивался деятельностью своей. В Милане и Реймсе клир выбирал, а народ провозглашал его архиепископом; в Шалоне и Лангре – епископом; и то же самое произошло бы ещё во многих других городах, если бы была хоть малейшая надежда добиться его согласия на это. И хотя достоинства его были достаточно велики, чтобы принудить его принять должность, по неведомым мне судам Божиим и из несравненного благоговения перед его святостью Бернарда никогда ни к чему не принуждали против его воли. Но хотя он таким образом избегал должностей в мире сем, всё же не избежал уважения, подобающего всем таковым должностям, за страх свой и любовь к Богу удостоившись в сознании всех такого страха и любви, что. где бы он ни оказывался, в его присутствии не смели ни в чём преступать справедливость, а что бы он ни говорил о справедливости, к чему бы ни призывал, – томуповиновались.
[76] Опираясь на такого рода уважение от Церкви Божией, он, когда того требовало послушание или любовь к ближним, не избегал никаких, сколь угодно тяжких трудов. И чьей ещё воле так покорялись, перед чьим мнением так смирялись все высокие власти – как светские, так и церковные?! Грозные короли, князья и тираны, рыцари и грабители так боялись его и трепетали пред ним, что, казалось, на нём исполнилось то, что, как читаем в Евангелии, сказал Господь ученикам своим: «Се, даю вам власть наступать на змей и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам» (Лк. 10:19). Затем, среди духовных и в духовном духовно испытуемый (ср. 1 Кор. 2:14. – пер. Евг. Розенблюма), он пользовался совсем иным уважением. И, как сказал Пророк о святых животных, что, когда голос был со свода, который над головами их, они останавливались и опускали крылья свои (ср. Вульг. Иез. 1:25), так ныне духовные во всякой стране, при высказывании его или суждении останавливаются, уступая вышестоящему, а своим рассудком и разумением подчиняются его рассудку и разумению. Свидетельствуют о том писания его, которые или он сам написал, или другие записали, что приняли из уст его. И такую великую славу доставляют святые добродетели мужу сему пред Богом и людьми даже до сего дня, столь явственным окружён он свидетельством святости и сияет дарами Святого Духа, что – и это всего важнее и труднее в делах человеческих – все эти качества, казалось, совсем не вызывают зависти. Но он угашал зависть, ибо был превыше всякой зависти, а низкие сердца человеческие нередко прекращают завидовать тому качеству в человеке, коего достигнуть не надеются.
[77] Но и он сам укрощал всякую зависть примером смирения, либо преобразовывал её в нечто лучшее любовью, либо, сталкиваясь с большей испорченностью или жёсткостью, подавлял её весом испытываемого к нему уважения. Ибо кто в сии дни столь же деятелен и чутко рассудителен в укреплении братской любви там, где она есть, и в пробуждении её там, где её нет? Кто столь же благодетелен во всём, что возможно, и ко всем благожелателен; кто такую же являет благость к друзьям и терпение к недругам? Впрочем, разве могли быть какие-нибудь враги у того, кто ни с кем никогда не желал враждовать? Ибо, как дружба бывает не иначе, как между двумя, и не иначе, как двумя друзьями разделяется, так и вражда возникает, по крайней мере, между двумя врагами. А кто ненавидит или не любит любящего его, тот не столько недруг, сколько нечестивец. Но тот, кто любит всякого человека, никогда своей силой не обретёт врагов, хотя порой страдает, подвергаясь беспричинной вражде из-за чужого нечестия. Но любовь, которая владеет им целиком, терпелива, добра (ср. 1 Кор. 13:4. – пер. Евг. Розенблюма); мудростью побеждает злобу, терпением – нетерпеливость, гордыню – смирением.
Конец Книги первой
ПРИПИСКА,
присовокупленная к вышеприведённому труду, в связи с кончиной его автора, Бурхардом, аввой Балернским
Вышеприведённый труд о жизни святейшего мужа Бернарда, аввы Клервоского, написан досточтимым Вильгельмом, что прежде был аввой Сен-Тьерийским, но во то время – уже монахом киновии Синьи (куда он перебрался из стремления к уединению и тишине), повествует, как явствует из него, о событиях до поры раскола, учинённого Петром Пьерлеони (Пьетро Пьерлеони (1090-1138 гг.), антипапа Анаклет II) против папы Иннокентия (ум. 1143 г.). У вышеупомянутого верного мужа была особая причина написать о человеке Божием – та сердечная дружба, которой он был с ним долгое время связан. Посему он обрёл таковую благосклонность с его стороны, что едва ли святой муж был с кем-нибудь более доверителен при способствовавших углублению взаимной любви беседах, в которых он сообщал своему другу духовные тайны. Дружественная благосклонность его прежде всего проявлялась в том, что сей святой написал к досточтимому Вильгельму множество писем, из которых читателям становится совершенно ясно, какие чувства он питал к нему. Ему он посвятил также книгу «Апологетика» и другую, называемую «О благодати и свободе воли». Однако у сего Вильгельма была более основательная, общезначимая причина написать сей труд, а именно – благо всей Церкви Божией; дабы, когда сокроется сосуд, исполненный желанного сокровища, не сокрылось также и сокровище само. Посему не зря сетует желающий, чтобы сие было открыты, говоря: «Сокрытая мудрость и сокровище невидимое – какая в них польза?» (Сир. 41:17) И вот он открывает богатства спасения (Вульг. Ис. 33:6), сокровище желанное, не прячет вместе с перстью то, что не перстное (ср. Мф. 25:25), но жемчужина многоценная (ср. Мф. 13:46). Однако случилось с ним то, чего он не желал, ибо, точно в соответствии с высказанным им в предисловии опасением смерть упредила его, не дав закончить то, что он в душе своей задумал предать записи. Итак, кто приступает к чтению сего труда, довольно легко поймёт, с какой высоты совершенства благочестивый отрок и инок Бернард, подобно другому Бенедикту, положил начало подвигу, ибо ещё в материнском чреве знаменательное видение предуказывало будущую святость его жизни и учения. Также в вышеописанном труде рассказывается, как сей юноша начал свою деятельность, а затем сей превосходный художник прилежно изображает (насколько, как уже говорено, было ему суждено) жизнь Бернарда до лет совершенного мужа, но затем смерть упреждает его.
КНИГА II
Написанная Эрнальдом, аввой обители Бонневаль, что в округе Шартра
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
[79] Некоторые писатели, возвеличивая похвалами деяния достославных мужей, превозносят их в торжественных выражениях сколько им позволяет мощь превосходного ума и утончённого красноречия. Когда рассказчик и произведение, заключив друг друга в объятия, соединяются в брачном союзе на равных, а в изложении задуманной темы сходятся ум и красноречие, тогда предмет рассказа, достойно и упорядоченно изложенный, благополучно совершает своё путешествие и прямым ходом достигает тихой и безмятежной гавани. Когда же возвышенное предприятие по неопытности мастера терпит кораблекрушение, налетев на скалы, и, изнемогши отупелым умом, рассказчик смиряет своё самомнение, поздно вступать в рассуждения о поправках, поскольку то, что рассеяно во многих местах, невозможно ни вернуть, ни поправить; и нестройную книгу, и произведение пристойнее бывает соскрести (с пергамента), чем улучшить. Итак, сам с собою обдумывая и обсуждая это, испытываю всяческие опасения; ведь как сам обычно негодую на безрассудство многих, кто при недостатке знания стремглав кинулся писать и, толкнувшись носом, производит кровь (ср. Прит. 30:33), так и я, если подвергнусь обсуждению, выставлю себя на посмешище. Ведь кто я такой, чтобы взяться за написание деяний святейшего мужа, аввы Бернарда Клервоского, процветшего в наши времена несравненным благочестием и учёностью, чьё благоухание после кончины исполнило всю Церковь, чья святость (gratia) проявляется в знамениях и чудесах, совершаемых Господом?
[80] Скольких учёных мужей, скольких риторов, скольких философов светские университеты посылали в монастырь его для упражнения в созерцании и освящения нравов? Какая процветает учёность там, где побывала вереница магистров и славных мужей, отмеченных опытностью разумения, которые, прилежа богословию, обогащённые множеством благодатных даров, друг друга взаимно наставляют и вдохновляют! Сонм (universitas) их единодушно поёт песнь восхождения, вместе с Иаковом поднимаясь на вершину лестницы (Быт. 28:12–16), ясно видит Бога в красоте Его (ср. Ис. 33:17), увенчанного сиянием. Подобало бы именно этим мужам, не обделённым дарованиями ни в чём, взять на себя сию задачу и высечь памятник досточтимому отцу, чтобы безупречное произведение трудов их представило его, словно живым, взору читающих учеников и стало постоянным источником утешения наряду со святыми мощами и речами его. Но смирению клервосцев свойственно устремляться к высшему, а человеческое таить; оные благородные мужи стыдятся давать о себе какие-либо прилюдные свидетельства; больше покоя они получают от презрения и отверженности, нежели чествование каких-либо их достоинств, в чём они усматривают опасность для своего обета смирения. По сей причине, замкнувшись на запоры молчания, они чувствуют себя привольнее во вретище (sacco) пустынническом, чем в парче (socco) придворной, и ищут славы не от пера, а от креста. Поэтому они охотно перекладывают бремя сего дела и подобных ему на других. И ныне, после преставления достопамятного дома Вильгельма, который добросовестно и прилежно описал начало деятельности сего святого мужа, просьба о завершении сего труда была обращена к моему убожеству, и любовь возлюбленной Церкви возложила на меня обязанность сварить похлебку для сынов пророческих (ср. 4 Цар. 4:38). И если я по недосмотру примешаю к ней растение горькое (colocynthidas), то усладит её, добавив муки (как уповаю я), Елисей, а чрезмерная неразумность будет извинена за любовь к послушанию.
ГЛАВА I. СВЯТОЙ МУЖ ЗАЩИЩАЕТ ПОНТИФИКАТ ИННОКЕНТИЯ II ОТ ПОСЯГАТЕЛЬСТВ АНАКЛЕТА; СДЕРЖИВАЕТ ИМПЕРАТОРА ЛОТАРЯ
[81] В ту пору папа Гонорий (II, 1060 – 1130 гг.) отправился путём всякой плоти (ср. Быт. 6:13 и Нав. 23:14). И вскоре на выборах, из-за которых возникло несогласие между кардиналами и разделение в Церкви, более многочисленные и здравомыслящие, жизнью испытанные, мужи добродетельные, пресвитеры, диаконы, епископы избрали Иннокентия, который по своей жизни, доброму имени, летам и умудрённости был сочтён достойным высшего священства. Однако другая часть, основав свои порочные дерзновения не на доводах разума, а на насилии, самовольно и стремительно провозгласила и, несмотря на возражения остальных, посвятила в сан Анаклета – Петра Пьерлеони, коварными ухищрениями домогавшегося сей вершины. Те же, что держались католической стороны, торжественно посвятив избранника своего, усадили его на престол и провезли по тем местам, где по древнему обычаю восседали Римские понтифики, и до поры ему оказывалась честь, подобающая достоинству Апостолика. А после того они пребывали главным образом близ Латеранского дворца, а в домах своих им оставаться было небезопасно, ибо им с крайней свирепостью угрожали пособники Петра. Не будучи в силах даже там долго держать оборону, они нашли временное убежище в замках неких своих союзников из числа знатных римлян. Но и те не сохранили им верность. Ибо вскоре они уступили – кто силе, кто страху перед разнузданной толпой, кто подкупу. Ибо столь великими располагал Пётр силами своего семейства и имел такое множество приверженцев среди родни, что за ним следовал почти весь город, прельстившись посулами богатств и выгод.
[82] Обирая курию и выклянчивая с помощью легатов деньги, он собрал поистине несметные богатства, которые припас на будущие подачки. Сверх того он затем раздал в народе дотоле хранимые множества отцовских сокровищ, всеми правдами и неправдами вооружил продажную чернь. Чтобы расплатиться с ними, он снял прямо с алтарей украшения, пожертвованные королями церквам, а когда нечестивые христиане сами побоялись или устыдились разбивать чаши и разламывать на части золотые распятия, они, говорят, нашли иудеев, чтобы те дерзостно сокрушили священные сосуды и богопосвящённые образы. Итак, каждый по-своему, в большей или меньшей мере, они дошли до злодеяния, ибо, продавшись, публично принесли общую присягу Петру и, обратив руки и оружие ко всякому кровопролитию, ежедневно преследовали собрания сторонников Иннокентия злословием и мечом.
Итак, держали слуги Божии совет и, усмотрев, что силой человеческой им не оборониться, решили отступить. И, тайно раздобыв корабль, они ускользнули из уст льва (Leonis – обыгрывается фамилия Леони, или, иначе, Пьерлеони) и лап зверя (ср. Отк. 16:13) по Тибру в Тирренское море и с попутным ветром, наполнявшим их паруса, благополучно добрались до Пизанского порта. Услыхав о прибытии столь именитых мужей и узнав причину, по каковой они покинули Город, Пиза возликовала, что к ней перешла слава римского имени, ибо римляне, навсегда запечатлев себя клеймом бесславия, уготовали имени пизанцев вечную и бесконечную славу. И вот прибежала знать и магистраты, пали в ноги Владыке Папе и благодарили его за то, что счёл их достойными таковой чести и изволил удостоить их город своим сиятельным присутствием.
[83] «Этот город – твой, – молвили они, – а мы – твой народ (ср. Пс. 78:13) и готовы служить тебе за свой счёт. Более того, республика предоставит в твоё распоряжение всё, что только ни запасла. Никакого двоедушия ты не встретишь в пизанцах: они не таковы, чтобы то вступать в союз, то отказываться, то клясться, то расторгать клятвы. Не жаждет народ сей гражданских войн и братоубийственного кровопролития. Наши люди не из тех, что дома наглы, а вовне боязливы. Мы и не рабы, и не владыки, но сограждане и братья, и предупреждаем друг друга в почтительности (ср. Рим. 12:10), а не побуждаем к гневу взаимными дерзостями. Мы, подчинив тунисцев и покорив Балеарские острова, освободили море и землю от пиратов и разбойников, а пленённых королей их в узах ввели в Пизу (ср. Пс. 149:8). Это у них взяты трофеи и различные украшения, коими убраны к твоему приходу перекрёстки и улицы и увенчан ликующий город». После таковых слов народ двинулся навстречу Папе, и по причине многочисленности толпы прибывшие едва могли найти проход. Продвигаясь шаг за шагом, кардиналы выискивали дорогу с помощью глядевших из окон дам, девиц и детишек, и Владыка Папа, уделяя во все стороны благословения, со свитой своей был с прочтением препровождён до канониката Пресвятой Богородицы, где его с почестями приняли.
[84] Перед уходом из Города Владыка Папа заранее направил во Францию посланников, которые рассказали тамошней Церкви историю раскола и схизмы, учинённой Петром, и увещевали епископов, дабы те препоясались на отмщение сей дерзости и, осудив схизматиков, поддержали единство. Однако, поскольку епископы ещё не понимали смысла событий, никто из них не дерзал от своего имени дать согласие, доколе на общем соборе в Этампе не разобрали сообща, что принять, а что осудить. Ибо Франция, в отличие от других стран, склонных к схизме, никогда такого рода расколами не была запятнана и не поддавалась злостным заблуждениям, а потому и не возвела идола в Церкви, не поклонилась чудовищу на кафедре Петровой. И в таких случаях французов никогда не устрашали высочайшие указы и не предпочитали они частных выгод общему благу, и не склонялись на чью либо сторону, угождая лицам, но считаясь с сутью дела. Если же подобало, они мужественно встречали преследования и не боялись ни проклятий, ни изгнания.
Итак, когда в Этампе был созван собор, туда по особому приглашению самого короля французского и всех выдающихся архиереев явился Бернард, святой авва Клервоский, в немалом, как он потом признавался, ужасе и трепете (ср. Евр. 12:21), сознавая опасность и трудность предстоящего дела.
[85] Однако в пути Бог утешил его, показав ему в ночном видении великую церковь, благозвучно певшую хвалы Богу, что дало ему несомнительную надежду на установление мира. Прибыв же на место, он прежде всего предался посту и вознёс молитвы к Богу; а когда король и епископы с князьями воссели, дабы обсудить тот самый вопрос, единое общее их суждение, единое мнение заключалось в том, что дело Божие следует возложить на слугу Божия и окончательное решение должно быть изречено устами его. Несмотря на страх и трепет, он, уступив настояниям верных мужей, принял возложенную на него ответственность и, прилежно изучив порядок выборов, достоинства избирателей, жизнь первого избранного и мнения о нём, отверз уста свои (ср. Быт. 4:11), и Святой Дух исполнил их (ср. Сир. 17:5-6). И провозгласил он один, будучи устами всех, что всем следует поддержать Верховного понтифика Иннокентия, и все вместе объявили вопрос решённым. И, воспев по обычаю славословия Богу, они затем вместе поддержали избрание Иннокентия и обещали ему послушание.
[86] Меж тем Владыка Папа, сделав множество властных распоряжений в Пизе, и в Тоскане, и в иных краях, попрощался с пизанцами и, поблагодарив их, переправился морем в Прованс и, пересекши Бургундию, прибыл в Орлеан, где, встреченный епископами, был радушно и с почестями принят благовернейшим королём французским Людовиком. Затем он был препровождён в Шартр мужем великих добродетелей Гауфридом, епископом Шартрским, где встретился со славным королём английским Генрихом (Генрих I Боклерк, 1068-1135 гг., сын Вильгельма Завоевателя), сопровождаемым множеством епископов и знати. А сего короля привёл к Папе заведомо посланный досточтимый авва, причём едва убедил его признать Иннокентия, ибо английские епископы совершенно отвратили его от него. Поскольку же он всячески упрямился и уклонялся, авва молвил: «Ты чего боишься? Боишься совершить грех, если подчинишься Иннокентию? Подумай, как ты за другие грехи свои будешь держать ответ пред Богом, а этот оставь мне, пускай на мне будет этот грех». Слово сие так крепко убедило того короля, что он, покинув земли свои, встретил Владыку Папу в Шартре.
[87] Меж тем, легаты Владыки Папы, возвратившись из Германии, привезли письма о признании его как королём, так и епископами, а также их общую просьбу приехать к ним, удостоив их своим долгожданным присутствием (их легко убедили признать того, кого уже признали прочие). Но его удерживала любовь и преданность французской Церкви, где все и каждый добивались апостольского посещения. Итак, проехавшись по Франции, он созвал собор в Реймсе, на котором, разрешив во славу Божию множество вопросов, короновал Людовика (VII Младшего, 1120 – 1180 гг.) при живом отце вместо погибшего брата Филиппа. Во время всех этих событий Владыка Папа не позволял авве отлучиться от себя, но усаживал его при обсуждении общественных вопросов вместе с кардиналами. Однако если у кого были частные вопросы, все обращались к человеку Божию наедине. Он же, выслушав их, обращался в курию и, заручившись поддержкой, оказывал просителям помощь.
Итак, по закрытии собора Владыка Папа встретился в Льеже с Римским королём (Лотарем II, 1075-1137 гг.) И хотя встречен он был там с почестями, но безмятежность оной встречи была вскорости омрачена. Ибо, рассудив, что время подходящее, король принялся дерзко настаивать на возвращении себе права епископской инвеституры, которое Римская Церковь с огромными трудами и со многими опасностями отвоевала обратно у его предшественника, императора Генриха (V, 1086-1125 гг.). От таковых речей римляне перепугались и побледнели, увидев, что в Льеже столкнулись с большей опасностью, чем та, которой они избежали в Риме. И некому было подать им совет, пока стеной на защиту не встал святой авва. Ибо он, отважно воспротивившись королю, с дивной лёгкостью опроверг злонамеренные речи и обуздал их благодаря тому дивному уважению, которое внушал.
[88] Возвращаясь же из Льежа, Владыка Папа самостоятельно выразил желание посетить Клерво, где приняли его бедняки Христовы, а не богачи, в порфиру и виссон облачённые (ср. Лк. 16:19); и встречали его не сонмы с раззолоченными евангелиями, а оборванцы, несшие грубый крест; и прогремел в его честь не гром трубный, не крикливое ликование, но сдержанное соразмерное пение, преисполненное любви. Епископы плакали, плакал и сам Верховный понтифик, и все дивились строгости этой общины, члены коей при всей радостности свершающегося торжества опустили взоры долу, не позволяя им блуждать по сторонам из любопытства, но, смежив веки, сами не видели никого, будучи видимы всеми. В той церкви даже вороватый римлянин не узрел бы ничего привлекательного; никакие украшения не манили взор; в оратории было не на что смотреть, кроме голых стен. Только на нравы там могла бы покуситься жажда соревнования, и братия не потерпела бы ущерба от такового грабежа, ибо сколько не похищай благочестия, оно не убывает. Радовались все в Господе и справляли торжественный пир не кушаний, но добродетелей. Ибо подали там хлеб отрубной вместо ситного, вместо сладкого вина – виноградный сок, вместо камбалы – сельдерей, вместо закусок всяческих – бобы. Когда случайно удалось сыскать рыбу, её подали Владыке Папе, и была она всем на благо видом своим, а не вкусом.
[89] Воззавидовал диавол и, не вынося славы слуг Божиих, коих почтили своим присутствием столь высокопоставленные гости, когда те усердно и благоговейно воспевали хором псалмы в присутствии нескольких кардиналов, услаждавшихся видом их и голосами, поверг в некоторых братьев в ужасный страх. Причём один, паче прочих захваченный бесовской властью, изрёк некие кощунственные слова: «Возвещайте: я есмь Христос!» А множество иных в страхе и трепете прибегли к стопам блаженного отца. Он же, обратившись к остальным, молвил: «Молитесь!», а затем, в тишине, вывел тех, что казались опешившими, и успокоил их, дабы тот всенечестивый, что пытался обитель благочестия обратить в театр, а школу невинности – в посмешище, не смог, как рассчитывал, испортить впечатление об иноках, но выдал себя и убедился в тщетности своих потуг. И всё успокоилось с такой быстротой, что от тех особ, что стояли рядом, совершенно укрылось то, что произошло, и злобный враг, мгновенно посрамлённый (ср. Пс. 6:11), не смог не только доставить соблазн им, к чему готовился, но даже не смог заставить их заметить хоть что-либо. А вышло из этого то, что братья укрепились ещё большей бдительностью, а Клерво стало затем прирастать и заслугами, и людьми (numero), и владениями, а с умножением общин почти повсюду распространился иноческий лад сей обители, да и сам святой авва с той поры паче прежнего просиял чудесами и знамениями.
ГЛАВА II. ПРЕСЛАВНЫЕ ДЕЯНИЯ НА ПИЗАНСКОМ СОБОРЕ; ПРИМИРЕНИЕ МИЛАНСКИХ ЕПАРХИЙ; ЧУДЕСА, СОТВОРЁННЫЕ В ТЕХ КРАЯХ
[90] Дольше задерживаться во Франции Владыка Папа не мог, но по договорённости с королём Лотарем, встретился с ним в Риме, где силою войска был введён в Латеранский дворец. Многие из римской знати, верные Церкви, приняли его с почестями, а Пьерлеони, не в Боге полагая крепость свою (ср. Пс. 51:9), но окружив себя злонамеренными союзниками, пребывал в высочайших и надёжнейших укреплениях и насмехался над силами Лотаря. Запретив своим собираться прилюдно, он и свою безопасность обеспечивал, и врагам не давал повода к стычкам, но мешал их свободным перемещениям с помощью расположенных на возвышениях орудий и различных препятствий. Он упрямейше избегал разговора с императором, не поддаваясь ни на угрозы, ни на улещивания, и не принимал ничьих советов относительно своего положения. Оставив Иннокентия в Риме, император отправился в другие края. А Пётр после ухода его, жаждая истребить верных, участил нападения на Город.
Иннокентий, уразумев, что оставаться в Риме для него теперь бесполезно, дабы не дразнить ярость зверя своим присутствием, возвратился в Пизу и там, собрав епископов всего Запада и иных благочестивых мужей, провёл достославный синод (в 1134 г.). При всех совещаниях, обсуждениях и голосованиях присутствовал святой авва, окружённый всеобщим почтением. Дверь его охраняли священники, но не ради почести, а чтобы не допускать множества людей одновременно. И пока одни выходили, входили другие, а смиренный и ни от каких их чествований не надмевавшийся муж, казалось, не только ничуть не беспокоился, но сохранял полное самообладание.
Собор заседал долго, однако вынес окончательное постановление об отлучении Петра и безвозвратном низложении его приспешников, и сей приговор сохраняет силу поныне.
[91] По завершении собора Владыка Папа направил к миланцам на переговоры о примирении авву Клервоского, приезда коего они добивались многочисленными просьбами, вместе со своими легатами Гвидоном Пизанским и Матфеем, епископом Альбанским, дабы они устранили схизму, учинённую в этом городе Ансельмом (V, архиепископ Миланский, ум. 1136 г., сторонник антипапы Анаклета) и привели уклонившихся к единству с Церковью. Авва же ввёл в сообщество вышеназванных мужей, которых Владыка Папа избрал себе в сотрудники, Гауфреда, епископа Шартрского, чью чистоту и искренность испытал во многих обстоятельствах, ибо кардиналам показалось, что хорошо было бы в столь обременительном деле иметь поддержку столь могучего помощника. Итак, едва они перебрались через Апеннины, а миланцы прослышали, что к их пределам приближается долгожданный авва, навстречу ему на семь миль из города вышел весь народ: знатные, незнатные, верхом, пешком, благополучные, нищие – словно бы весь город переселялся – и, оставив родные пенаты, сии пёстрые толпы с невероятным благоговением приветствовали человека Божия. Каждый с равным восторгом взирал на него и почитал за счастье, если удавалось его услышать. Все лобызали стопы его, и, хотя он воспринимал это с досадой, никакими доводами не мог унять эти поклоны и поцелуи, никакими запретами отвратить. Кроме того, они при возможности выщипывали волоски из плаща его и в надежде заиметь целительную реликвию понемногу обрывали кусочки ткани от платья его, считая святыней всё, к чему он прикасался, и уповая обрести освящение, коснувшись их или приложившись. Итак, сопровождая авву спереди и сзади, ликующие толпы прославляли его кликами и, долго продержав в окружении, наконец уделили ему обычное гостеприимство. А когда прилюдно было обсуждено дело, ради которого туда прибыли как кардиналы, так и человек Божий, город, позабыв свою дерзость и всю ярость отбросив, так подчинился авве, что послушание их как нельзя лучше описывается словами Поэта:
Я выполнять твой приказ и могу, и хочу непременно!
(Лукан, Фарсалия, 1.372. – пер. Л. Е. Остроумова)
[92] После примирения всех и исцеления церковного раскола, когда посредством договорённостей в народе было укреплено согласие, стали появляться новые дела. Ибо ярости диавола, неистовствовавшего в телах одержимых, противостало знамя Христово, и по приказанию человека Божия бесы, одолеваемый вышней силой, в ужасе и трепете разбегались из захваченных жилищ. Вот невиданный легат, не о воле (pragma) Рима радеющий, а свидетельствующий о воле божественного закона веры; вот легат, предъявляющий на всеобщее обозрение письмена, Христовой кровью начертанные и печатью креста запечатленные, чей образ силою духа (auctoritate) своего покорил и склонил всё земное и преисподнее (ср. Флп. 2:10). Неслыханна в наши времена такая вера в людях и такая добродетель в человеке, ибо между ними возникло святое прение, когда авва приписывал знамения силе их упования, а они – его святости, несомнительно чувствуя, что всё, чего он ни испросит у Бога, то будет уделено ему (ср. Ин. 11:22).
Итак, без колебаний привели к нему всем известную женщину, которую лет семь мучил нечистый дух, и смиренно просили, чтобы он запретил бесу во имя Господне и обратил его в бегство, а женщине возвратил здоровье. Хотя народная вера повергла человека Божия в немалую робость и, наставляемый смирением, он не дерзал на необычное свершение, но, поскольку народ был настойчив, авва устыдился упрямо противостоять любви просителей и подумалось ему, что, если его собственная вера разойдётся с верой народа, то он оскорбит Бога и как бы затенит всемогущество Его своей недоверчивостью.
[93] И воспламенился он в душе, и хотя признавал, что знамения подобает творить не ради верующих, но ради неверующих, но вверив начинания свои Святому Духу, предался молитве и, когда снизошла на него сила с небес (ср. Лк. 24:49), облекся духом крепости и запретил сатане, и обратил его в бегство, а женщине возвратил здоровье и покой. Все, кто был там, возрадовались и, воздев к звёздам руки свои, благодарили Бога, посетившего их с вышних. Услышана была молва о том, и распространилась весть, и поразила вдруг город. По церквам, по дворам, по перепутьям собирались отовсюду люди, всюду толковали о человеке Божием и говорили прилюдно, что нет для него ничего невозможного, ибо всё он получает, чего ни попросит у Господа. Говорили и веровали, возвещали и подтверждали, что уши Бога открыты для молитвы его (ср. Пс. 33:16). И всё никак не могли насытиться лицезрением его и слушанием (ср. Еккл. 1:8). Одни порывались приблизиться к нему, другие поджидали у дверей, когда он выйдет. Весь город, отложив занятия и работы, замер, оцепенев в сем созерцании. Люди сбегались, испрашивали благословения, и каждому казалось, что, стоит коснуться его, выздоровеешь (ср. Мк. 5:28).
[94] На третий день слуга Божий отправился в церковь Св. Амвросия, дабы служить Божественную литургию. Там его ожидало несчётное множество народа, и прямо во время свершения мессы, пока клирики пели, а он восседал подле алтаря, к нему подвели маленькую девочку, которую диавол мучил яростными нападениями, и молили оказать помощь бедняжке, изгнав неистовствовавшего в ней диавола. Выслушав подошедших просителей и заметив, как одержимая скрежещет зубами и шипит, устрашая окружающих, авва сжалился над малыми летами её и проникся состраданием к её отчаянным мукам. И вот, взяв чашу, в которой предстояло свершиться Таинству, он влил в неё на несколько пальцев вина, помолился в душе и, положившись на силу Господню, поднёс к устам девочки спасительное питие и тело её напитал целебной каплей. И незамедлительно сатана, словно бы обжегшись и не в силах стерпеть проникновения оной силы, изгоняемый изнутри противоядием крестным, поспешив вовне, вышел, сотрясаясь, вместе с премерзкой рвотой. Итак, когда девочка освободилась, а посрамлённый диавол бежал, церковь воспела Богу подобающую хвалу, а после радостных восклицаний воодушевлённый народ пребыл там бездвижно до окончания Божественной литургии. Итак, невредимую девочку родственники на виду у всех увели домой, а человека Божия народ едва отпустил в гостиницу.
[95] В ту пору по суду Божию в Милане, как говорил Исаия, косматые перекликались один с другим, а бесы встречались с ослокентаврами (ср. Вульг. Ис. 34:14) и тревожили многих разнузданными нападениями. И не было кому противостать их наглости, ибо давно при схизме Ансельма, когда этот приспешник Петра занимал миланскую кафедру, стоны священников, скорбь дев, попрание таинств, осквернение алтарей взывали о гневе Божием. Однако же с приходом человека Божия, когда отвергнут был обман Ансельмов, а церковь вернулась к послушанию Иннокентию, прекратилась вольница бесов, и диавол ежедневно отступал, убегая от молитв человека Божия, а если порой и пытался сопротивляться, то самим сражением, в коем он терпел поражение, доставлял победителю большую славу.
[96] И вот, среди прочих одержимых была одна великовозрастная женщина – гражданка Милана и почтенная дама, – которую силами многих тащили вслед за блаженным мужем до самой церкви св. Амвросия. В груди у неё долгие годы сидел диавол и до того душил её, что, лишённая зрения, слуха и речи, она, скрежеща зубами и высовывая язык наподобие слоновьего хобота, казалась не женщиной, а чудовищем. Грязное чело её, перекошенное лицо, зловонное дыхание свидетельствовало о скверном её сатанинском жильце. Человек Божий, взглянув на неё, понял, что диавол, всосавшийся и вцепившийся в неё, легко не выйдет из дома, который занимал так долго. Обратившись к народу, присутствовавшему в бесчисленном множестве, Бернард велел ему поусерднее помолиться, а клирикам и монахам, сослужившим вместе с ним у алтаря, велел женщину там же поставить и держать. Она же, сопротивляясь и брыкаясь не с естественной, а с дьявольской силой, пнула авву ногой, да и другим досталось. Он же, с кротостью пренебрегши дерзостью диавола, не в возмущении гнева приступил к изгнанию его, но в мирной и смиренной молитве призвав на помощь Бога, приступил к принесению спасительной Жертвы. И сколько раз он осенял святую Жертву крестным знамением, столько же раз, обернувшись к женщине, перекрещивал и её, поражая, как крепкий воин, негодного духа.
[97] Ибо и оный злодей, сколько раз на него налагалось знамение креста, обнаруживал, что чувствует удары, и яростнее бушевал и, отпираясь от рожна (ср. Деян. 9:5), невольно показывал тем, что едва терпит его. Исполнив же Молитву Господню, человек Божий предпринял наступление на врага с большей силой. Ибо, поместив на патену святое Тело Христово и возложив сей сосуд на голову женщине, он сказал таковые слова: «Вот, дух беззаконный, твой Судия! Вот высшее могущество! Противостой, если можешь! Вот Тот, Кто, идя на страдания ради нас, молвит: «Ныне князь мира сего изгнан будет вон» (Ин. 12:31). Сие то Тело, что было взято от тела Девы, что было простёрто на древе креста, что лежало во гробе, что от смерти восстало, что на виду у учеников взошло на небо. Итак, страшным могуществом величия Его, приказываю тебе, злобный дух, выйти из сей служанки Его и никогда затем не смей прикоснуться к ней!» Когда же враг, не желая покидать её и не в силах более оставаться, стал ещё суровее терзать её, с тем большим гневом, чем меньше времени ему оставалось, святой отец, вернувшись к алтарю, завершил спасительный обряд преломлением гостии и дал знак мира служителю для передачи народу. Тут-то сразу мир и полное здравие возвратились к женщине. Так, оный негодник, если и не исповеданием, то бегством своим вынужденно показал, сколь действенна сила Божественной литургии. Когда диавол сбежал, женщина, которую пагубный мучитель так долго поджаривал на сковородке (ср. Лев. 6:21) столь тяжких терзаний, обрела ум свой, и, когда вместе с разумом к ней вернулись чувства, а в гортани разрешился язык, она, исповедав Бога, возблагодарила Его, а увидев своего исцелителя, пала к ногам его. По епархии пронёсся шум великий, все от мала до велика ликовали о Боге, гремела медь, имя Божие благословлялось всеми. Почтение к человеку Божию превзошло все пределы, ибо город, истаяв от любви, чтил его (если позволительно так сказать) паче, чем человека.
[98] И прослышали о том, что свершилось в Милане, и по всей Италии разнеслась молва о человеке Божием, и говорили всюду в народе, что великий пророк восстал, сильный в деле и слове (ср. Лк. 7:16 и 24:19, который, призывая имя Христово, немощных излечивает, а одержимых бесами избавляет. И хотя был у него величайший дар исцелять болезни, чаще совершал он изгнания бесов, поскольку многочисленнее были стекавшиеся к нему в надежде на помощь одержимые, и те чудеса, что свершались с большинством, затмевали те, что получало меньшинство. А поскольку из-за наплыва народа, осаждавшего его двери с утра до вечера, он по телесной слабости уже не мог вынести натиска толп, то, подходя к окнам дома, давал им возможность увидеть себя и, подняв руки, благословлял их (ср. Лк. 24:50). Кроме того они брали с собой хлеб и воду, подносили ему для благословения и потом почитали оные как освящённые. Стекались также многие из соседних замков, деревень и городов; и как пришедших, так граждан миланских объединяло общее устремление следовать за святым, получать его благословления, слушать слово, видеть знамения. И до невероятия услаждались они учением и чудесами его (ср. Мк. 1:22).
[99] Был среди них один житель пригорода, приведший туда бесноватого мальчика. Когда святой муж осенил его крестным знамением, он внезапно у всех на виду вырвался из рук принесшего его, упал наземь (ср. Мк. 9:20) и, совершенно лишившись чувств, казался мёртвым, ибо не было ни голоса, ни дыхания в нём (ср. 4 Цар. 4:31 и 3 Цар. 17:17), только в сердце его едва-едва теплилась жизнь. Итак, прочие расступились, чтобы нёсший полумёртвого мальчика мог пройти и подступиться к человеку Божию, и поражённая толпа ожидала, что выйдет в итоге из такового злосчастия. Человек тот вошёл в дом святого мужа, положил оцепенелого, совершенно бесчувственного мальчика пред стопами аввы и молвил: «Мальчик этот, преподобный отче, коего я сложил к стопам твоим, уже три года жестоко мучим бесом, и сколько уже раз и в церковь его водили, и освящённой (exorcizatis) солью посыпали, и знамением креста осеняли, и Евангелие слушать принуждали, и на богослужениях он присутствовал, но только злился обитающий в нём диавол и свирепее терзал его. Когда же я только что вместе с прочими ожидал снаружи, а ты, начертав крестное знамение, простёр руку над народом, диавол, раздражённый силой священных знамений, сильнее обычного, изо всех сил набросился на мальчика и, как видишь, совершенно захватил его тело, где теперь два держится дыхание жизни. А ведь мальчик и сам, когда до нас дошли слухи о благодати, какую ты получил от Бога, узнав об исцелениях других, сам возымел надежду на выздоровление и попросил меня отвести его к тебе. Итак, заклинаю милосердием Божиим, сжалься о трудах моих, что я с ущербом и опасностью для себя затрачиваю, охраняя его; и с милостью и всегдашней любовью своей окажи ему помощь в несчастье, о величине коего тебе свидетельствует вид его, и не позволь вконец разгуляться буйству бесовскому!» И вот, заплакал он, «и залили слёзы уста» (св. Беда Достопочтенный, «О чудесах св. Кутберта», XXIX, 3-4), отчего присутствовавшие растрогались и все сообща просили за него.
[100] Тогда человек Божий, велев им положиться на милосердие Божие, посохом своим, на который он опирался, легонько коснулся шеи мальчика. А брат его Герард, желая испытать, правду ли сказал этот человек, тайком запечатлел знамение креста на спине мальчика. И хотя прежде он прежде долго лежал, простёршись на земле у ног аввы без движения, без чувств, ничего не видя и не слыша, с прикосновением посоха и осенённый крестом взвыл и мучительно застонал. Тогда авва повелел положить его в свою собственную постель. А он, словно ошпаренный сверзся наземь, заскрипел зубами, укусил за руку опекуна своего и, хватая за волосы ближестоящих, изо всех сил пытался вырваться из их рук, и они едва могли удержать его. Ну же! – молвил авва, – Ведите его в нашу постель!»
Итак, пока авва молился, и братия простёрлась на молитве, диавола припекало так, будто горел соломенный тюфяк в постели, и, поскольку близость силы Божией была для него пыткой огненной, он мучения свои выдавал криками. И вот, святой муж приказал влить благословлённой воды в рот страдальцу. Он не давался, стиснув зубы и губы, но, наконец, вставив клинышек, разжали ему уста, и, волей-неволей, он принял немного воды в глотку и горло. И едва освящённая жидкость, проникнув, опустилась ему в нутро, так, словно от противоядия, злая сила изверглась вместе с премерзкой рвотой, хлынувшей, словно прорвавшимся потоком, и бес, стремительно выкатившись, разразился страшной бранью и исчез. Внезапно тот, кто казался мёртвым, ожил и, спокойный и невредимый, поднявшись, обнял опекуна своего и молвил: «Благодарение Богу! Я здоров!» Все совместно возблагодарили Бога, а те, что только что плакали, веселились. Весть разлетелась вовне, и то, что свершилось внутри, было торжественно проповедано на кровлях (ср. Мф. 10:27). Поглядеть сошёлся весь город; люд ликовал, благословляя Бога, а авва, творящий таковые деяния, был окружён всенародной любовью.
[101] Сей святой наложением рук и давая пить благословлённую воду стяжал выздоровление для многих горячечных; прикосновением доставлял исцеление сухоруким и расслабленным членами; а также слепые в сем городе по свидетельству многих стяжали от Отца светов (Иак. 1:17) зрение, когда авва осенял их крестным знамением.
В то самое время он пришёл в гости к епископу Альбанскому, коего Владыка Папа дал ему в сотрудники на время того посланничества, дабы обсудить свои дела. И пока совещались о возложенных на них заданиях, вдруг ворвался к ним юноша, у которого была сухая и прижатая к предплечью рука. Пав к ногам человека Божия, он смиренно просил исцеления. Тот же, занятый другими вещами, хоть и благословил его, но приказал уйти и в более суровых, чем обычно, выражениях воспретил ему более беспокоить себя. И вышел юноша, не обретя того, чего искал. Но досточтимый епископ со всяческой поспешностью велел ему возвратиться и, схватив за руку, подвёл к авве. «Он, – молвил епископ, – отнюдь не обрёл искомого благодеяния, но послушался тебя, когда ты приказал ему уйти. Так не удали же от него благоутробия своего, но тем более, коли тебя так послушались, сам будучи связан обетом послушания, по моему повелению исполни просьбу его, даруй то, о чём он молит, и, положившись на ту добродетель, с коей он взыскует исцеления, моли и вымолишь (ср. Мф. 7:7), дабы и мы порадовались дару Божию, и он – долгожданному здоровью.
[102] По приказу епископа авва, взяв юношу за руку, призвал Господа, и Он услышал его (1 Пар. 21:26), и когда он совершил крестное знамение, жилы, что были оцепеневшими, растянулись, а мышцы, одеревенелые от сжимавшего их недуга, вновь обретя природное здоровье, стали гибки и подвижны – короче говоря, издавна бессильная рука поправилась. Епископ был поражён, увидев столь внезапное чудо, и с тех пор проникся к человеку Божию ещё большим уважением и выступал свидетелем чудес его и рассказчиком.
И понудил он авву остаться у него на ночь. Однако достиг согласия на это он с великими трудностями, убедив его только тем доводом, что повсюду его поджидают несносные толпы и, судя по всему, безопасно пройти не удастся. После ужина то блюдце, с которого ел авва, епископ передал верному слуге на сохранение и предписал, спрятав его отдельно, беречь со всяческим прилежанием.
С тех пор прошло несколько дней, и епископа того постигла сильная горячка. И, вспомнив о человеке Божием, он велел позвать верного слугу. «Принеси сюда безотлагательно, – молвил он, – тарелку, которую я тебе недавно передал на сохранение!» Когда же принесли её, сказал: «Налей в неё воды и накроши малость хлеба». Когда это было сделано, он, положившись на Господа и вверившись молитвам аввы, поел и напился (3 Цар. 19:8) и без промедления поправился.
[103] Прибавлялось число приходивших, и чудотворения привлекали к нему народ, и не давали покоя человеку Божию, от его изнурения себе добывая покой. Уходящие встречались с приходящими и обретали просимые благодеяния. Среди прочих пришёл некий рыцарь и принёс на руках к человеку Божию маленькую девочку. Глаза её настолько не терпели света, что зажмуренные глаза она ещё и прикрывала рукой, чтобы в них ни в коем случае не попал ни единый лучик света. Порой руку её насильно отнимали от глаз, и когда её озарял свет, она кричала и плакала, и освещение было для неё пыткой, ибо казалось, что лучи вонзаются ей в мозг, как жала. Человек Божий благословил малышку и, когда он, начертав на ней крестное знамение, отпустил её, она стала спокойнее. А когда её вернули домой, она сама открыла глаза и встала на ноги без поддержки. А ещё в том же городе при множестве свидетелей сей святой стяжал от Отца милосердия (2 Кор. 1:3) исцеление для одержимой бесом женщины.
ГЛАВА III. СВЯТОЙ ИСЦЕЛЯЕТ БЕСНОВАТЫХ В ПАВИИ И ДРУГИХ МЕСТАХ; В ОЧАХ МНОГИХ ЕГО ДЕЯНИЯ ВЕЛИКИ, А В ЕГО СОБСТВЕННЫХ – НИЧТОЖНЫ; ОН ПРЕЗИРАЕТ ПОЧЁТ; ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОНАСТЫРЬ КЛЕРВО; ДАЛЬНЕЙШИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ
[104] Затем он прибыл в Павию, а поскольку молва о чудесах предшествовала его приходу, ликующий город встретил столь славного мужа с подобающей радостью и торжеством. Люди, наслышанные о чудесах, свершившихся в Милане, чаяли увидеть знамение от него, и дабы народу не пришлось долго томиться с исполнением устремлений, к Бернарду внезапно подошёл некий селянин, который следовал за ним из Милана, ведя с собой бесноватую жену, которую он возложил пред стопами святого отца, со слезами в голосе выразив сердечную тяготу. И незамедлительно из уст несчастной женщины в поношение авве заговорил диавол, с насмешкой над слугой Божиим молвив: «Не изгнать этому лукоеду да кочанному рылу меня из собачонки моей!» Многими в том же роде ругательствами он забрасывал человека Божия, дабы, задетый хулой, он не стерпел бесчестия и смутился в присутствии народа, выслушивая недостойные речи. Но человек Божий, уразумев его уловки, насмеялся над насмешником и, не желая сам мстить, но вверяя отмщение Богу (см. Рим. 12:19), предписал отвести бесноватую в церковь св. Сира. Ибо желал он, чтобы славу за исцеление женщины воздали мученику и первые его чудотворения приписали ему. Однако же святой Сир препоручил дело обратно своему гостю и пожелал, чтобы ничего, что свершится в церкви его, не отнесли к нему, но всецело – к авве. Итак, пока женщину вели в гостиницу аввы, диавол тараторил устами её: «Ни Сир меня не изведёт, ни Бернард не изгонит!» На это человек Божий ответил: «Ни Сир, ни Бернард, но Господь Иисус Христос изгонит тебя». И обратился к молитве, прося Господа об исцелении женщины.
[105] Тогда дух негодный, словно бы отказавшись от своей наглости, молвил: «Куда как охотно я вышел бы из этой собачонки, ибо тяжко мне в ней! Как охотно я вышел бы, да не могу». В ответ на вопрос о причине сего он молвил: «Поскольку пока не желает того великий владыка». На что святой ему: «А кто таков этот великий владыка?» А тот: «Иисус Назарянин». Человек Божий снова с вопросом: «Откуда же ты знаешь Иисуса? Разве ты его видал когда-нибудь?» «Видал», – отвечает. «Где же?» – «Во славе». – «И ты был во славе?» – «Ну и был». – «И как ты ушёл из неё?» – «С Денницей, – молвил бес, – много нас пало». И всё это говорилось зловещим голосом из уст старушки прилюдно. Святой авва вновь обратился к нему: «Неужто ты не желаешь возвратиться в оную славу и вновь обрести изначальную радость?» Голос беса снова изменился, и он странно захохотал: «Поздновато!» Всенегодный сей бес ничего больше не сказал, но, побеждённый усердной молитвой человека Божия, удалился, а женщина, придя в себя, благодарила святого что было сил. Итак, направился в обратный путь муж вместе с той женщиной, и всю дорогу сорадовался здоровью её, а дома рассказал обо всём поджидавшим их друзьям. Все, кто слышал историю эту, веселились, но внезапно радость их обратилась в печаль (ср. Иак. 4:9), ибо, когда женщина ступила на порог своего дома, обратно вошёл в неё диавол и злее прежнего стал терзать несчастную.
[106] Не знал несчастный супруг, что уж делать и куда обратиться. Жить с бесноватой казалось ему до крайности тяжко, а оставить её – нечестиво. Итак, собрался и, взяв с собой жену, вернулся в Павию. А не найдя там человека Божия, последовал за ним в Кремону. Сообщив ему, что случилось, он слёзно молил, уповая найти милость в очах его (ср. 1 Цар. 1:18). Тронуло благоговейное прошение его жалостливого авву и приказал он направиться в городской собор, молиться там и ожидать, что будет. Итак, памятуя об обещании, он, когда прочие в ночных сумерках отправились спать, оставшись совсем один, вошёл в церковь и, проведя всю ночь в молитве, стяжал от Господа просимое и, добившись для женщины исцеления, велел ей с миром отправляться домой. Поскольку же она опасалась, что диавол опять вернётся, что уже с ней случилось, он приказал обмотать ей горло свиточком, в котором было написано: «Во имя Господа нашего Иисуса Христа приказываю тебе, бес, впредь не сметь коснуться сей женщины!» Каковое распоряжение так устрашило диавола, что он по возвращении женщины домой никогда более не смел к ней приблизиться.
[107] В том же городе был один бесноватый, чья мука многих смешила, хотя иные, более вдумчивые, сострадали ему с величайшей снисходительностью. Он так лаял, что слыша его и не видя, можно было бы подумать, что это не человек, а пёс. Когда его представили человеку Божию и он услышал, как тот лает, Бенедикт вздохнул горестно, ибо лаял тот наподобие тех собак, которых бьют и истязают, а они гневно скалятся на обидчиков. А в присутствии человека Божия он ещё сильнее разбушевался, хрипя и лая. И вот, авва, запретив диаволу и изгнав его силой Христовой, повелел человеку говорить. Очищенный человек вошёл в церковь, присутствовал при богослужении, оградил себя крестным знамением, послушал Евангелие, исповедался и помолился и прочие обязанности перед Богом в здравом уме исполнял благочинно.
[108] Когда святой отец во второй раз в том же году (1134 г.) проезжал через Милан, привели к нему одну бесноватую женщину. Ибо в то время, когда человек Божий впервые осветил своим присутствием вышеназванный город, её там не было. Бес, который завладел ею, говорил то по-итальянски, то по-иберийски, и было не вполне ясно, то ли это одно двуязычное существо, то ли два, каждое из которых говорит на своём наречии; однако так правильно она говорила то на одном, то на другом, то всякий бы решил, что вот – говорит испанец, а вот – ломбардец. Кроме того она страдала от болей в коленях и тряски в поджилках. Когда её привели к человеку Божию, она со внезапной ловкостью перепрыгнула скамью, на которой он сидел. Когда её уняли и спросили, что означают и эти прыжки, и бегство, и откуда берётся у столь хворой старицы эдакая сила и быстрота, она ответила, что от присутствия диавола она получила такое проворство, что могла бы на бегу схватить коня и без упряжи вскочить на него верхом. На следующий день, она в церкви Божией на виду у всех во время литургии, которую служил Бернард, долго и страшно мучилась. Авва, сжалившись над женщиной, уже не раз убеждавшийся в Божией милости к таковым, повелел диаволу изойти. Он же от повеления слуги Божия, вострепетав, бежал, а женщина в тот же миг не только освободилась от одержимости, но и от судорог в жилах.
Это и ещё много другого содеял человек Божий, пребывая в Италии (intra Alpes). Проходя различными городами, он благословлял болящих, возвращал зрение слепым, восставлял обездвиженных, излечивал лихорадочных, а паче всего с прилежнейшим усердием очищал бесоодержимых и сердца, осквернённые злым духом, вновь освящал, как храмы Богу угодные.
[109] В нём сошлось множество похвальных и достославных качеств. Ибо одни дивились учению его, другие – нраву, третьи – чудесам. А я, хоть и считаю, что ему подобает честь за все эти достоинства, паче всего остального, насколько вправе судить, утверждаю, что превыше всего, и возвещаю, что важнее всего в нём было то, что хотя он являлся избранным сосудом и бестрепетно пронёс имя Христово перед народами и царями (Деян. 9:15), хотя слушались его князи мира и по знаку его во всяком народе вставали епископы; хотя сама Римская Церковь почтила его необычайными полномочиями и как бы генеральному легату своему вверила ему племена и государства; хотя (что я считаю всего более славным) слова его подтверждались чудесами, он никогда не выходил за пределы, никогда не входил в чудесное, что выше его (ср. Пс. 130:1. – пер. П. Юнгерова), но всегда помышлял о себе смиренно, считал себя не вершителем досточтимых деяний, но их подносчиком, и хотя по всеобщему суждению был он всех выше, по своему собственному суждению ставил себя всех ниже. А что бы ни сотворил он, всё приписывал едино лишь Богу; более того, он думал и говорил, что ничего доброго не может ни пожелать, ни сотворить, кроме как по вдохновению и действию Божию. Но сила Божия явилась во время благоприятное и в день спасения (ср. 2 Кор. 6:2), избрав к благовестию Божию (ср. Рим. 1:1) слугу Своего, призрев на смирение его (ср. Лк. 1:48), душу его украсив Святым Духом, ибо искренность его не была запятнана никаким лицемерием, и доброта его не была нарушена ни малейшей примесью криводушия, и тот же дух (1 Кор. 2:11) оставался недвижим (Деян. 27:41) в жилище своём (ср. Пс. 67:6).
[110] А дабы сверкал он всё ярче и становился всё чище, ежедневно испытывался в печи, и дабы ржавчина не затронула его, частыми ударам молота на наковальне был он бит, был мучим и осуждаем, но не в наказание за преступление, а ко славе ради добродетели. Жало болезни никогда не оставляло его. И когда познал он, что сила в немощи совершается, ощутил в ней довольно благодати (ср. 2 Кор. 12:9), ибо увидел, что напильник каждодневных скорбей стачивает все его, пускай и ничтожные, остатки неупорядоченных чувств. Плоть его была немощна, дух же бодр (ср. Мф. 26:41), и чем меньше он мог услаждаться в плоти, тем более услаждался в Господе, а поскольку жаждал он только небес, то и не добивался никаких сует сего мира. Сколько епархий, что лишились пастырей, избирали его епископом! Избрала его родная епархия Лангрская, избрал Шалон. В Италии такие города, как Генуя и Милан, столица Ломбардии, желали бы видеть его своим пастырем и наставником. Реймс – благороднейший из городов французских, столица былой Белгики Второй –добивался его руководства. Он изо всех сил откладывал ответы на эти призывы, не беспокоила его душу предлагаемая честь; он и шага не сделал к обретению славы, а тиара и перстень пленяли его не больше, чем кирка да мотыга.
[111] Просившим его принять должность он никогда не давал согласия, но и не отказывал надменно и резко, а говорил, что он принадлежит не себе, но предназначен для служения другим. Когда он сообщал об этих предложениях братьям, они ответили: «Мы, продав всё, чем обладали, приобрели драгоценную жемчужину (ср. Мф. 13:45) и к распроданному имению вернуться не можем. Потому что, если и деньги пропадут, и покупка, мы лишимся и достояний, и жемчужины, и останется нам ждать только худого, если, отдав масло наше, мы, как неразумные, будем выпрашивать его, когда двери затворятся (ср. Мф. 25:8-10)». И святейшая братия, посовещавшись, добилась, укреплённая поддержкой Владыки Папы, чтобы никто не мог отнять их радость от них (ср. Ин.16:22), чтобы утешение других не стало им в мучение, а их скудость не приумножила чужую полноту. Теми или иными доводами слуги Божии отражали просителей, и уже повсюду разошлось мнение, что авва поставлен Богом в Церкви в такое же положение, в коем находился Моисей в народе еврейском, указаниям которого (хотя и не был первосвященником, но Аарона помазал и посвятил в первосвященники) в любые времена подчинялись все поколения левитов.
[112] Когда он уже переходил Альпы, навстречу ему с высотных скал спускались пастухи, и табунщики, и люди сельских занятий, и восклицали издалека, прося благословения, и переползали через горные пропасти, а вернувшись к загонам своим, беседовали друг с другом и радовались, что повидали святого Господня, и, простерев руку свою он уделил им в благодать желанного благословения. Наконец, после прибытия в Безансон (Chrysopolin), его торжественно препроводили в Лангр, около пределов коего его встретили братья его клервоские: кланялись в ноги, поднимались для поцелуя, а затем во взаимной беседе весело сопровождали его в Клерво. Туда явились все братья и, собранные воедино (ср. Ин. 11:52), с дивным благоговением приняли возлюбленного отца. Встреча произошла без суматохи, а в полноте глубокой радости. Хотя яснейший лик его не мог скрыть счастья, но, обуздывая жестикуляцию и речь, он не преступал определённых для себя границ и сдерживал чувства, дабы не произвели они впечатление расслабленности, способной повредить благочестивой рассудительности. С аввой такового нрава не смог диавол в Клерво подстроить никакой западни, никакой порчей заразить души здравые; и ни одна из частей дома Божия, основанного на камне (ср. Мф. 7:25), не поколебалась. Слуга Божий, отсутствуя телом, но присутствуя духом, так укреплял и утверждал своё дело настойчивой молитвой, что в столь великом здании не обнаружилось ни малейшей щёлки.
[113] Никаких ссор не осталось с его приходом, в присутствии судьи не обнаружилось никакой давней вражды. Ни младшие не обвиняли старших в строгости и жёсткости, ни старшие младших – в небрежности или хоть малейшей расслабленности. У всех была общая цель, единодушное товарищество, истинное единство; всех он нашёл единомышленными в доме (ср. Пс. 67:7) Божием, в мире и святости, ибо восходили они по лестнице Иакова и поспешали к созерцанию Бога, чей возлюбленный облик виднелся в вышних. Итак, авва, памятуя Того, Кто молвил: «Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию» (Лк. 10:18), становился тем смиреннее и покорнее Богу, чем благосклоннее, как он понимал, Бог был к его пожеланиям. И не о том ликовал он, что бесы ему повиновались, но более в Господе радовался, что видел написанными на небесах (ср. Лк. 10:20) имена своих, братьев чьё единодушие хранило себя неоскверненным от мира (Иак. 1:27).
[114] На совещание с ним собрались досточтимые братья его; присутствовал Годефрид, приор этой обители, родной ему по плоти и духу, муж разумный и твёрдый, который потом ради ревности и благоразумия своего был поставлен в епископы Лангра, и доныне достохвально пребывает на должности своей, при входе и при выходе (ср. Втор. 28:6) сохраняя святой и достойный образ жизни, и не умалив его. Итак, он и многие иные рачительные и об общем благе заботливые мужи, понудили человека Божия, чьё жительство было на небесах (ср. Флп. 3:20), сойти на какое-то время, и указали ему, чего требовали нужды обители (ср. Втор. 32:7). И дали они ему понять, что обитель, в которой они находились, тесна и неудобна; что уже даже в хозяйственных постройках невозможно разместить такое множество монахов, число которых ежедневно прирастает, ибо народ приходит толпами, и им едва хватает одного оратория. Добавили также, что ниже присмотрели подходящую равнину, куда как раз и река втекает, а простора там хватит для всего монастырского хозяйства: найдётся место и для лугов, и для пашен, для садов и виноградников; и хотя, кажется, не ограждена та местность лесами, зато стены легко возвести из камней, которых там огромное скопление. Поначалу человек Божий не согласился с их предложением. «Вы же видите, – молвил он, – сколько эта каменная обитель уже потребовала издержек и трудов, и водопровод мы протянули к каждой постройке с чрезвычайными расходами. Если мы всё это разломаем, мирские люди о нас могут плохо подумать: решат, что мы легкомысленны и непостоянны или от чрезмерного богатства (которого-то и нет) с ума сходим. Твёрдо заверяю вас, что денег у нас нет, а потому напоминаю вам слово евангельское о том, что желающему построить башню необходимо вычислить издержки на предстоящую работу, а не то, когда начнёт и не справится, скажут ему: «Этот человек начал строить и не мог окончить» (ср. Лк. 14:28-30).
[115] На это братья ответили: «Если бы по завершении всего, что относится к монастырю, Бог прекратил бы присылать насельников, тогда могла бы возникнуть такая мысль и разумным было бы решение о прекращении строительных работ. Ныне же, когда Бог ежедневно умножает стадо Своё, нужно или отвергать тех, кого Он присылает, или обеспечить помещение, где их размещать. Да не будет же такого, чтобы из-за опасения перед тратами впали мы в опасность такового замешательства. Авва, выслушав доводы братьев, восхитился вере и любви их и в итоге наконец согласился с их мнением, но прежде вознёс о том много молитв Богу и получил несколько указаний свыше. Братья возрадовались, и весть о том разошлась во всеуслышание.
[116] Услыхал о том святой памяти преславный государь Теобальд (IV Великий де Блуа, также известен как граф Тибо II Шампанский, 1093-1152 гг.) и много дал им на расходы, и ещё больше обещал во вспомоществование. Услыхали епископы разных краёв, знаменитости (ср. Ис. 23:8), купцы земные (Отк. 18:11), и с радостным духом без внешнего принуждения направили на дело Божие обильную помощь. Собрав изрядные средства и срочно наняв работников, сами братья тоже принялись за все работы: иные валили лес, иные обтёсывали камни, иные клали стены, а иные, словно течение, разделились на разные струи и полились водопадом на мельничные колёса. Ибо и суконщики, и пекари, и кожевники, и плотники, и иные ремесленники приспосабливали подобающим образом свои приёмы к общей работе, так что подспудно упрятанный по всей обители в подземные каналы поток самостоятельно, вскипев, бил ключом и обнаруживался всюду, где было нужно. Наконец после завершения надлежащих работ во всех сооружениях обитель освятили, и разделённые воды вернулись в главное русло, вернув реке свойственную полноту. С неожиданной быстротой были возведены стены, целиком охватив обширнейшее пространство монастыря, и возникла обитель, и новорождённая община, как бы обретя душу живую и подвижную (Вульг. Быт. 1:21), вскоре усовершилась и возросла.
ГЛАВА IV. БЕРНАРД УМИРЯЕТ СХИЗМУ В АКВИТАНИИ; ЧУДЕСНЫМ ОБРАЗОМ ИЗБАВЛЯЕТ ЖЕНЩИНУ ОТ ИНКУБА; ДАЁТ ТОЛКОВАНИЕ НА «ПЕСНЬ ПЕСНЕЙ»
[117] В ту пору схизматики теснили всю церковь бордоскую, и не было в Аквитании никого, способного противостать (ср. Посл. Иер. 1:55) государю (граф Вильгельм или Гийом X Святой, 1099-1137 гг.), чью душу ожесточил Бог (ср. Втор. 2:30), и который, когда упало в сердце его семя раздора, стал с согласия Герарда, епископа Ангулемского, защитником и покровителем схизмы. Все, отказавшиеся признавать Пьерлеони, подверглись гонениям: одни лишались имущества, другие были объявлены вне закона, третьи, сверженные со своих кафедр, вынуждались к изгнанию. А графу тому то и дело шипел в уши свои наущения, словно тот древний змей-пройдоха, бывший легат Апостольского престола в этих краях, который ныне, низложенный со своей должности, не мог вынести подчинения своему собственному епископу – ведь прежде он видел себя владыкой и наставником всей Аквитании! Ибо стыдно было возвращаться восвояси тому, чьей власти были подчинены провинции Тура, Бордо и Оша, и чьему повелению подчинялись все заключённые между Иберийскими холмами и Луарой края вплоть до Океана. И привык он хищнически обогащаться в округах, и наживался под предлогом справедливого попечения о насущных делах, скопил бесчисленные сокровища, что стало для него кумиром, идолом отступническим (ср. Вульг. Чис. 23:21). Итак, видя, что власть ускользает из рук, и что только его дом, недавно наполнявшийся пиршественными восклицаниями, оскудел даже на медяки, не желая терпеть, что руки его не наполняются дарами, человек этот со змеиной изворотливостью срочно отправил гонца к Пьерлеони с просьбой назначить его легатом, а сам он-де, присягнув на верность, будет ему повиноваться, а вдобавок и государя страны, и всех, кого сможет, склонит к повиновению ему. Возрадовался человек погибели (ср. 2 Фес. 2:3) внезапной возможности расширить область злодеяний своих, быстро согласился и охотно направил к нему для срочного заключения пагубного соглашения кардинала Гилона, епископа Тускуланского, кто наряду с Петром Портоским единственный из римской иерархии поддерживал его.
[118] Далее Герард, лишившийся было рогов, воспрянул и стал вести себя увереннее и наглее. Ибо он появлялся теперь на людях в митре (чего даже раньше не делал), чтобы сим знаком священного служения внушить народу больше почтения. Он склонял графа на свою сторону обильными денежными подношениями, пронизывал его душу ядовитыми рассуждениями и легко совратил и обольстил готового к падению человека. Первым делом они насильственно изгнали из Пуатье епископа Вильгельма, мужа достойного, вере католической верного, стойкого в общении и защите Вселенской Церкви, а также осудили кардинала Герарда, помощника его, за то, что он отказывался признать Петра. Имелись и иные причины, личные, по которым граф с давних времён был раздражён против него и при представившейся возможности отомстил ему и изгнал его. И показалось как Герарду, так и графу, что для укрепления их стороны целесообразно будет без промедления назначить своего епископа в Пуатье. И нашли они человека тщеславного – хоть и из знатного рода, да выродка верой. Которого, дабы вовлечь в эту затею его родню, они выбрали с согласия каких-то клириков [на епископскую кафедру] и, возложив на него кощунственные руки, голову его нечестивую не столько помазали [на архиерейское служение], сколько замарали [святотатством]. Подобное же сему чудовище они поставили главой епархии Лиможа – некоего Рамнульфа, настоятеля Доратского, которого вскоре после этого постигла кара Божия: ибо он упал навзничь с лошади на ровной дороге, где лежал единственный камень, словно бы нарочно для отмщения ему оставленный. О него-то ударившись головой, Рамнульф разбил череп и испустил дух.
[119] Услыхав об этих и им подобных событиях, досточтимый муж Гауфред, епископ Шартрский, коему папой Иннокентием были вверены полномочия легата в Аквитании, глубоко восскорбел и постановил, отложив прочие дела, без малейшего отлагательства поспешить на помощь бедствующей Церкви. И стал он умолять да заклинать авву Клервоского, дабы он помог ему в устранении столь великих зол. Человек Божий согласился и сообщил, что только в ближайшее время сопроводит монашескую общину в Бретань, в обитель, построенную близ Нанта графиней Эрменгардой (Анжуйской, ок. 1068 – 1146 гг.), пообещав, что, как только распределит в той обители всех по роду и виду их (ср. Вульг. Быт. 1:21), отправится с епископом в Аквитанию. И поехали они вместе, и – не буду вдаваться в околичности, как – прибыли в Нант.
А жила в том краю несчастная женщина, которую мучил некий блудный бес. Ибо явился ей этот похотливый диавол в облике рыцаря, весьма красивого обликом, и, скрывая внутри свои подлинные намерения, внешне ласковыми речами стал обманно склонять её душу уступить любви его. Добившись же от женщины согласия, он вытянул руки, подложил одну ладонь под ступню её, а второй накрыл её голову и сим знаком ознаменовал свой союз с нею.
А муж у неё был бравый рыцарь, но он пребывал в полном неведении об этом столь кощунственном сговоре. И она, даже лёжа в одной постели с супругом, невидимо прелюбодействовала с оным нечистейшим любовником, и терзал он её невероятной похотью.
[120] Шесть лет распутная женщина таила таковое зло и не признавалась в столь срамном прегрешении. Однако на седьмой год она засомневалась в душе и ужаснулась то ли по причине мерзости столь затянувшегося непотребства, то ли из страха Божия, ибо страшилась она, что Судия в любой миг может лишить её жизни и проклясть. Она обратилась к священнику и призналась в своей тяжкой провинности. Обходила святые места и молила святых о защите, но ей не помогали никакие исповеди, никакие молитвы, никакие пожертвования. Ежедневно, как прежде, а то и наглее её преследовал бес. Наконец о столь постыдной напасти стало известно людям. Услыхав и узнав об этом, муж её отрёкся от совместной жизни с нею.
Между тем, в вышеназванный край прибыл человек Божий со своими спутниками. Услыхав о приезде его, несчастная женщина кинулась к стопам его и открыла ему, обливаясь слезами, тайну своей жуткой страсти и давнего бесовского обмана (ludificationem) и сообщила, что ей ничего не помогает из всего того, что она исполняет по велениям священника. Добавив также, что угнетатель её предсказал прибытие человека Божия и строго-настрого запретил её показываться ему на глаза, поскольку ей всё равно ничего не поможет, а после ухода аввы он из любовника станет ей жесточайшим палачом. Выслушав сей рассказ, человек Божий ласковыми словами утешил женщину и, пообещав помощь небесную (1 Мак. 12:15), предписал, положившись на Господа, прийти снова на другой день, ибо уже вечерело. С наступлением утра, когда она рассказала человеку Божию о кощунствах и угрозах, которые ей пришлось выслушать этой ночью от своего инкуба, авва молвил: «Не тревожься из-за угроз его, но возьми сей посох наш и положи в постель свою, и пускай бес попробует хоть что-нибудь сделать».
[121] Женщина поступила как было приказано и, возлегши в постель свою, оградила себя крестным знамением и положила рядом с собой посох. Немедля явился бес, но не только не смог приступить к привычному делу, но даже к кровати не смел подступиться, однако грозил, что, когда человек Божий уедет, вернётся и покарает её.
Приближалось воскресенье, и человек Божий попросил епископа постановлением своим созвать народ в церковь. Когда в оный день в церковь сошлось крайнее множество народа, он во время мессы в сопровождении епископов Гауфреда Шартрского и Брикциона Нантского взошёл на амвон и, намереваясь говорить, повелел всем в церкви зажечь свечи и держать их в руках. Сделав то же самое и сам вместе с епископами и клириками, он поведал прилюдно о неслыханных дерзаниях диавола и с одобрения всех присутствовавших верных проклял блудного духа, распалявшегося даже вопреки естеству своему жуткой мерзостью и властью Христовой воспретил ему отселе подступаться как к этой женщине, так и ко всем прочим. Итак, когда погашены были освящённые сии светочи, погасла следом за ними и сила диавольская, и после того, как женщина исповедалась и причастилась, враг никогда больше ей не являлся, ибо исчез он, бежав безвозвратно.
[122] Итак, совершив дела сии, авва и легат вместе прибыли в Аквитанию.
Между тем Герард с согласия графа захватил архиепископство Бордоское и владел теперь одновременно епархиями Бордо и Ангулема. Но по мере того, как истощался денежный поток, низвергавшийся в руки его пособников, а истина становилась всё яснее, иссякала и поддержка со стороны иерархов, и они уже опасались выступать его защитниками. И оставались они в замках (locis) своих, где чувствовали себя безопаснее, а в собраниях народных старались не показываться.
Однако мы вскоре вернёмся к этим событиям, а прежде нужно возобновить рассказ о том, что, пока оный Герард злоумышлял против Церкви Божией, направленные в посольство папой Иннокентием, всё ещё пребывавшим во Франции, авва наш Клервоский и Жослен, досточтимый епископ Суассонский, прибыли в Пуатье на встречу с вышеназванным иерархом. А он по внушению Герарда принялся бесстыдно осыпать Церковь Католическую, от которой отделился, поношениями и отказался от послушания Иннокентию, которое прежде сулил оказать. Он заявил, что его Анаклет избран достойно, а всех, кто не оказывает послушания ему, назвал еретиками и акефалами (т.е. лишёнными легитимного главы).
[123] Поэтому случилось так, что возбуждённые до безумия и вооружённые клирики принялись с того дня прилюдно преследовать католиков. Однако прежде чем они таким образом отторглись от единства, святой авва в их церкви принёс Жертву Богу. После его ухода декан этой церкви безбожно, но не безнаказанно сокрушил алтарь, на котором Бернард служил Божественную литургию. И вот, спустя краткое время, поражённый Богом, этот декан на последнем издыхании увидел, что дом, в котором он находился, полон бесов. Крича, что его душит бес, он просил у близстоящих нож, дабы погрузить его себе в горло и, извлекши беса, спасти свою жизнь. Но диавол, коему он предался, при этих словах умертвил его и низверг обречённую душу в ад. Также и архипресвитер, который от имени узурпатора Петра созывал синод епархии Пуатье, на виду у тех, кого он приглашал на зловерное собрание, был поражён диаволом. И над многими другими, проявившими в той схизме наибольшее рвение, десница Божия явственно совершила суд (ср. Чис. 33:4). Потому-то из-за сих и подобных событий Герард смущался показываться перед людьми и, боясь, что его обвинят в том, на что он не сможет возразить, избегал людских собраний.
[124] Между тем стало ведомо графу от знатных мужей, которые смели спокойно обращаться к нему, что авва Клервоский, епископ Шартрский и другие епископы да иноки желают провести переговоры с ним, имея заботу о том, чтобы вместе обсудить, как добиться мира в Церкви и устранить из неё зло. Его убедили, что от переговоров со столь славными мужами уклоняться не следует, поскольку может статься, что недавно представлявшееся трудным после совещания с ними станет простым, казавшееся невозможным внезапно окажется возможным. Итак, с обеих сторон они съехались в Партене, где прежде всего зашла речь о разделении в Церкви и об упорстве в расколе, из-за которого по сию сторону Альп в одной лишь Аквитании скопился словно бы туман порчи. И слуга Божий многообразными доводами внушил графу, что Церковь едина и что все, кто за пределами её, находятся словно бы вне ковчега и по суду Божию неизбежно погибнут и утонут (Быт. 6:14 – 7:22). Приведя также в пример Дафана и Авирона, которых за преступление схизмы земля поглотила живыми (Чис. 16:1 – 33), авва показал, что никогда не обойдётся таковое зло без кары Божией. Выслушав слова сии, граф внял голосу здравомыслия и ответил, что мог бы согласиться на послушание папе Иннокентию, но восстановить свергнутых им с их кафедр епископов его не заставят никакие доводы, поскольку они нанесли ему неисцелимые оскорбления, и клялся, что никогда не примет их предложений о мире. Долго продолжался разговор через посредников, и пока остальные занимались препирательствами, человек Божий взялся за более действенное оружие и подступил к святому алтарю, чтобы вознести молитвы и жертву. Те, кому было позволительно присутствовать на Божественной литургии, вошли в церковь, а граф остался снаружи.
[125] Когда совершилось освящение, и знак мира был дан, и народ им обменялся, человек Божий вдруг, действуя не по человеческому произволению, возложив Тело Христово на патену, взял её и с пылающим ликом и огненными очами не кротко, но грозно вышел наружу и с пугающими словами направился к графу. «Мы упрашивали тебя, – молвил он, – а ты отверг нас. С другой стороны тебя умоляло множество собравшихся перед тобой слуг Божиих, которые, как мы знаем, с тобой в согласии, но ты презрел. Гляди, выходит к тебе Сын Девы, Который является Главой и Господом Церкви, которую ты гонишь (ср. Деян. 9:5). Вот Судия твой, пред именем Коего согнулось всякое колено небесных, земных и преисподних (ср. Флп. 2:10). Вот Судия твой, в чьи руки душа твоя возвратится (ср. Лк. 23:46). Ты и Его отвергнешь? Ты и Его, как слуг Его, презришь?»
Все, кто присутствовал там, проливали слёзы и, погрузившись в молитву, ждали, чем всё кончится, и в общемтревожномуповании на невесть какое божественное вмешательство пребывали. Граф, видя авву, шествующего в порыве духа со святейшим Телом Христовым в руках, ужаснулся и оцепенел, и, вострепетав всем телом, обомлел и свалился наземь. Едва рыцари подняли его, он снова пал ниц. Он не мог ни слова вымолвить, ни взгляда сосредоточить ни на чём, но, пуская слюни по бороде (ср. 1 Цар. 21:13) и стеная с глубокими вздохами, казался эпилептиком.
[126] Тогда человек Божий подошёл к нему поближе и, ткнув ногой лежащего, велел ему подняться, и встать на ноги, и выслушать волю Божию. «Здесь, – молвил он, – присутствует епископ Пуатьеский, которого ты изгнал из его епархии. Поди и примирись с ним, и целованием святым (Рим. 16:16) заключи с ним союз мира, и сам восстанови его на его кафедре, и, попросив прощения у Бога, возмести нанесённые Ему поношения славою, и всех, кто во владениях твоих пребывает в раздоре и разделении, призови к единению любви. Подчинись папе Иннокентию, и, как вся Церковь послушна ему, так и ты тоже повинуйся сему единственному богоизбранному Понтифику».
Слушая это, граф, покорённый властью Святого Духа и присутствием Св. Даров, не смел возражать, да и не смог бы, но немедля бросился к епископу и, приняв целование мира, ко всеобщему ликованию города той же рукой, которой отталкивал его, возвёл его обратно на его собственную кафедру. А потом авва в уже более дружественной и любезной беседе наставлял графа, дабы он более не покушался на столь нечестивые и безрассудные выходки, не испытывал терпение Божие таковыми гнусностями и ни в чём не нарушал установленного мира.
[127] Итак, когда всей аквитанской Церкви был возвращён мир, только Герард коснел во зле, но немного спустя, когда пришёл день гнева на дом его, он погиб жалким образом. И как говорит Писание: «Есть грех к смерти: о нём не говорю, чтобы кто молился» (ср. 1 Ин. 5:16), так и он, умерев нераскаянно и внезапно, без исповеди и напутственного причастия, изошедши из тела, предал дух тому, чьим служителем до конца являлся. Его племянники, коих он в той епархии поставил на высокие должности, обнаружили в постели его бездыханное, непомерно распухшее тело и погребли его в некоем храме, но потом Гауфрид, епископ Шартрский, легат Апостольского престола, извлёк его оттуда и перезахоронил в другом месте. Племянники его тоже были смещены с должностей в той епархии, да и всё потомство его, всё насаждение, оторвавшись от корня, ушло в изгнание и оглашало чужие края сетованиями о столь злой участи.
Итак, подавив таким образом зло, а Герардову схизму обратив в прах, человек Божий с великой радостью возвратился в Клерво. Братья, пав к ногам его, воздали благодарение Богу, Который увенчал благой почин плодотворным урожаем, а смирение слуги Своего повсюду прославил и возвеличил.
[128] И вот, внезапно получив передышку, человек Божий занялся другими делами: он удалился в лачужку, увитую зарослями гороха, дабы предаться там уединённым размышлениям. И внезапно явились ему в скромном жилище, словно бы стоящие пред яслями Господними песни любовные и угощения для духовной свадьбы. Он присмотрелся и ужаснулся тому, что Жених оный, Который прекраснее сынов человеческих (Пс. 44:3), на Кого желают взглянуть даже ангелы (ср. Вульг. 1 Пет. 1:12), возлюбил невесту смуглую и опалённую солнцем (ср. Песн. 1:5)и настолько превозносит в похвальном слове, что называет её целиком прекрасной, говорит, что нет на ней никакого пятна (ср. Песн. 4:7). Дивился он и тому, как сама невеста изнемогает от любви (ср. Песн. 2:5), прилежно вникал в то, что это за любовь, ласки которой лучше вина (ср. Песн. 4:10), отведать которых душа жаждет с таким нетерпением. И хотя жених превозносит невесту многими похвалами, однако не даёт ей во всей полноте обрести себя и насытиться собою сполна, а уходит от устремлённой к нему невесты; и порой она ищет его и не может найти (ср. Песн. 3:2), а после долгих блужданий отыскивает и удерживает, чтобы не убежал (ср. Песн. 3:4). Долгое время он предавал душу свою сим размышлениям и многообразно изложил их, а насколько он возвысился, ежедневно вкушая сих пиршественных яств, и насколько нам на потребу то, что из остатков сих даров сохранено в книге (ср. Мк. 6:43), сие очевидно всем читающим её.
ГЛАВА V. ПЛОДОТВОРНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В РИМЕ; ПОЕЗДКА К КОРОЛЮ СИЦИЛИЙСКОМУ, НАХОДИВШЕМУСЯ В СХИЗМЕ. УГАСИВ, НАКОНЕЦ, КОТОРУЮ И ВОЗВРАТИВ ЦЕРКВИ МИР, БЕРНАРД ВОЗВРАЩАЕТСЯ К СВОИМ КЛЕРВОСЦАМ
[129] Между тем Апостолик в письмах своих призывал человека Божия, а кардиналы молили прийти на помощь страждущей Церкви. Его занятия прерывались и, недавно бывшие беспрерывными, перемежаясь со поездками, возобновлялись. Свободного времени совсем не осталось: слуга Божий или молился, или размышлял, или читал, или проповедовал. Итак, видя, что оправдания тщетны, он собрал братию из многих краёв и, протяжно да тягостно вздыхая, произнёс речь: «Братья, вы видите, сколькими бедствиями страдает Церковь, хотя дело Петра (Пьерлеони) и в Италии, и в Аквитании провидением Божиим выдохлось и уже не плодоносит, а мертворождает. Иссякли в областях сих защитники схизмы: в Риме большая часть знати последовала за Иннокентием, и благоволят ему многие из верных, которые, однако, страшась ярости неистовой толпы, не решаются прилюдно выступить в его поддержку. В сговоре с Петром люди пропащие, прельстившиеся деньгами, и под их защитой удерживая захваченный престол, он являет не веру Симона Петра, а призрак Симона Волхва. После укрощения Запада осталось одолеть единственный народ. Молитесь и восклицайте – и Иерихон рухнет (ср. Нав. 6:19); когда прострёте вы вместе с Моисеем руки, побеждённый Амалик убежит (Исх. 17:11-13). Иисус Навин сражается и, дабы продлить день до завершения победы, не столько просит солнце остановиться, сколько приказывает ему, а по вере своей удостаивается не только послушания солнца, но и победы над поверженным врагом (Нав. 10:12-13).
[130] Итак, пока мы сражаемся, вы оказывайте нам подмогу и помощь стяжайте у небес, молясь от всей души. Делайте то, что делаете, и стойте на той ступени, где стоите; и хотя ничего за собой не знаете, суждением своим не почитайте себя праведными, ибо один Бог оправдывает тех, кого судит (ср. 1 Кор. 4:4), и даже самому совершенному человеку неведомо окончательное решение Божественного Судии. И пускай вас не особенно занимает, как судят другие люди (ср. 1 Кор. 4:3), и ни со своим собственным, ни с чужим суждением не соглашаясь, так стойте в страхе Божием (ср. Флп. 4:1), чтобы ни вы, судя о чём-нибудь, никогда не превознеслись, ни, заботясь о чужом суждении, не вдавались в мелочи, но следуйте единственному правилу: считать себя рабами ничего не стоящими (ср. Лк. 17:10). А уходя туда, куда нас призывает долг послушания, мы и братию обители сей, и заботу о вас предаём и вверяем Богу, полагаясь на милость Его, ради Кого мы и предпринимаем сей труд.
[131] Сказав сие, он благословил всех и под общий плач отбыл. Его повсюду принимали с великим почётом, а когда он вошёл до Рима, ему были рады как Владыка Папа, так и кардиналы. Посовещавшись с ними о ходе событий и причинах нынешнего состояния, авва обратился в другую сторону и, не возлагая надежды ни на колесницы, ни на коней (ср. Пс. 19:8), но, вступив в переговоры с некоторыми, стал выяснять, каковы силы (facultas) приверженцев [Анаклета], которые то ли по заблуждению, то ли по злобности духа распространяли столь великое злодеяние и поддерживали его. И клирики, состоявшие в союзе с Петром, втайне сообщили ему, что, хотя они и беспокоятся, зная, что пребывают в состоянии греха, но не смеют отвратиться от него, дабы не покрыть себя вечным позором и не прослыть среди прочих ничтожествами, а предпочитают пока побыть как есть под сенью почёта, нежели, лишившись кафедр своих, прилюдно впасть в нищету. Те, кто был из семейства Петра, давали такой ответ, что никто им более не сможет доверять, если они расчленят род и покинут того, кто кровным своим является главой и владыкой. Другие оправдывали свою неверность [истине] присягой преданности, и никто от чистой совести этой части [Анаклетовых приверженцев] не предлагал другого решения. Авва же возвестил им, что заключать нечестивые союзы – святотатственно, и скверные заговоры, осуждённые законами и канонами, невозможно скрепить присягой; невозможно и не должно клятвой истинной верности поддерживать ложь, а потому безумствуют те, что рассчитывают беззаконное дело утвердить защитой присяги, в то время как неупорядоченные соглашения, какими бы они ни прикрывались святыми и благочестивыми предлогами, подобает объявлять ничтожными и божественной властью расторгнуть.
[132] Выслушав эти и иные речи человека Божия, они отхлынули от Петра, и ежедневно ряды его сторонников редели, а связи рвались. Да и у самого Петра истаивала душа (ср. Пс. 106:26), поскольку он ничуть не сомневался, что Иннокентий изо дня в день растёт, а он умаляется (ср. Ин. 3:30). Заканчивались деньги, пышность двора увядала, хирело домохозяйство, редки стали ссотрапезники за его столом, на смену роскошным яствам пришла простая еда, наряды слуг обветшали от старости, отощавшие и исхудавшие приживальщики погрязли в долгах, и сам образ дома выцвел, намекая на близость падения.
Между тем король Сицилии Рогерий (Рожер II, 1095-1154 гг.), оставшийся единственным из государей, кто отказывал в послушании папе Иннокентию, направил к нему просьбу прислать своего канцлера Аймерика и авву Клервоского, при этом он просил и Пьерлеони прислать со своей стороны Петра Пизанского. Ибо утверждал, что желает узнать истоки столь затяжного раздора и, поняв истину, либо исправить свои ошибки, либо утвердиться в своём мнении. А затеял он это посольство с лукавым умыслом, ибо слыхал, что Пётр Пизанский – красноречивейший оратор и непревзойдённый знаток законов и канонов, а потому рассчитывал, что, если дать волю его красноречию в народном собрании, то он сможет риторическими словоплетениями затмить простоту аввы и заставить его замолчать силой слов и весом доводов.
[133] Не мешкая долго, представители обеих сторон прибыли в Салерно. И свершилась кара, и упредила столь злодейское ухищрение. Ибо же, подготовив к сражению против герцога Раннульфа (Райнульф II Алифанский, герцог Апулии, 1093-1139 гг.) неисчислимое воинство, этот король вывел вооружённые отряды на поле брани (под Риньяно), но вдруг, узрев герцога, отважно выступившего ему навстречу, в ужасе бежал, оставив рассеявшиеся полки на разграбление и истребление; и, потеряв без числа рыцарей пленными и убитыми, он, сам того не желая, обогатил герцога добычей и увеличил славу его.
Притом случилось всё это с Рогерием по слову человека Божия, ибо когда, прибыв первым из тех, кто был приглашён, святой авва встретил короля в его лагере, то в течение многих дней пытался его отговорить от предстоящего сражения. И объявил он королю: «Если вступишь в бой, то уйдёшь с поражением и позором». Однако, поскольку войско сего короля в итоге крайне увеличилось, он, будучи в неведении, что не от множества зависит исход войны (ср. 1 Мак. 3:19), отказался далее слушать святого мужа, просившего его о мире (ср. Лк. 14:32). Тогда он, поощрив словом силы (ср. Иов. 41:3. – пер. П. Юнгерова) герцога Раннульфа и католическое воинство, пообещал и то, что король отступит, и то, что герцог победит и восторжествует над ним. Когда же Бернард, уединившись в ближайшей деревеньке, предавался молитве, внезапно послышался крик бегущих и преследующих (ср. Иер. 50:28). Ибо через это самое селение Раннульф гнал бегущее королевское войско. И вот, некий брат, из тех, что были с аввой, выйдя, встретил одного из рыцарей и спросил, что происходит. А тот, будучи учён грамоте, ответил: «Видел я нечестивца, превозносящегося и высящегося, как кедры ливанские: и миновал, и вот его нет» (Вульг. Пс. 36:35-36). Тут же следом явился и сам герцог, а как увидел монаха, прямо во всеоружии соскочил с коня и, пав в ноги ему, воскликнул: «Благодарение Богу и верному слуге Его, ибо не нашими силами, но его верой дана нам сия победа!». И обратно вскочив на коня, пустился преследовать врага.
[134] Однако этот удар, нанесённый королю свыше, не исправил души его, и не успокоилась буря, которую он нагнетал по надмению порочного духа своего, но, когда после отступления к нему возвратились избежавшие гибели воины, он с напускной бодростью, вырядившись с королевской пышностью, окружённый рыцарской свитой, повелел пригласить к себе представителей обеих сторон и, вызвав в первую очередь Петра, ободрил его наперёд многими обещаниями и велел выступить с доводами в защиту своего дела. Итак, сначала Пётр силится доказать каноничность избрания господина своего, а в подтверждение слов своих приводит множество законов и канонов. Но человек Божий, не в слове, но в силе (ср. 1 Фес. 1:5) разумея Царство Божие, молвит: «Знаю, Пётр, что ты муж мудрый и образованный; о, если бы ты был на стороне более здравой и достойной! О, если бы ты оказывал покровительство делу более справедливому и блаженному! Тогда, без сомнения, разумным доказательствам твоим никакое красноречие не смогло бы воспрепятствовать. А мы, неучёные, привычные, скорее, к мотыге, чем к судебным словопрениям, если бы не требовало того дело защиты веры, предпочли бы блюсти правило молчания. Ныне же говорить нас понуждает любовь, ибо хитон Господень, который во время страстей ни язычник, ни иудей не посмели раздирать (ср. Ин. 19:24), рвёт и терзает Пётр Пьерлеони с помощью сего государя. Одна вера, один Господь, одно крещение! (ср. Еф. 4:5) Не знаем мы ни двоих господов, ни двойства веры, ни двух крещений».
[135] Если вспомнить давние времена, то во время потопа был один ковчег. В нём при угрозе всеобщей гибели восемь душ избежали её (ср. 1 Пет. 3:20), а те, что оказались вне ковчега, погибли. В том, что ковчег служит прообразом Церкви, не сомневается никто. Недавно был сооружён другой ковчег, и поскольку их оказалось два, то второй непременно должен быть поддельным и пойдёт на дно. Если ковчег, которым управляет Пьерлеони, – от Бога, то ковчег, которым управляет Иннокентий, непременно утонет. Погибнет, значит, западная Церковь, целиком погибнет восток, погибнет Франция, погибнет Германия; испанцы, и англичане, и варварские государства пойдут на дно моря. Камальдулы, и картезианцы, и клюнийцы, и гранмонтанцы, и цистерцианцы, и премонстранты, и прочие бесчисленные ордены служителей Божиих как бы в едином вихре рухнут в бездну. Поверженных вниз головою епископов и настоятелей и прочих церковных иерархов с жерновным камнем на шее (ср. Мк. 9:41) жадно поглотит пучина. Выходит, из всех правителей мира только этот Рогерий в ковчеге Петра и только он спасётся? Да не будет такого, чтобы верующие во всём мире погибли, а тщеславный Пётр, чья жизнь известно какова, обрёл Царство Небесное.
[136] От этих слов присутствовавшие больше уже не могли сдержаться, но возгнушались и жизнью Пьерлеони, и делом его. Авва же, взяв Петра Пизанского за руку, поднял его и сам одновременно встал, молвив: «Мы вернее войдём в ковчег, если ты мне поверишь». И как уже давно замышлял, подступив к нему со спасительными увещаниями, совершенно его споспешением благодати Божией убедил отправиться в Город и примириться с папой Иннокентием. После роспуска собрания король так и не захотел подчиниться [законному папе], поскольку в алчности своей захватил обширные земли Патримония святого Петра в областях Монтекассино и Беневенто и рассчитывал благодаря такого рода проволочкам как-нибудь добиться от Рима права узаконить их в своей собственности и в дальнейшем закрепить за своими наследниками. Так Ирод, увидев Спасителя, презрел его, хотя, когда Он был вдалеке, желал видеть Его (ср. Лк. 23:8), однако едва Он оказался вблизи, уничижил Его (ср. Лк. 23:11). Так Всемогущий Бог, славу, которую получил от Отца, дал людям (ср. Ин. 17:22) и презирающих Его делает бесславными, а униженных поставляет на высоту (Иов. 5:11).
И вот, одному знатному мужу, весьма известному в Салерно, которомулекари, первейшие во врачебном искусстве, несмотря на старания, отчаялись помочь в излечении, некто, явившись в ночном видении, сообщил, что в Салерно пришёл святой муж, творящий исцеления. Его, мол, немедля разыщи и испей воды от омовения рук его. Больной стал искать, нашёл, попросил воды, испил, поправился. Весть о том, разошедшись по всему городу, достигла слуха короля и присных его. Итак, окружённый благоволением всего народа за исключением упорствующего в злобе короля, авва вернулся в Рим и вышеназванного Петра Пизанского вместе с несколькими другими особами примирил с Церковью и воссоединил с папой Иннокентием.
[137] Пришло время, когда исполнилась злоба аморреев, ангел занёс разящий меч и, пройдя мимо домов, чьи притолоки были помечены кровью Агнца (ср. Исх. 12:23), приблизился к дому Пьерлеони и не нашёл на нём спасительного знака. И поразил он несчастного, однако скончался тот не сразу, но получил три дня сроку на покаяние. Но он не воспользовался терпением Божиим и, отчаявшись, умер в грехах своих. Тело его вынесли с убогим шествием, труп его погребли в тайном месте, и где эта яма, католикам доныне неведомо. Однако ж сторонники его поставили себе вместо него другого папу, но не столько из-за упорства в схизме, сколько для того, чтобы спустя некоторое время обеспечить себе более выгодные условия на переговорах о примирении с папой Иннокентием. Каковое примирение Христос незамедлительно совершил руками слуги Своего. Ибо и сам сей смехотворный «понтифик», преемник Пьерлеони, отправился ночью к человеку Божию, а он отвёл его – совлекши, правда, с него незаконно присвоенные знаки [первосвятительского достоинства], – к стопам владыки Иннокентия.
[138] Едва это случилось, благодарный город возликовал, Церковь вернулась к папе Иннокентию, римский народ принял его как владыку и пастыря, а авву Клервоского все окружили дивным почтением, объявив его миротворцем и отцом отечества. Когда он проходил, знатные мужи сопровождали его, народ восклицал, дамы следовали за ним, и все ему ревностно оказывали почести. Но доколе терпел он славу? Доколе вкушал мир после столь долгого труда? Ни единого дня в году не довелось ему отдохнуть. Когда все успокоились и унялись, они едва смогли задержать дней на пять того, кто шесть с лишним лет утруждался над устранением этого раскола. При отправлении весь Рим шёл за ним вслед, клир провожал, народ сбегался, вся знать сопутствовала. И не могли отпустить его без общей скорби того, кого общая любовь окружала. Рыдали вослед ему, и просили благословения, и с благоговением вверялись его молитвам. Итак, получив от Иннокентия позволение, человек Божий по укреплении мира вернулся [в Клерво] и, доставив обители величайшую радость, был с благодарностью принят верной братией.
[139] Меж тем Иннокентий в Риме в полноте власти решает насущные вопросы, а к нему отовсюду спешат посетители. Одни приходят по делам, другие просто чтобы порадоваться с ним вместе. От храма к храму движутся торжественные шествия, а народ, отложив оружие, стекается послушать слово Господне. После многообразных лишений город вскоре вновь пышно расцветает, и то в нём, что в пору раздора пришло в упадок, с укреплением мира возрождается и воскресает. Пустоши распахиваются, пустыри плодоносят (ср. Ис. 49:19); и отдыхает каждый под виноградом своим и под смоковницею своею (ср. 1 Мак. 14:12); ночная стража безмолвствует, и хоть открыты врата, никакой страх войти не может (ср. Ин. 20:19). Воспользовавшись благоприятной порой, Иннокентий восстанавливает Церковь из развалин, вновь собирает изгнанников, возвращает церквам исконные оброки и отнятые земельные владения, а сверх того наделяет их подобающими дарами. Также он учредил в честь святого мученика Анастасия монастырь на Аква-Сальвие (аббатство Тре Фонтане), который хоть и стоял там прежде, но к сему времени от него остался лишь храм, а насельников недоставало. И вот, воздвигнув здания киновии и перестроив храм, приписав также на прокормление обители поля и виноградники, Владыка Папа попросил направить к нему из Клерво настоятеля и братию, и обрёл просимое. И был направлен к нему Бернард (Паганелли, ум. 1153 г., будущий папа Евгений III, блаженный, пам. 8 июля), бывший иподиакон Пизанский, и иноческая братия с ним, которые усердно служили затем Господу в той обители по уставу блаженного Бенедикта. Сие стадо быстро взрастало, а по присоединении к нему местных мужей умножилось в числе, и, питаемое на подобающих пажитях, вскоре произвело безупречный и обильный приплод.
ГЛАВА VI. ИНОКИ КЛЕРВО СТАНОВЯТСЯ ЦЕРКОВНЫМИ ИЕРАРХАМИ. ГРАФ ТЕОБАЛЬД БЛАГОДАРЯ СВ. БЕРНАРДУ ОБРЕТАЕТ ИСКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ДОСТОИНСТВА. НЕВЗГОДЫ ЕГО
[140] Святой авва, вернувшись к своим трудам, занялся любимой Песнью песней (Epithalamium). А слава о подвиге его, разошедшись повсюду, побуждала братьев в разных краях основывать монастыри. Основывая и учреждая их, они подчинялись руководству Бернарда и приступали к подвизанию во всей строгости устава. Зато города в разных краях удостаивались получать себе епископов из сего товарищества. Прежде всего Рим был украшен Верховным понтификом [из их числа] (Евгением III). Палестрина получила Стефана, мужа во всём порядочного. Остия – великого мужа Гуго. И в самой римской курии Генрих и Бернард были назначены: один – кардиналом-священником, другой – кардиналом-диаконом. Около Рима городок Непи расцвёл под руководством Губерта. В Тоскане Балдуин просиял подобно восходящему солнцу для Пизы, будучи великим светочем Церкви. В заальпийских краях Лозанне был дан Амедей, Сьону – Гарин, Лангру – Годефрид, Осеру – Алан, Нанту – Бернард, Бове – Генрих, Турне – Гиральд, Йорку – Генрих. В Испании – два епископа, каждый по имени и по сути Христиан. В Баварии Альгот, почтенный мудростью, летами и дарованиями, стал епископом города Гофа. Сии светильники из Клерво, из Ясной долины прияв сияние чистое, просвещали города присутствием своим и, делая честь пастырскому служению, подавали прочим епископам пример учением и жизнью, а при высоком положении своём всегда оставались смиренны.
[141] И вот, после того, как скончался папа Иннокентий (1143 г.) и весьма быстро почили преемники его Целестин (II, ум. 1144 г.) и Луций (II, ум. 1145 г.), Город сделал Бернарда, который, как мы говорили, был прежде назначен настоятелем обители св. Анастасия, папой под именем Евгения III. Когда после его избрания поднялся мятеж в народе, он отряс прах с ног (ср. Лк. 9:5) пред тяжущимися и уехал во Францию. Пока они друг друга угрызали да съедали, и истребляли (ср. Гал. 5:15), он мирно ждал, когда, устав от боёв и отяготившись ущербом, они пожелают его возвращения и попросят о том. Меж тем, проводя собор в Реймсе, он смиренно посетил Клерво и славу Римского понтифика явил взорам бедняков. Все дивились его неизменному смирению при столь высоком положении и тому, как на самой вершине власти он продолжает в полную силу блюсти святое подвизание, дабы смирение, сопутствующее возвышению, освещало внешнее служение и отнюдь не давало оскудеть внутренней добродетели.
[142] Шерстяную рясу он носил на нагое тело, днём и ночью он как ходил, так и ложился облачённый в мантию (cuculla). Внутри соблюдая образ жизни (habitum) монашеский, вовне он являл и нравы, и одеяния первосвященнические. Взявшись за трудное дело, он в одном человеке отражал свойства разных лиц. Для него повсюду носили вышитую подушку, паланкин его был обёрнут коврами и облечён пурпурным пологом, но под шерстяным покровом можно было бы обнаружить сбитое сено и скомканную солому. Человек видит лицо, Бог – сердце (ср. 2 Кор. 5:12), а он старался о добром пред Богом и пред людьми (ср. 2 Кор. 8:21). Братьев он умолял не без слёз; увещевал и утешал, соединяя речи с вырывающимися из сердца вздохами; и держался среди них как брат и товарищ, а не как владыка или наставник. Когда же ему уже нельзя было долее задерживаться в Клерво, за ним последовало великое множество провожающих. Поклонившись братии, он отбыл и, совершив путь в Италию, достиг Города.
[143] Для этого папы святой муж написал весьма глубокую книгу (трактат «О размышлении»), в которой с тончайшей наблюдательностью описав как внешние, так и внутренние явления, он восходит к тому, что выше него, и так рассуждает о природе Божественной, что кажется, будто, восхищённый до третьего неба (ср. 2 Кор. 12:2), он слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать (2 Кор. 12:4), и видел Царя в красоте Его (ср. Ис. 33:17). В той части, что касается внутренних и внешних явлений, он чрезвычайно тонко разбирает, в чём заключается общность нравов, единство природы и различие обязанностей, как размышлять о достоинствах и оценивать достижения, и каждому роду он приписывает свой способ познания. Касательно того, что выше человека, он рассматривает небесные явления не таким образом, как созерцают их ангелы, всегда пребывающие с Богом, но таким образом, которым человек чистый душой и непорочный сердцем может постигнуть Божественное, и сопоставляет с небесной иерархией земное священство. Ведь известно, что, поскольку в воинстве небесном одни начальствуют над другими, то служебные духи по велению вышестоящих Властей (ср. Кол. 1:16) направляются на различные поручения, а те, что пребывают ближе [к Богу], узнают от Него то, что им должно другим указать к исполнению или поведать. И хотя человек требует выказывать почтение к начальственному положению своему, относить всё необходимо к чести Высшей власти, поскольку как бы ни был подчинён человек человеку или дух духу, более всего подчиняться подобает Богу, по милости Коего и дарован сей порядок, который благодаря научению Его способствует тому, чтобы человеку как через самопознание, так и через веру и надежду открывался доступ к божественному созерцанию в меру дарования и позволения [Божия].
Человек Божий диктовал и порой писал на восковых табличках из воска (как бы возвращая оному мёд, хотя и лучший прежнего), не допуская, чтобы пропало то, чем он был вдохновлён свыше. Он умирял церковные распри и ласковым дуновением унимал назойливые обвинения, которые возбуждали друг против друга враждующие клирики. Иногда даже от суровейших укоров его наступало безветрие, а когда оседала буря, те, что приходили к нему в мятежном состоянии и преисполненные жёлчной злобы, возвращались умиротворённые его речами.
[144] А паче прочих государей приверженцем его стал граф Теобальд и подтвердил любовь свою делом, себя самого и всё, что имел, предоставив в распоряжение Клерво. Он возложил душу свою в руки аввы (ср. Вульг. 1 Цар. 19:5) и, сложив с себя высокое звание государево, из господ стал сослужителем слуг Божиих и исполнял все послушания, которые в сей обители требовались от самых низших. И приобретал он земли, строил обители, оплачивал издержки новых настоятелей, и всюду, куда ни распростирали слуги Божии побеги [ордена своего], снабжал их средствами. И не один храм построил он, как Соломон (ср. 3 Цар. 6:14) в Иерусалиме, но где бы ни поселялись члены сего ордена (schematis), он старался обеспечить все их потребности, тем самым словно бы Христу, на земле сущему, творя обитель (ср. Ин. 14:23). Также он, полагаясь на суждение человека Божия, по просьбам его оплачивал расходы на дело Божие всем, кто где бы то ни было нуждался.
И вот, авва, видя ревность духа государя сего, побуждал его к милосердию, желая притом, чтобы он более всего преданно заботился о подданных; и советовал ему основывать храмы бессмертные и направлять своё усердие к благотворительности с тем разумением, чтобы она всегда плодоносила и, вновь оживая и возрождаясь, всегда умножалась новую из себя порождала.
Кроме того, он научал его миловать бедных, которых туда-сюда, словно осы жалящие, гоняют уязвления нищеты, и увещал его наделять одних одеянием, других пропитанием; и настаивал, чтобы он самолично наведывал странноприимные дома, не страшась лицезрения болящих, поскольку милосердие удваивается, если сам их видишь и ухаживаешь за ними, если утешаешь их и кормишь.
[145] Словно бы школьника, он наставлял его, как усмирять обидчиков бедняков, защищать сирот и вдов, миловать их и услужать им; как разбирать речи в суде, обеспечивать мир в Церкви, понимать, когда подобает пускать в ход меч. Он поведал ему, в чём состоит высшее служение государево, и что от государя требует долг радеть о поощрении добрых и наказании злых (ср. Рим. 13:4). Благоговейно вняв сим и подобным спасительным наставлениям, разумный тот человек сменил дворцовую пышность и заносчивое чванство на смирение и благопристойность. И не было такого, чтобы в окружении его кто-нибудь смел поступать или высказываться неприлично, но, стараясь угодить ему в этом, приближённые искренне или лицемерно сами тоже всё чаще занимались тем, что, как они видели, угодно государю. И вот самые близкие из них приводили к нему бедняков, претерпевших наветы; сообщали о немощных, лежавших ни улицах, и обо всех, кто оказывался в горести и несчастье. А он радовался, улучая случай оказать милость, и принимал с большей честью тех, в ком видел сильнейшее усердие к такого рода делам. А поскольку никому из своей братии человек Божий не мог позволить остаться ни при дворе его, на ради помощи в этих занятиях, граф призвал двоих мужей из Премонстрантского ордена и поставил их заведовать благотворительными делами, занимаясь коими, он объезжал замки и сёла, останавливаясь в которых, он во всё время своего пребывания приказывал досыта кормить с собственного стола немощных и прокажённых, что там были.
[146] С помощью этих премонстрантов он учредил щедрую и сообразную помощь также прочим беднякам: и едой, и одеждой. Помощникам тем своим он такие предоставил полномочия в доме своём, чтобы они полновластно по желанию своему распоряжались виночерпиями, и хлебниками, и поварами, и прочей прислугой, и могли брать что угодно, и никто не смел ни воспретить им, ни докладывать графу, если они казались в чём-то расточительны. Но и мужи оные, боясь Бога и желая угодить как Ему, так и графу, не умаляли славы государя, постановившего за свой счёт до конца исполнить закон братской любви, и не желали проявить неблагодарность Богу, оказавшись праздными и алчными там, где как воля Божия, так и государева обильная благость вменила им быть ревностными и деятельными распорядителями. Прежде всего в их обязанности входило оказывать гостеприимство тем монахам да инокам, которых приводили ко двору разные дела, и обеспечивать их всем необходимым из графской кладовой и амбара. В пору зимней стужи они, наполнив тюки, раздавали беднякам по местным сёлам одежду, шубы, плащи, башмаки (причём уже смазанные). Не было в его графстве недостатка ни в каких делах милосердия: в оной гавани все потерпевшие кораблекрушение обретали безопасное прибежище. Во времена голода он, в отличие от Фараона, не продавал хлеб народу (Быт. 41:55-56) и не обращал просящих о пропитании в рабство себе, словно Египет, но, взяв себе божественным советником святого авву, словно второго Иосифа, бесплатно открывал житницы для нуждающихся и не вытягивал деньги из народа, и не обирал обманом несчастных, и не присваивал общинные владения (re publica), собирая себе на земле личные сокровища, но, скорее, копя их на небе (ср. Мф. 6:19-20), неутомимый сей раздаятель с великим воодушевлением раздавал и деньги, и пропитание.
[147] В жизни сего взыскующего небес мужа не было недостатка в великих тяготах и ужасных испытаниях, и устремился на него и король, и князья; и потряслась, и всколебалась земля, словно Бог разгневался на него (ср. 2 Цар. 22:8, Пс. 17:8); и почти всё, что было под опекой его, подверглось разорению от грабежей и пожаров; и войско короля покрыло лицо земли (ср. Вульг. Иудифь. 2:11), и всё без разбору опустошало. И не было у него надёжного оплота, чтобы дать отпор или противодействовать гонителям, поскольку и вассалы покинули его, открыто угрожая, а те, что остались, скорее готовили ему засаду, чем помощь в осаде. Тяжко и тесно было ему отовсюду (ср. Дан. 13:22), ибо ни дома не мог укрыться, ни снаружи найти подобающего прибежища, отнюдь не зная, кто ему свой, ибо совершенно не мог он положиться ни на коварство перебежчиков, ни на двоедушие вассалов. Среди сих бедствий он обратился к Господу (ср. Деян. 11:21) и испросил помощи с неба (ср. 2 Мак. 8:20) и, призвав человека Божия, величайшую пользу извлёк из его совета и не отчаялся в милосердии Божием. Ибо уразумел из полученного ответа, что бьет Господь всякого сына, которого принимает (ср. Евр. 12:6), и такого рода наказания либо очищают, либо испытывают душу, и Иов был более славен, когда сидел на гноище (ср. Иов. 2:8. – пер. П. Юнгерова), нежели когда невредимый восседал во главе в кругу воинов (ср. Иов. 29:25). Святой муж показал ему, что Соломон согрешил на досуге и, злоупотребив даром мира, впал в пороки, хотя Давид, отец его, когда его преследовал его сын Авессалом и весь Израиль ополчился на него, пребыл в благодати. Поведал он ему также, что сатана удручал самого Апостола, но, сохранив стойкость в оном мучении, он удостоился услышать: «Сила совершается в немощи» (ср. 2 Кор. 12:7, 9); что в земной жизни благоденствие старит нас, а невзгоды делают осмотрительнее.
[148] Услышав сие, досточтимый граф весьма воодушевился и повелел как можно скорее взять два золотых кубка огромного веса и дивной работы, отделанный драгоценнейшими камнями (дядя его, король английский Генрих, в годовщины своей коронации обычно выставлял их на праздничный стол ради ознаменования богатства своего и славы), и, исторгнув из сердца своего привязанность к ним, приказал достать драгоценности из углублений их, а золото предписал разломать и продать, а на вырученные деньги основать обители Господу (ср. Пс. 42:3), возлюбленные более золота и топаза (ср. Пс. 118:127. – пер. П. Юнгерова).
Амалик не прекращал нападений на Израиль, но когда, благодаря тому, что Моисей воздевал руки к небесам, забрезжила победа и враги стали отступать, святой авва, стремясь примирить всех, пока братия взывала к Богу и рыдала в стенах обители, ворвался в боевые ряды, и во время гнева он был умилостивлением (Сир. 44:17), и посредством божественных увещаний улеглись бури, между королём и графом вновь установился мир, и возвратился долгожданный покой безмятежный.
Конец Книги Второй
КНИГА III
Написанная Гауфридом, монахом Клерво и секретарём св. Бернарда, а впоследствии – настоятелем Клервоской обители.
ПРЕДИСЛОВИЕ
[149] Историю славнейшего отца нашего Бернарда, аввы Клервоского, во славу Христову и многим в научение предали записи блистательные мужи. Однако, собрав обильный материал, каждый из них изложил его не целиком, а только частично: те события, которые хорошо знал и в истинности коих был увереннее. И показалось некоторым, что дитяти святости его, сыну достоинства, питомцу благости его не подобает молчать о нём. Ибо через тринадцать лет оторвала его от груди [учителя] (о чём без рыданий я ни вспомнить не могу, ни молвить не в силах) та единственная, что горазда на это, – смерть; но, казалось, некогда пребывало на нём, отче святой, благоволение твое (ср. Мф. 17:5), – о если бы и ныне ты благоволил ему! И кто ещё стольким должен тебе, кто тебе столь обязан, кто настолько – твой?! Уязвила, признаюсь, и жестоко уязвила нас ненасытная смерть, но не полностью всё поглотила. Срезала, но не искоренила, безжалостно взяв причитающуюся ей часть (ср. Лк. 15:12. – пер. РБО). Забрала облик, забрала речь, забрала все телесные проявления, но не похитила веры в действенную даже ныне помощь, не поглотила надежды свидеться когда-нибудь в будущем, наконец, не истребила чувства сыновней любви, глубоко укоренённой в воспоминаниях о прошедшем (ср. Прем. 11:13).
Впрочем, для создания такой книги мне прежде всего не хватает, как ты прекрасно знаешь, подобающих знаний и красноречия. Однако же для описания великих твоих дел и достойного их восхваления не достало бы ни Оригенова ума, ни Цицероновой речи. Итак, не подобает отчаиваться, ведь благоразумный читатель сможет срывать плоды твоих деяний, а не жалкие листья наших слов, дабы, вкусив сладости первых, а не досадуя на сухость вторых, он не сии зря обгладывал, а оными на утеху питался. Ибо и надёжнее, и правильнее бывает рассказ по увиденному, чем со слуха, ибо питьё, перелитое в третий сосуд, легче прокисает. Но и та вода слаще пьётся, которую черпают из ключа хоть и мелкого, но при этом быстро наполняемого родниковой струёй, чем та, которую берут из ручья, издалека притекшего, либо даже из многоводной реки.
[150] Поэтому, оставив неприкосновенным то, что другими написано о начале и даже середине жизни сего блаженнейшего отца, чтобы не показалось, будто я созидаю как бы на чужом основании (ср. Рим. 15:20), мы сосредоточили наше повествование, главным образом вокруг того, при чём почти всегда сами были непосредственно присутствовали, лишь изредка перемежая его сведениями, узнанными со слов самых надёжных братьев о том, чему они были свидетелями. Так вот, читатель обнаружит, что сей труд разделён на три книжки. Причём первая в основном продолжает повествование о том, что явно относится к нраву, поступкам и учению сего блаженного отца. Вторая же описывает множественные чудеса, совершённые им. Третья подводит всему итог его блаженной кончиной. Следует также предупредить, что при рассказе соблюдалась, скорее, внутренняя связь единообразных событий, нежели временная последовательность, так что ни сами знамения, ни деяния какие-либо не в том порядке описаны, в каком они совершались, но подчас мы вставляли что-либо в цепь повествования в том или ином месте, показавшемся нам наиболее удачным. Ведь обычно надёжнее выглядит и лучше воспринимается та речь, что опирается на подобающие примеры и украшается ими, подобно некоему строению, укреплённому прочными колоннами. Кроме того, описания некоторых деяний перенесены в книге так, чтобы они соприкасались с подобными им, и удобнее было видеть связь с явлениями того же рода. Впрочем, этому правилу я следую в двух первых книгах, ибо в третьей почти вся последовательность повествования следует временному порядку.
ГЛАВА I. ВКРАТЦЕ О НРАВАХ ЕГО И ДОБРОДЕТЕЛЯХ; ВИЗИТ К ГУГО, ЕПИСКОПУ ГРЕНОБЛЬСКОМУ И К КАРТЕЗИАНЦАМ; ХРАНЕНИЕ ЧУВСТВ И СДЕРЖАННОСТЬ В РЕЧАХ; СДЕРЖАННОСТЬ И ДРУЖЕЛЮБИЕ; ИЗБЕГАНИЕ ПОЧЕСТЕЙ
[151] Бог, присно славный во святых Своих и дивный в величии Своём (ср. Пс. 67:36. – пер. П. Юнгерова; ср. Мф. 25:31. – пер. Евг. Розенблюма), прославил авву Бернарда Клервоского бесчисленными знамениями и чудесами, дабы весь мир узнал о верном слуге Его. Впрочем, как он сам говорил о святом Малахии, первым и наибольшим чудом, что он явил, был он сам (св. Бернард Клервоский, «Книга о житии и деяниях св. Малахии, епископа Ирландского», гл. XX): ликом безмятежный, нравом сдержанный, осмотрительный в речах, в деяниях богобоязненный, в священном созерцании усердный, в молитве прилежный, он во всём полагался более на молитву, нежели на собственную умелость и труд, к чему и других увещевал, убеждённый в том обильным опытом. Был он мужественным в вере, долготерпеливым в надежде, щедрым в любви, непревзойдённым в смирении, первейшим в милости. В советах он был дальновиден, в делах неутомим, но на досуге, тем не менее, покоен; в поношении являл благодушие, а когда ему оказывали послушание – робел; мягкий нравом, святой по заслугам и славный чудесами, он изобиловал мудростью, и добродетелью, и любовью у Бога и человеков (ср. Лк. 2:52). Бог уподобил его святую душу Себе в заступничестве, а тело его по особому Своему благословению наделил способностью предстательства. Плоть его отличалась неким изяществом (gratia), хотя и не плотского, но духовного свойства; лицо его было осияно ясностью, причём не земной, а небесной; глаза лучились некоей ангельской чистотой и голубиной простотой. Столь прекрасен был внутренний человек его, что красота его прорывалась наружу теми или иными очевидными признаками, а обилие в его глубине чистоты и благости явственно переполняло и внешнего человека.
[152] Станом был чрезвычайно худощав и лишён дебелости плоти. Тончайшая кожа его слегка румянилась на щеках. Все его действия выявляли природную пылкость, но сопровождались постоянным размышлением и ревностным сокрушением. Кудри его были ярко-огненного цвета. Рыжеватая борода к концу его жизни подёрнулась сединой. Роста он был довольно среднего, но казался выше. Вообще же сокровище сие хранилось в сосуде скудельном, совершенно сокрушённом и полностью разбитом. Ибо плоть его страдала от множества тягостных немощей, дабы благодаря им усовершилась мощь духа. Среди тех болезней чрезвычайно опасной была крайняя затруднённость глотания, из-за чего он совершенно не мог принимать пищу сухую и едва мог – твёрдую; величайшие муки доставлял слабый желудок и расстроенный кишечник. Сии болезни беспокоили его постоянно, помимо прочих частых неприятностей.
Паче всего он старался не вызывать восхищения и вёл себя словно один из прочих. Но слава следовала за беглецом, словно бы ей присуще без оглядки бежать от прочих, домогающихся её. У него на устах часто, а в сердце постоянно звучала пословица: «Когда кто-то делает то, что никто не делает, все удивляются». Принимая это во внимание, он ревностно следовал общему образу жизни и уставу, не выказывая в делах своих никакой приверженности чрезвычайным подвигам. Из-за этого он в итоге предпочёл снять и власяницу, которую тайно носил много лет, чтобы об этом не проведали, засвидетельствовав, что не хочет скрывать то, что не соблюдают вместе с ним на общих основаниях прочие сподвижники. Однако в сих обыкновенных послушаниях он проявлял чрезвычайную искренность и ревность необыкновенную. Ничем не пренебрегая, он всё же чрезвычайно мало разбирал что-либо с рвением и усердием, ибо на собственном опыте установил, что мудр тот, кого все явления умудряют самим бытием своим.
[153] Чуть ли не с самых ранних лет он так избегал соблазнов чревоугодия, что даже утратил почти целиком способность различать вкусы. Сколькрат введённый в заблуждение благочестивым обманом тех, кто прислуживал ему, он принимал одну жидкость за другую! Ибо однажды он даже выпил растительного масла, поданного ему по ошибке, и совершенно не заметил того. И поняли это не раньше, чем некто, навещавший его, не подивился, отчего это у него блестят губы. Трапеза его состояла из кусочка хлеба, совершенно размоченного в воде, да глоточка похлёбки. Хотя ел он мало, немалую часть съеденного желудок извергал, не переварив, дабы не возникло у него удовольствия от пищи, и было ему тягостно глотать её, мучительно переваривать и утомительно извергать. Однако Вышнее провидение устроило так для верного слуги Своего, дабы не лишился он плода несравненного постничества, скрывшись при этом от всегда ненавистного ему восхищения под сенью нужды. О вине же он часто нам говорил, что монаху, когда он должен вкусить его, подобает пить, явственно не опорожняя кубка. Он сам так придерживался этого правила, что всякий раз, когда ему приходилось принимать вино в угощение, подаваемый ему сосуд едва когда-нибудь возвращали от стола – не просто после питья, а после завершения всей трапезы – со сколько-либо заметной убылью напитка. Он с трудом мог стоять, но почти постоянно сидел и чрезвычайно редко двигался. Всякий раз, как ему удавалось освободиться от дел, он либо молился, либо читал, либо писал, либо занимался учением и наставлением братии, либо пребывал в священном созерцании. Именно в этих духовных упражнениях он обретал необычайную утеху, так что не ощущал ни пресыщения от них, ни малейшего затруднения, но охотно обитая в уединении и ходя в широте сердца (ср. Пс. 118:32), являл там для Христа (к чему и других призывал) горницу большую устланную (ср. Лк. 22:12). При созерцании каждый час казался ему коротким, а всякое место – подходящим. Однако, хоть и любя его так сильно, он нередко, побуждаемый страхом Божиим, и, более того, движимый Духом, откладывал сие занятие ради больших благ, будучи научен искать полезного не для себя, но для многих. В тех же случаях, когда дело не требовало его вмешательства, он посреди любого людского собрания или смятения, с совершенной лёгкостью сосредоточив дух, вкушал некое внутреннее уединение, которое носил с собою повсюду, совершенно не внимая ничему из того, что вовне звучало или виделось.
[154] После нескольких лет, проведённых в Клерво, взошло на душу слуге Божию почтить визитом святого Гуго, епископа Гренобльского, и братию Шартрёзы. Вышеназванный епископ принял его до того радушно и почтительно, что, сознавая в госте своём посещение Божие, почтил его простиранием на земле. А слуга Божий, увидев, что епископ, престарелый летами, славный добрым именем и выдающийся своей святостью, склоняется ему в ноги, весьма испугался и, сам также пав наравне перед ним, принял в итоге целование мира, с глубоким вздохом оправдываясь тем, что, мол, он, ничтожный, устыдился знакам почтения от столь великого мужа. С того часа слуга Божий обрёл в сердце епископа особе место, и в дальнейшем у сих двоих сынов славы было одно сердце и одна душа (ср. Деян. 4:32), и обогащали они друг от друга во Христе. И, как царица Савская свидетельствовала о Соломоне, так и они оба ликовали, взаимно обнаружив друг в друге гораздо больше [святости], чём возвещала молва (3 Цар. 10:6-7).
[155] И в Шартрёзе досточтимый приор Гвигон и прочие братья приняли слугу Христова с той же любовью и с тем же почтением, возликовав радостью, ибо того, кого прежде знали по письмам, смогли встретить воочию. Впрочем, при всей в целом поучительности облика святого было нечто, что несколько задело вышеназванного приора Шартрёзы: снаряжение мула (animalis), на котором сидел досточтимый муж, выглядело отнюдь не небрежно и отнюдь не указывало на бедность [его владельца]. Сей последователь добродетели не стал скрывать под пеленой молчания возникшие помыслы, но, заговорив с одним из братии, признался, что несколько задет этим и удивлён. Когда же тот поведал святому отцу об услышанном, он оказался удивлён не менее прочих и стал спрашивать, каково то седло. Ибо он так и приехал из Клерво туда, ни разу не поглядев и не заметив его, и до того часа совершенно не знал, каково оно. Ведь животное-то было не его, а принадлежало дяде его, клюнийскому монаху, который, остановившись по соседству, одолжил его племяннику, оседлав, как привык для себя. Многократно упомянутый выше приор, услыхав сие, в высшей степени удивился, как это сему слуге Божию удалось настолько оградить вовне взор свой и сдержать внутри душу свою, чтобы за всё время пути не увидеть того, что сразу бросилось Гвигону в глаза.
Также было, что он целый день шёл вдоль Лозаннского озера и вовсе не увидел его или не осознал, что видел (se videre non vidit). А когда свечерело, и его товарищи заговорили о том озере, он спросил их, где оно находится. И все удивились (Лк. 1:63).
[156] Однако от начала он стремился всячески устраняться от [внешних] дел, никуда не выходить, но находиться в монастыре. И впоследствии, сочтя удобным поводом хрупкое здоровье, он в итоге изложил таковое своё правило и некоторое время придерживался его, доколе не принудила его выйти [из обители] тяжкая нужда Церкви Божией, а также повеление Верховного понтифика и всех настоятелей его ордена, которых он во всём, словно отцов, слушался, сам будучи отцом им всем. По их приказанию он в последние годы даже стал помимо рясы и мантии носить овчинную шубу, скроенную наподобие хламиды, и шапку из такого же меха, хотя прежде, несмотря на все свои недуги и труды, никогда не соглашался носить меховых вещей. В одеянии ему всегда была по душе бедность, но никогда – грязь. Ибо, говаривал он, грязная одежда служит признаком либо души нерадивой, либо тщеславящейся всуе пред самой собой, либо приверженной мелкому внешнему славолюбию людскому. Поступь его и манера держаться, всегда скромная и сдержанная, выдавала смирение, выражала благочестие, являла благожелательство, внушала почтение, одним видом своим свидетелю доставляя радость и поучение. Что касается смеха, то он удивлялся, когда иноки хохочут, и мы часто слышали из его уст, что он не припомнит, чтобы от начала своего подвизания когда-нибудь так смеялся, чтобы ему не приходилось прилагать силу скорее к тому, чтобы засмеяться, нежели чтобы сдержаться, ибо смех его более требовал шпоры, чем узды.
[157] Тот, Кто избрал его для дела проповедания от чрева матери его (ср. Лк. 1:15), наделил его, несмотря на немощное тело, голосом довольно мощным и внятным. Он мог сказать речь к наставлению души любого человека, если, впрочем, знал, каков уровень его разумения, нрав и род занятий, и приноравливался к любому слушателю. Например, с простыми селянами он разговаривал так, будто сам искони воспитывался в деревне; так же и с прочими людьми всякого рода он общался, словно всего себя посвятил тому, чтобы вникнуть в дела их. Учёный – с просвещёнными, с простыми – простой, с мужами духовными – преисполненный признаками совершенства и мудрости: он сообразовывался всем, всех жаждая приобрести Христу (ср. 1 Кор. 9:20-22). Он осторожно и с чрезвычайным мастерством соблюдал то правило, которое простосердечно изложил в письме к папе Евгению, отметив среди прочего: «Если проскользнёт шутка, то, пожалуй, можно стерпеть (ferendae) её, но никогда не повторять (referendae). Юмору нужно давать место осмотрительно и благоразумно. Наверно, стоит позволять вторгнуться в серьёзную речь тому, что слушатели принимают не только с пользой, но и с охотой, чтобы они не заскучали».
[158] Насколько умиротворительной и убедительной, насколько утончённой речью одарил его Бог, каким наделил его пониманием, какое и когда надлежит молвить слово – сиречь кого подобает утешать и кого умолять, кого увещевать и кого упрекать, – сие можно было бы в некоторой степени узнать, почитав его книги, но куда лучше о том сообщили бы те, кто часто слышал его речи. Ибо благодать излилась из уст его (ср. Пс. 44:3), и было слово его весьма пламенно (ср. Пс. 118:140. – пер. П. Юнгерова), так что даже его перо, хоть и искуснейшее, не смогло бы передать всю эту сладость, весь этот пыл. Мёд и молоко под языком его (Песн. 4:11), но тем не менее в устах его огнь закона (ср. Втор. 33:2), как сказано в Песни песней: «Губы твои – как красная лента, речь твоя прекрасна» (Песн. 4:3. – пер. П. Юнгерова). Поэтому было так, что даже когда он говорил с представителями германского народа, его слушали с дивной охотностью и хотя, будучи иноязычны, не могли понять его речи, всё же, казалось, прониклись большим благоговением [непосредственно] от неё, нежели от сколь угодно осмысленного изложения её, произнесённого вслед за ним многоопытным переводчиком, ибо они более чувствовали силу его слов. Явственным подтверждением тому было то, что они били себя в грудь и проливали слёзы.
Он употреблял выдержки из Писания так свободно и уместно, что казалось, будто он не столько подбирает их, сколько предвосхищает и направляет по своему усмотрению, руководимый Духом, подателем оного. Ибо чтобы он посреди собрания открыл уста свои, Бог исполнил его духом премудрости и разума (ср. Сир. 15:5 и Ис. 11:2), дабы, как написано в книге Иова, он изведывал течение потоков и сокровенное выносил на свет (ср. Вульг. Иов. 28:11). Как он признался однажды, во время молитвы и размышления всё Священное Писание словно бы предстаёт пред ним и разъясняется (positam et expositam).
[159] Кроме того, кто достойно опишет, кто достойно отобразит, насколько бескорыстно было благовестие его! Он считал, что мало не просить от слушателей никаких преходящих благ, и часто отказывался от предлагаемых ему церковных должностей. Недостаточно ему было не искать жалования за воинское служение своё (ср. Лк. 3:14), так он и наградные знаки принимать не соглашался. Наконец, словно новый Давид, он, выходя на бой, уверял, что слишком тяжело для него оружие бранное (ср. 1 Цар. 17:39), которым, как он видел, многие, особенно в его время, отягчались, и в простоте своей более славную одерживал победу. И таковой благодатью наделила его сила Божия, что хоть и пожелал он лучше быть поверженным у порога в доме Божием (ср. Пс. 83:11), однако плодоносил там обильнее, чем кто-либо иной из поднявшихся на вершины; и больше света давал, просвещая Церковь, словно бы под сосудом смирения своего, нежели прочие, поставленные на подсвечники (ср. Мф. 5:15). И конечно же, чем смиреннее он держался, тем благотворнее был он для народа Божия во всяческом спасительном учении, причём, однако, он никогда не желал занимать место наставника. Поистине блажен тот, кто (как сам он молвил об одном из святых (о св. Малахии)) закон любит, а кафедру не приемлет! Ибо ведь сколь счастливее он был, по достоинству занимая кафедру добродетелей, хоть и не пожелал воссесть на кафедре почётной должности! Наконец, насколько он праведно и крепко (ср. Пс. 7:12) трудился на проповеди евангельской, настолько благоразумно и воздержанно всегда остерегался возвышения церковного. Притом же он никогда не отказывался строптиво, но часто, когда его выбирали на высокую должность, он поступал так благоразумно, что благодаря содействию благодати его никогда не смогли бы принудить. Впрочем, и Моисей святой уступил некогда Аарону, брату своему, первосвященство, но он был косноязычен (ср. Исх. 4:10), а Бернард наш не отвращался от трудов благовестия из-за какого-нибудь недостатка своего, но только от почестей и только из-за смирения. Посему заслуженно обрёл несравненную любовь у Бога и человеков (ср. Лк. 2:52) тот, кто не только без стяжания преходящих благ, а даже и без возвышения на церковные должности, однако же не без спасительного плода для братьев, возвещал Евангелие и, всегда радея о благе (prodesse) народа Божия, никогда не принимал первенства (praeesse). Выходил он [из монастыря] редко, разве что иногда в ближайшие окрестности на проповедь. Но сколько бы раз ни увлекало его куда-нибудь неотложное дело, он сеял при всех водах (ср. Ис. 32:20), прилюдно и наедине возвещая слово Божие. Тем занимался он, однако, по приказанию Верховного понтифика, а также по мановению прочих предстоятелей, где бы ни оказывался в присутствии кого-нибудь из них. Ибо как бы ни был велик он, смиряясь во всём, тем более полагался на священство, чем полнее понимал, каковое почтение подобает служителям Христовым.
ГЛАВА II. СВЯТОЙ ПОДВЕРГАЕТСЯ НАПАДКАМ ИЗ-ЗА НЕСЧАСТЛИВОГО ИСХОДА СВЯЩЕННОЙ ВОЙНЫ. ОПРОВЕРГАЕТ ЗАБЛУЖДЕНИЯ ПЕТРА АБЕЛЯРА И ГИЛЬБЕРТА ПОРРЕТАНСКОГО. ИСКОРЕНЕНИЕ ГЕНРИХОВОЙ ЕРЕСИ. ЧУДЕСА
[160] Не подобает умалчивать о том, что некоторые люди по простоте ли своей или по злонамеренности подняли против него суровое возмущение за проповедь Иерусалимского похода, когда итог его оказался чрезвычайно печальным. Впрочем, следует заметить, что не ему принадлежал почин сего воззвания (verbum). Ибо когда многие души были взволнованы слухами о бедствиях [Иерусалима], король Франции неоднократно упрашивал его и даже Апостолик в письмах своих увещевал его, но он не соглашался ни говорить о том, ни советовать, пока, наконец, сам Верховный понтифик в своём соборном послании не приказал ему, как бы послужив голосом Римской Церкви, изъяснить оное народам и государям. Смысл же послания заключался в том, что в знак раскаяния и ради искупления грехов подобает пуститься в поход и либо выручить братьев, либо положить за них души свои (ср. Ин. 15:13). Об этом можно было бы поистине много ещё наговорить того-сего, но лучше сказать о том, что случилось лучшего. И, конечно, он проповедовал воззвание сие при Господнем содействии и подкреплении слова последующими знамениями (Мк. 15:20). Но сколь велики и многочисленны были знамения! Их и перечислить-то было бы трудно, не то чтобы описать. Хотя их начали записывать в то время, но в итоге многочисленность достойных описания событий превысила силы писца, а их значимость – дарование писателя, ведь тогда порой в один день исцелялось по двадцати и даже более человек недужных, и едва ли хоть один день прошёл без такого рода чудес. В ту пору Христос через прикосновение и молитву слуги Своего возвращал зрение даже слепым от рождения, способность ходить – хромым, сухоруким – исцеление, глухим – слух, а немым – речь, чудеснейше возмещая благодатью то, на что поскупилась природа.
[161] И хотя поход оный не освободил восточную Церкви, он Церковь Небесную пополнил и возрадовал. И если угодно было Богу таковым сражением исторгнуть не множество тел на Востоке из-под власти язычников, но множество душ на Западе из-под гнёта грехов, то кто посмеет сказать Ему: «Почему Ты так делаешь?» (ср. Вульг. 2 Цар. 16:10). Или кто из здравомыслящих людей не восскорбел бы более о жизни тех, кто вернулся к прежним или, может быть, даже худшим прежних преступлениям, чем о смерти тех, кто, принеся плоды покаяния, очищенные различными мучениями души свои предали Христу. И пускай говорят египтяне, пускай говорят сыны тьмы, не способные ни увидеть, ни изречь истины: «На погибель Он вывел их, чтобы убить их в пустыне» (ср. Исх. 32:12), терпеливо сносит Христос Спаситель поношения, ибо возмещаются они спасением стольких душ. И памятуя слова сии, досточтимый отец среди прочего также сказал: «…Если ропот неизбежен, пусть лучше ропщут на меня, чем на Бога, и я буду невыразимо счастлив служить Ему своего рода щитом и принимать на себя острые стрелы злоречивых и отравленные копья хулителей, дабы они не достигли Его. Я охотно отдам за бесценок свое доброе имя, дабы Его имя почиталось…» Сие пишет он в части второй своей книги «О размышлении» (Святой Бернард Клервоский, «О размышлении»: М., Издательство францисканцев, 2017 – с. 44-45).
Случилось так, что когда во Франции впервые прозвучала молва о плачевном разгроме сего похода, некий отец привёл к слуге Божию своего слепого сына, чтобы он вернул ему зрение, и упросил его, несмотря на многократные отказы. И святой, возложив руки на мальчика, молился ко Господу, прося, если призыв к сему походу исходил от Него, если призывавшему сопутствовал Дух Его, то пускай явлено будет это в даре прозрения. Когда же после молитвы стали ждать, каков будет итог её, мальчик молвил: «Что мне делать?! Я же вижу!» Тут же окружающие подняли крик, ибо были там не только братья, но также и миряне, которые, узрев прозревшего мальчика, изрядно утешились и воздали благодарение Богу.
[162] Думаем, что некоторые с изрядным удовольствием примут также то во внимание, что на той же неделе, когда блаженнейшая его душа разрешилась от плоти, церковь Иерусалимская совершенно изумительно обрела утешение Божие, что, как было известно, он многократно обещал. Ибо был взят Аскалон, оная весьма мощная крепость, расположенная от Святого города всего в нескольких милях и грозящая ужалить его в пяту (ср. Быт. 3:15). Христиане пятьдесят лет и того более сражались за него без малейшего успеха, ибо и теперь взяли его не человеческой силой, но Божией. И ныне в самый раз будет привести его слова, писанные им в тот самый год превосходному мужу, рыцарю Храма, тогда рядовому члену (ministrum), ныне уже магистру ордена, что был ему дядей по плоти (Андре де Монбар (1103 — 1156 гг.) был Великим магистром ордена Тамплиеров с 1154 г. по 1156 г., добровольно оставил пост и, удалившись в обитель Клерво, скончался). «Горе князьям нашим, – пишет Бернард, – ибо в земле Господней не сотворили они ничего доброго, а в своих краях, куда они поспешно возвратились, учинили невероятное злодейство и не болезнуют о бедствии Иосифа! (ср. Ам. 6:6) Однако уповаю, что не отринет Господь народа Своего и не оставит наследия Своего (Пс. 93:14). Более того, десница Господня сотворит силу (ср. Пс. 117:16) и мышцей Своей укрепит его (ср. Пс. 88:22), да знают (Ин. 17:3) все, что лучше уповать на Господа, нежели надеяться на князей (Пс. 117:9)». Однако довольно об этом.
[163] Также и то подобает предать записи ради потомков, сколь часто учение человека Божия помогало Святой Церкви исправлять нравы католиков, укрощать посягательства схизматиков, опровергать заблуждения еретиков. Ведь помимо тех, кого он научал целомудренно, праведно и благочестиво жить в миру (ср. Тит. 2:12), скольких ещё он убедил ради большего совершенства распроститься с миром! Это явствует из того, что, покуда он был жив, беспрестанно наполнял пустыни мира беглецами из мира (deserta saeculi, saeculi desertoribus implens). Кажется, будто сие служение его прямо-таки буквально описывается оным пророческим речением: «Он превращает пустыню в озеро, и землю иссохшую – в источники вод; и поселяет там алчущих, и они строят город для обитания; засевают поля, насаждают виноградники, которые приносят им обильные плоды. Он благословляет их, и они весьма размножаются, и скота их не умаляет» (Пс. 106:35-38). Поистине не стоит пространно описывать, с каким упованием в пору всеобщего раскола слуга Господень стал пред Ним в расселине, чтобы отвратить ярость Его (ср. Пс. 105:23), с каким усердием восстал он и умилостивил, и прекратилась язва (ср. Пс. 105:30. – пер. П. Юнгерова), насколько явственно во время гнева он был умилостивлением (ср. Сир. 44:16). Достаточно, пожалуй, привести те слова, что написаны ему в связи с этим папой Иннокентием: «Из величия тех благ, что проистекли от деяний твоих для Церкви Божией и нас, явствует, с какой крепкой и стойкой выдержкой, как ревностно и рассудительно взялся ты защищать дело блаженного Петра и святой матери своей Римской Церкви, когда вспыхнула схизма Петра Пьерлеони. Ведь ты оградил, как стена неприступная, дом Божий (ср. Иез. 13:5); потрудился обильными доводами и вескими доказательствами обратить души королей и князей, а также прочих особ, как церковных, так и светских, к единению с Католической Церковью, а равно и к послушанию блаженному Петру и нам».
Но следует вкратце поведать о том, какие великие благодеяния оказал верный и благоразумный слуга (Вульг. Мф. 24:45) также и вероучению.
[164] Жил в ту пору выдающийся учёный Пётр Абеляр, чрезвычайно знаменитый своими знаниями, но распространявший ложные вероучения. Когда его писания, исполненные тягчайших кощунств, разлетелись повсюду, просвещённые и верные мужи поведали человеку Божию о его нечестивых словесных и смысловых нововведениях. Бернард же с присущим ему добросердечием и благожелательностью, желая ошибки исправить, а не человека смутить, тайно явился к нему с увещанием. И обращался он с ним так скромно и так разумно, что тот, раскаявшись в присутствии человека Божия, даже обещал во всём исправиться. Впрочем, Пётр, едва отойдя от него, подстрекаемый советами нечестивцев и, к несчастью, полагаясь на силы ума своего и изрядной опытности в спорах, отрёкся от более здравого намерения. И вот, добившись вскорости от митрополита Сансского созыва в его епархии значительного собора, он обвинил авву Клервоского в тайной клевете на его книги. Ещё он добавил, что готов прилюдно защищать свои писания, предлагая вызвать вышеназванного авву на собор, чтобы сказал, если имеет что возразить. Его просьба была удовлетворена. Но авва, вызванный на собор, наотрез отказался прийти, заявив, что не его ума это дело. Однако затем, поддавшись на уговоры великих мужей, как бы де из-за его отсутствия не вышел соблазн народу и не возвысились рога у противника (ср. Пс. 74:5), согласился в итоге поехать, хотя и опечаленный, и не без плача уступил им, о чём свидетельствует его послание папе Иннокентию, в котором всё дело излагается полнее и яснее.
[165] Настал день, и собрались в великом множестве иерархи (ecclesia). Тогда слуга Божий представил собору писания Петра и указал ошибочные места в них. В итоге Абеляру был предоставлен выбор: заявить, что эти слова принадлежат не ему, либо смиренно исправить ошибки, либо ответить, если может, на выдвинутые против него доводы, равно как и на свидетельства Святых Отцов. А он, не пожелав образумиться, но и не в силах противостоять мудрости и Духу, Которым он (Бернард) говорил (Деян. 6:10), обратился, чтобы выиграть время, к Апостольскому престолу. Однако и после того, когда оный превосходный защитник католической веры предложил Абеляру хотя бы теперь, когда лично ему ничего не угрожает, ответить [на предъявленные обвинения], чем безопаснее, тем свободнее, но только обязательно выслушав их и уразумев, без нападок на отдельные выражения, Абеляр вновь наотрез отказался. Ибо, как говорят близкие ему люди, он потом признался им, что в ту годину мысли его по большей части пришли в замешательство, разум помрачился, рассуждение покинуло его. Однако иерархи на соборе хоть и отпустили человека, тем не менее, покарали мерзость (ср. 1 Мак. 6:7), не тронув личности, но осудив превратные вероучения (dogmata). Итак, когда оный Пётр, столь далеко отстоящий от веры Петровой, обрёл прибежище при кафедре Петра, Апостольский предстоятель, и сочувствуя сему писателю, и одновременно принимая во внимание приговор о заблуждениях его, осудил писания на сожжение, а писателя – на молчание.
[166] Также и Гильберт, прозываемый Порретанским (1142—1154 гг.), епископ Пуатье, будучи чрезвычайно сведущ в священных науках, взялся, однако, исследовать то, что было выше его понимания, дошёл до неразумия. Поэтому, непросто рассуждая о простоте Божества и единстве Троицы, он и писал невразумительно, ученикам своим подавая хлебы утаённые и подливая вод краденых (ср. Прит. 9:17), и почтенным особам не мог легко изъяснить своих умствований, а точнее уж безумств. Ибо он опасался того, что ему, как говорят, напророчил Пётр (Абеляр) в Сансе (где Гильберт выступал его обвинителем):
Дело о скарбе твоем, стена коль горит у соседа
(Гораций. Послания, 1, 18:84. – пер. Н. С. Гинцбурга).
Однако в конце концов, когда возмущение среди верных о том возросло и поднялся ропот, его вызвали пред собрание и приказали ему предъявить книги, в которых он изрыгал тягчайшие кощунства, заключённые, впрочем, в оболочку [благопристойных] слов. Наконец, на соборе, который был созван досточтимым папой Евгением в городе Реймсе, Бернард, несравненный в то время поборник Святой Церкви, выступил против сего Гильберта лицом к лицу, прежде всего выявив то, что он пытался скрыть под хитросплетениями словес, а затем в двухдневном споре опровергнув его как собственными рассуждениями, так и свидетельствами Святых Отцов. Однако, поняв, что некоторые из председательствующих хоть и обратили внимание на кощунства, обнаруженные в учении Гильберта, всё– таки намерены отвратить наказание от него лично, воспылал ревностью и отдельно обратился к своей родной Французской церкви.
[167] Итак, по общему решению отцов из десяти провинций, а также иных епископов и множества настоятелей, по предложению человека Божия был предложен новый символ против новых вероучений. Все даже подписали его поимённо, дабы прочим была явлена как безупречная вера, так и безупречное рвение их. Наконец, апостольским постановлением и властью Вселенской Церкви оное заблуждение было осуждено, а епископ Гильберт спрошен, согласен ли он с сим осуждением. Согласившись и прилюдно отвергнув то, что прежде писал и утверждал, он добился прощения, прежде всего потому, что прежде вступления в суд на защиту своего спорного вопроса, он предусмотрительно пообещал безо всякого упрямства со своей стороны добровольно исправить своё мнение согласно решению Святой Церкви.
[168] В области Тулузы некий Генрих, прежде монах, а потом ничтожный отступник, человек прескверной жизни и пагубных взглядов, убедительными речами завладел вниманием легкомысленных своих соотечественников и, как прежде говорил о ком-то Апостол, он, в лицемерии возвещая ложь (ср. 1 Тим. 4:2. – пер. Евг. Розенблюма), действовал на них обманом. Притом, будучи открытым врагом Церкви, он беззастенчиво хулил таинства Церкви, равно как и служителей Её. Его злоучение уже немало распространилась, когда досточтимый отец так, среди прочего, написал о нём государю Тулузскому: «Всюду встречаются теперь церкви без прихожан, прихожане без священников, священники без должного благочестия и, наконец, без Христа христиане. Чадам христиан заграждается путь к жизни во Христе, ибо отказано им в благодати крещения. Осмеянию подвергаются молитвы и мессы за умерших, обращение к святым, налагаемые священниками отлучения, паломничества верных, храмостроительство, соблюдение праздничных дней, освящение мира и елея – и все, в итоге, церковные установления презираются».
[169] Ради таковой нужды святой муж после многократных предварительных просьб церкви края того пустился, наконец, в путь, уступив убеждениям и приняв сопровождение почтеннейшего Альберика, епископа Остийского и легата Апостольского престола. А прибыв, он был принят народом страны с невероятным благоговением, как если бы пришёл к ним ангел с небес (ср. Лк. 22:43). И не мог он помедлить у них, ибо никто не мог сдержать толп, бросавшихся к нему: таков был поток приходящих к нему день и ночь, просящих благословения, взывающих о защите. Однако несколько дней он проповедовал в городе Тулузе и в других местах, которые чаще всего посещал тот несчастный и глубже всего заразил, многих простых в вере наставляя, сомневающихся укрепляя, заблудившихся возвращая, поверженных восставляя, ниспровергателей и упорствующих властью слова усмиряя и укрощая, так что они не только, скажем, сопротивляться, но на глаза ему являться и показываться не смели. Впрочем, хотя тогда еретик тот бежал и скрылся, так преградили пути его и так стерегли тропы, что не чувствуя себя больше нигде в безопасности, он был наконец схвачен и в цепях передан епископу.
Кроме того, во время этого путешествия Бог прославился многими знамениями, что творил слуга Его, сердца одних отвращая от нечестивых заблуждений, тела других излечивая от различных недугов.
[170] В том краю есть селение, имя коему – Сарла. Там, когда слуга Божий окончил проповедь, многие, как бывало везде, понесли к нему хлебы на благословение. И он, воздев руки и сотворив крестное знамение, благословил их во имя Божие, молвив: «Из сего узнаете (Нав. 3:10), что советы наши истинны, а еретические – ложны, коли болящие ваши, вкусив хлебов сих, обретут здоровье». Однако, опасаясь [соблазна], епископ Шартрский, великий оный Гауфрид (так как он присутствовал там и находился рядом с человеком Божиим), поправил его: «Выздоровеют, если примут с искренней верой». Святой отец, нисколько не сомневаясь в силе Господней, возразил: «Я сказал не так; я сказал, что поистине, те, что вкусят, выздоровеют, дабы познали таким образом, что мы – истинные и правдивые вестники Божии». И так огромно было множество больных, которые, вкусив того хлеба, поправились, что о слове сем прошла молва по всей провинции, и муж святой, проходя близ селений, избегал входить в них, опасаясь несметных толп, сбегавшихся [ради него].
[171] А первейшее чудо, явленное Христом через слугу Своего в городе Тулузе, было исцеление одного парализованного клирика. Человек Божий навестил его перед наступлением ночи в обители регулярных каноников святого Сатурнина (к числу коих тот и принадлежал) по просьбе настоятеля и братии и нашёл сего человека при смерти: казалось, он готов испустить последний вздох. Итак, утешив несчастного и дав ему благословение, Бернард вышел. И как он потом признавался, говорил при этом в сердце своём верный слуга с Господом, насколько доверчиво, настолько же и уверенно: «Чего ж Ты ждёшь, Господи Боже? Род сей ищет знамений (ср. Мф. 16:4). Ведь куда меньше достигнем мы среди них словами, если Ты не подкрепишь их последующими знамениями (ср. Мк. 16:20)». И в тот же час паралитик вскочил с койки, побежал за ним вслед и догнал, и с подобающим благоговением припал к священным стопам его. А когда он внезапно вышел, с ним столкнулся один из его собратьев-каноников, перепугался и вскричал, подумав, что это призрак (ср. Мк. 6:49). Ибо как бы он мог поверить, что больной поднимется с ложа? Рассудив, что, наверняка, из его тела изошла душа и явилась ему в призрачном облике, он убежал. Но тот в итоге убедил как его, так и прочих, в истинности свершившегося. И пронеслось оттуда слово между братиями (ср. Ин. 21:23), и сбегались они на зрелище столь радостное, а среди первых спешно прибыл епископ и легат. Затем все направились в церковь во главе с выздоровевшим, возглашая хвалы Богу и воспевая Его; отовсюду стекался народ, Христос славился, вера торжествовала, всякий неверный устыжался, благочестие ликовало, нечестие увядало. А человек Божий, войдя в отведённую ему келью, велел тщательно защитить все входы и затворить все двери, чтобы никто не открыл сходившимся толпам народа. Ну а Бернард (ибо таково было имя исцелевшего клирика) не оказался неблагодарен за дар телесного здоровья и, более радея об излечении духовном, последовал за слугой Христовым, принёс монашеские обеты в Клерво и принял хабит. Оттуда же он был послан обратно в область Тулузы и, поставленный там аввой, доныне возглавляет монастырь, называемый Вальдо (Vallis-Aquae, Водная долина).
ГЛАВА III. ЕГО КРОТЧАЙШИЙ НРАВ И ПРЕСЛАВНЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ
[172] Поскольку же на всём пути из той провинции знамения, творимые святым мужем, всё более и более возрастали и увеличивались в числе день ото дня, не подобает обойти молчанием то, какие при этом он, научившийся от Христа смирению сердца и кротости (ср. Мф. 11:29), испытывал чувства. Ибо, обдумывая сие в помыслах своих, он затем от избытка сердца молвил (Мф. 12:34) кому-то из близких ему братьев-иноков: «Весьма дивлюсь я, что значат эти чудеса и почему Богу угодно вершить столь великое при посредстве столь ничтожного. Кажется, и в Священном Писании я не читал ничего о сего рода знамениях. Ибо некогда святые и праведные люди творили знамения, но и притворщики творили их тоже. Ну а я в себе не сознаю ни праведности, ни притворства. Ибо знаю, что не достаёт во мне заслуг тех святых, что просияли чудесами, но, уповаю, не принадлежу и к той части людей, что, творя многие чудеса именем Господним, неведомы Господу (Мф. 7:22-23)». Сии и подобные размышления он довольно часто и весьма тайно поверял духовным мужам. В конце концов он нашёл, как ему показалось, подходящий выход. «Я знаю, – молвил он, – что знамения сего рода свершаются не по святости одного, но к спасению многих, и Бог взирает не на совершенство, а на славу человека, чрез коего творит таковые дела, дабы через него привлечь людей к добродетели, которая, как они думают, присутствует в нём. Ведь не ради тех свершаются чудеса, через кого свершаются, но более ради тех, кто их видит или о них узнаёт. И не с той целью Господь творит чудеса через них, чтобы другим подтвердить, что те святее их, но с тем, чтобы других побудить к большей любви и к подражанию святости. Ведь нет ничего моего в сих знамениях, поскольку, как мне ведомо, они являют более славу мою, нежели благую жизнь, и служат не к моему поощрению, но более к вразумлению других». Вряд ли мы ошибёмся, предположив, что всякий верный, обдумав сие прилежным размышлением, подивится душе сего мужа и расценит, что творить чудеса да знамения – не прекраснее, нежели истолковывать свои свершения таким образом.
[173] И рассудит сам для себя, что подражать чувствам человека Божия никак не менее полезно, чем дивным деяниям, научиться дивным нравам его важнее, нежели чудотворениям. Однако кто способен на это?
Ибо ведь в сердце человека Божия чистота и любезность (suavitas) заключили равный союз, и хотя оба сии качества были сами по себе чудесны, чудеснее всё же было их сочетание. Потому-то так необыкновенно и устремлялись к одному человеку прошения всего мира, что любезность придавала чистоте притягательности, а чистота добавляла любезности праведности, так что трудно было разобрать, любовь он более вызывает или почтение. Ибо чей подвиг был настолько суров, чтобы не оценить высоко клервоского авву? Чья жизнь оказалась бы настолько беспечна, чтобы не почувствовать к нему нежную приязнь? Ведь сердце его было исполнено нежнейших чувств, но как свободно он их, когда того требовало дело, сдерживал, ибо, хоть и будучи предельно человечен в любви, он ещё большую являл крепость в вере. А чтобы вкратце привести какой-нибудь пример сего, [вспомним], как (что он и сам засвидетельствовал в «Слове 26-м на Песнь песней») с сухими очами он служил панихиду по брату своему, столь близкому, столь любимому – Герарду; как с сухими очами он тело его предал погребению, не дав воочию чувствам восторжествовать над верой. Притом что неродных людей почти никогда не хоронил без слёз. Таковым, ради преобильного Себе плодоношения, создала его рука Божия, дабы любезностью нрава он рассеивал угрюмство, а святостью своей блюл духовную власть. И кому бы в тягость была таковая благость, кто бы не почтил таковых душевных сил? О Соломоне написано, что вся земля искала видеть его (ср. 3 Цар. 10:24). Возможно, это будет сильно сказано, но он, пожалуй, был здесь не меньше Соломона (ср. Мф. 12:42). Ибо невозможно поверить, что оный Соломон во всей славе своей (ср. Мф. 6:29) снискал бы таковое благоволение всего мира, как сей Бернард в смирении своём. Более того, трудно вообще найти где-нибудь в истории человека из живших доселе среди людей на всей земле, кто стяжал бы столь славное и достолюбезное имя от востока и запада, от севера и моря (Пс. 106:3).
[174] И упоминая лишь о тех краях, откуда доселе сохранились наивернейшие сведения, [скажем], что величайшей славой он пользовался в Церкви Востока и на берегах озаряемой закатным солнцем Ирландии, и на юге – в удалённых краях испанцев, и на северных островах, в Дании и Швеции. Он часто получал отовсюду письма и отвечал на них. Отовсюду слали ему подарки и испрашивали его благословения. В конце концов, как преобильная лоза, он пустил ветви свои всюду (ср. Пс. 79:12) за исключением пределов Иерусалимских, ибо, хотя там уготовано было королём место, Бернард не согласился послать туда иноков своих, опасаясь набегов язычников и нестерпимой жары (aeris intemperiem). И, пожалуй, отнюдь не преувеличил тот епископ, который после святой кончины его в утешение братии в своей похвальной речи среди прочего молвил, что его голос прошёл по всей земле, его слова – до краёв света (ср. Пс. 18:5. – пер. РБО). Однако же смирением сердца он одолевал возвышенную славу имени, а целый мир не мог вознести его так, как он один сам себя низвергал (ср. Лк. 14:11). Все считали его высшим, а он себя – низшим; все отдавали ему первенство, а он ни перед кем первенствовать не посягал. Наконец, как он часто нам признавался, посреди наивысших похвал и почестей от простого народа или верховных особ ему казалось, что на его месте кто-то другой или, вернее, будто он отсутствует и видит некий сон. Когда же с ним более дерзко говорили, как у них было принято, братья простоватые, позволяя ему проявить всегда присущее ему смирение, он радовался, как бы вновь обретя себя и вернувшись к своему естественному облику (personam). Врождённую застенчивость свою он сохранил с детства до самого последнего дня, поэтому, хотя он был столь велик и высок в слове хвалы (ср. Пс. 98:2, ср. Сир. 47:9), всё же никогда (как мы часто слышали из его заверений) даже в сколь угодно скромном собрании он не мог произнести речь без трепета и робости, гораздо более предпочитая молчать, если только не побуждали его говорить уколы собственной совести, страх Божий, братская любовь.
[175] Притом ведомо нам, что его терпение закалялось в величайших испытаниях наказаниями Господними, ведь от самого начала своего подвизания и до дня святого преставления он столько вынес, что жизнь сия тем, кто знал его, казалась ни чем иным, как затянувшимся умиранием. Кроме того, хотя в отношениях с людьми ему реже выпадала возможность проявить терпение на деле, разве что по незначительным случаям, всё же стоит пускай вкратце сказать о них, чтобы не показалось, будто он был избавлен от [испытаний] сей добродетели. А поскольку, как он говаривал, сей вид терпения трёхчастен, то есть перенесение словесных оскорблений, имущественного урона, телесных повреждений, то представим хотя бы по одному примеру каждого вида – из того, что, между прочим, происходило при нас.
Как-то раз слуга Божий написал одному епископу (Жослену Суассонскому. – прим. лат. изд.), состоявшему при дворе и свите короля, в каковом письме убеждал его дать королю по некоему делу лучший совет и вразумление. Но тот крепко раздражился и ответил ему суровейшим письмом, в первых же словах приветствия сказав: «Спасения тебе, а не духа хулы», как будто святой муж (страшно сказать!) писал ему то послание, одержимый хульным духом. На сие слово кротчайший слуга Христов, памятуя Господень ответ: «Во Мне беса нет» (Ин. 8:49), молвил (что можно прочесть в сохранившемся доныне письме его): «Думаю, во мне отнюдь нет духа хулы, ибо не знаю за собой такого, что злословил я или намеревался злословить кого-нибудь, особенно же начальствующего в народе моём (ср. Исх. 22:28 и Деян. 23:5)».
[176] И относился он потом к этому епископу с не меньшим расположением и дружественностью, а вышесказанное обвинение воспринимал, как будто оно и не было сказано. Настоятель из Фарфы (в 60 км от Рима) призвал общину иноков из Клерво, намереваясь воздвигнуть для них монастырь, но Римский предстоятель воспрепятствовал сему и, забрав их к себе, определил в другую обитель. Из-за этого вышеназванный великий и великого благочестия муж весьма огорчился. Собрав сумму почти на шестьсот марок серебром, он оставил их под расписку и, приехав к человеку Божию, предложил их ему, прося, чтобы, коли не удалось это в его родных краях, то хоть по сию сторону Альп воздвиг он на эти деньги новую киновию. Послали за серебром, а оно всё напрочь пропало. А человек Божий, когда ему сообщили об этом, не сказал ничего, кроме: «Благословен Бог, освободивший нас от бремени!» И добавил: «Да и тем, кто украл, следует как можно легче простить. Ведь они римляне; сумма показалась им большой, и искушение это было чрезмерным». Ибо он привык благодарить [Бога за потери], насчитывая уже около десяти монастырей или пригодных для их строительства участков, что были отняты у него обманом или насилием, и всякий раз он не желал бороться за них, предпочитая быть побеждённым, нежели побеждать других.
[177] Однажды некий клирик из тех, кого называют Регулярными канониками (Орден премонстрантов), придя в Клерво, довольно назойливо требовал, чтобы его приняли в монахи. Когда святой отец, не согласившись принять клирика, стал убеждать его вернуться в свою общину, тот молвил: «И что ж ты тогда в своих книгах столько побуждаешь к совершенству, если стремящемуся к оному отказываешься оказать в том поддержку?» И, подстрекаемый злобным духом гнева (как потом с очевидностью выяснилось) к большей запальчивости, добавил: «Теперь, если бы эти книги были у меня в руках, я бы их разорвал». Коему человек Господень ответил так: «Думаю, ты ни в одной из них не прочёл, что тебе невозможно было бы достичь совершенства в своём монастыре. Если помнишь, я во всех своих книгах советовал исправлять нравы, а не менять обители». Тогда же человек тот, словно бы обезумев, бросился на Бернарда и ударил его в челюсть, причём так крепко, что на месте удара щека немедля покраснела, а затем отекла. Присутствовавшие сразу схватили святотатца, но святой их упредил, крича и заклиная именем Христовым ни пальцем не трогать его, но осторожно вывести и позаботиться, чтобы никто и ни в чём ему не причинил вреда. Так строго он отдал сие приказание, что того несчастного, испуганного и трепещущего, вывели и препроводили без малейшей обиды.
[178] И сохраняя дух свободы, Божий слуга на диво просиял смирением и кротостью, так что казалось, что он никого из людей не боится (vereri), но всякого человека уважает (revereri). Он крайне редко прибегал к попрёкам, больше действуя увещаниями и уговорами. Когда же он всё-таки, вопреки своим желаниям, не от суровости сердца произносил суровое слово, то паче всего следил, чтобы упрёк сей прозвучал как можно легче. Ибо дивился он упорству людей, которые, будучи порой вдруг разгневаны, с тяжким трудом принимают какие-либо разумные оправдания, какие-либо смиренные извинения, потому что сама страсть гнева такое удовольствие доставляет сим несчастным, что они ненавидят всякое лекарство и затыкают уши, смыкают очи, сжимают ладони и всячески стараются, только бы не дать невзначай уняться и утихнуть поднявшемуся в них раздражению. Впрочем, грубый и гневливый ответ удерживал его от порицания ничуть не менее легко, чем смиренный и скромный, подобно тому как некоторые говорят: «На уступающего подобает наступать, пред противящимся – отступать» (cedenti insistere, cedere resistenti).
[179] И говорил он, что где с обеих сторон звучит вежливость (modestia), там беседа сладостна; где хоть с одной – там полезна; где ниоткуда – там пагубна. А обоюдная грубость ведёт к спору, а не к исправлению; не к наставлению, а к ссоре, так что начальствующему более подобает до поры прятать раздражение, а когда оно утихнет, с большим толком порицать подчинённых. Либо уж, коли обстоятельства к тому вынуждают, учитывать совет Премудрого о том, что глупого не исправить словами (ср. Вульг. Прит. 18:2). Говоря же об упрёках, принятых без малейшей пользы и с крайним нетерпением, он в сорок второй проповеди на «Песнь песней» среди прочего отмечает: «О, если бы не нужно было никого порицать! То-то было бы распрекрасно! Но, поскольку все мы много согрешаем (Иак. 3:2), то мне непозволительно молчать, ведь на меня возложен долг обличать согрешающих, а ещё более к тому побуждает меня братская любовь. Но что если я обличу, исполнив свою обязанность, а упрёк оный, изошедши, отнюдь не исполнит назначения своего и не совершит то, для чего я послал его, но возвратится ко мне тщетным (ср. Ис. 55:11), точно дротик, что ударился да отскочил, – что тогда подобает мне чувствовать, как вы думаете, братия? Не мучиться ли? Не терзаться ль? И несколько произвольно воспользовавшись выражением наставника (поскольку своей мудрости мне недостаёт), весьма влечёт меня то и другое, и не знаю, что избрать (ср. Флп. 1:23, 22): довольствоваться тем, что сказал, поскольку сделал, что должно, либо каяться за слова свои, ибо не получил того, чего желал?» И ниже: «Возможно, ты скажешь мне, что добродеяние моё ко мне возвратится (ср. Мф. 10:13) и что я спас душу свою (ср. Лк. 21:19) и чист я от крови человека (ср. Деян. 20:26), коему я проповедовал и говорил (ср. Пс. 39:6), чтобы обратился от злого пути своего и жив был (ср. Иез 33:11). Но хоть бы ты без числа множил таковые доводы, они меня ничуть не утешают, когда взираю я на смерть сына. Будто я этим упрёком добивался более своего спасения, чем его! Да какая мать, даже зная, что приложила все возможные усилия и заботы для лечения больного ребёнка, удержалась когда-либо от плача, увидев, что всё в итоге было зря и труды её оказались совершенно напрасны, ибо он несмотря ни на что умер?» Так он писал.
[180] Помимо того, святой отец так радел о кротости и мире, что, если бы какой-нибудь наглый проситель, несмотря на отказы, упорно добился от него какого-нибудь обещания, то позднее ему было бы отнюдь не легко отвергнуть его и отпустить ни с чем (ср. Лк. 1:53). Ибо он как бы по естеству своему (как сам признавался) ненавидел любые столкновения (scandalum), и тягостные чувства других ему было крайне тяжело перенести, а не обращать внимания на них – невозможно. К тому же он никого не презирал, ничьё возмущение (scandalum) не считал маловажным, хотя выше ставил истину Божию и справедливость. Ибо сколько бы раз ни приходилось ему удерживать других от вредоносных действий или препятствовать от попыток к оным, он делал это так осмотрительно, что даже те, что, казалось бы, изрядно обижались, в итоге соглашались с ним в помыслах своих. Более того, мы видим, как впоследствии некоторые из них – от которых такого меньше всего, казалось бы, можно было ожидать – с глубочайшей преданностью вверяются его послушанию и даже следуют по стопам его. Впрочем, говорят, имелись у него и враги, благодаря коим только возрастали заслуги его. Но слава имени его была так несравненна и велика, что язва сия истаивала, скорее, от отчаяния, чем от зависти, боясь выдать себя. И даже те, кто не был покорён его смирением и кротостью, утопал в его благодеяниях и был осыпан его ласками, ибо поистине он умел побеждать зло добром (ср. Рим. 12:21).
[181] Ведь до того любил всех людей с братским чувством, что возмущение (scandalo) тех, кому он, казалось бы, не давал для этого ни малейшего повода, крайне тяжко удручало его, как он не раз признавался. И ещё больнее беспричинное возмущение ближнего ранило его нежнейшее сердце, оттого что собственная его совесть была при этом чиста. Ведь, не обнаруживая источника [болезни], он меньшую питал надежду на возможность её излечения. И напротив, если ближний сердился не без причины, человек Божий всякий раз обретал великое утешение, выяснив, чем он может воздать либо человеку, [извиняясь] за себя, либо Богу – за человека. Притом сильнее его волновала духовная польза или вред для людей, а высшим устремлением его, высшей радостью был урожай душ – обращение грешников. Однако и телесным нуждам [ближних] он сочувствовал всежалостным сердцем, да так чутка была его человечность, что сострадал он не только людям, но даже неразумным скотам, птицам и зверям. И сострадание его не обходилось без чудес. Ибо неоднократно случалось так, что, когда в дороге он замечал, как собаки гонятся за зайчиком или соколы – за птичкой и вот-вот, кажется, схватят, он, осенив крестным знамением, чудесно избавлял жертву, а охотникам говорил, что зря они стараются, ибо в его присутствии эдаким хищничеством они заняться никак не смогут.
ГЛАВА IV. КАК ЛИЧНОСТЬ СВ. БЕРНАРДА ВЫРАЖАЕТСЯ В ЕГО ПИСАНИЯХ. ДИВНОЕ СОЧЕТАНИЕ ДОБРОДЕТЕЛЕЙ И ДАРОВАНИЙ В НЁМ
[182] Выше мы в меру сил вкратце обрисовали святые нравы отца нашего. Впрочем, куда ярче они заметны в его книгах и проявляются в его письмах, в которых словно бы запечатлелся образ его и как бы отразился его облик, так что, пожалуй, по праву можно было бы отнести к нему выражение св. Амвросия: «Его слава сама о нём прозвучит, и, украшенный лаврами Духа, увенчается он писаниями своими».
Если же кто захочет узнать, как усердно он от самого начала подвизания судил и исследовал самого себя, пускай ознакомится с первым его трудом – «Степенями смирения». После того, если пожелает изведать, каково было молитвенное усердие его благоговейного духа, подобает ему перейти к «Проповедям во славу Девы Марии» и книге, в которой он воспевает любовь к Богу. Чтобы постичь его пламенную ревность против своих и чужих пороков, стоит прочесть то произведение, что называется «Апологетиком». Чтобы оценить бдительность и осмотрительность его разумения, которую он сохранял при сей ревности, нужно подробно изучить работу «О заповеди и послаблении». А насколько верным советчиком и помощником он являлся всякому, подвизающемуся на благочестивом пути, видно из его «Слова ободрения к Рыцарям Храма». Насколько благодарен он был благодати Божией, явствует из того трактата, в котором он в равной мере добросовестно и тонко рассуждает о благодати свободной воли. О том, насколько он красноречив, насколько искусен и богат познаниями в предметах как возвышенных, так и низких, прилежный читатель может осведомиться из книги «О размышлении», посвящённой папе Евгению. С каким глубоким благоговением он возвещал о святости других, видно из того, как прилежно он описывает житие святителя Малахии. А в «Проповедях на Песнь Песней» он проявил себя возвышенным исследователем тайн и наставником нравов. В «Посланиях», которые он написал разным лицам по разным поводам, благоразумный читатель обратит внимание на то, с каким пылом духовным любил он всякую правду (ср. Мф. 3:15), как с равной силой ненавидел всякую неправду (ср. Втор. 25:16).
[183] Ибо верный слуга Христов не искал ничего своего (ср. 1 Кор. 13:5), но обо всём, что только было Христово (ср. Мф. 16:23), пёкся, как о своём. Какие только преступления он ни обличал, какие ненависти ни угашал, какие возмущения (scandala) ни умирял, какие расколы ни исцелял, какие ереси ни опровергал?! Что из того святого, достойного, честного, любезного, достославного, добродетельного и похвального (ср. Флп. 4:8), что в его дни возникало в каком-либо краю, он не укрепил своим одобрением (auctoritas), не взлелеял любовью своей, не возвысил со всем старанием? Чему из того, что прежде возвысилось, не желал он распространиться шире? Чему из того, что разрушилось, он не отдавал все возможные в том месте и в то время силы, чтобы помочь восстановиться? Кто из затевавших какое-либо злодейство, не убоялся его ревности и неодобрения (auctoritatem)? Кто из замышлявших какое-либо добродеяние не прибегал при возможности к его святому совету, не искал его одобрения, его содействия не просил? Кто в какой-нибудь беде, плача, с верою приступал к святому храму обитающего в его сердце Божества, и труд его был тщетен (ср. Иов. 39:16)? Скорбный обретал у него утешение, сломленный – поддержку, встревоженный – совет, болящий – лекарство, нищий – вспомоществование. И так он всем поработил себя (ср. 1 Кор. 9:19), словно бы рождён он был для всего мира, но и так свободно занимался своими помыслами, что казалось, будто был предан целиком лишь хранению сердца своего.
[184] И верно ведь, что дары различны, как сообщает Апостол (1 Кор. 12:4), так что, если кто внимательно присмотрится, то обнаружит, что искони разные слуги Божии просияли различными дарованиями. Ибо читаем мы, что мужи, великие верой, прославились множественными чудесами. Одни имели дух пророчества (ср. Отк. 19:10) и знали будущее, словно настоящее, и сокровенное, как будто пред очами расположенное. Другие же, о коих свидетельствуют древние книги, блюдя суровое воздержание, предавались постам. Иные же в подвиге смирения, презрев славу мира сего, весьма угодили Создателю мира. Иные в учении слова помогли уразуметь спасение (ср. Лк. 1:77) многим, дабы по обету Священного Писания сиять, как звезды, вовеки, навсегда (ср. Дан. 12:3). Иные ещё, потрудившись на созидании киновий, приумножили славу святости; иные деятельно занимались умиротворением возмущений (scandalis) и смут мирских и, радея о делах Церкви Божией, плодотворны были в свершениях своих; иные, сосредоточившись в духовном покое, высоко вознеслись в созерцаниях.
[185] Что же из этих даров не обнаружится у нашего Бернарда? Более того, какой из них не найдётся у него в такой дивной мере, чтобы его одного не хватило для похвалы ему, если бы даже и никаких других не имелось? Впрочем, хотя современная ему Церковь удостоилась множества благ от деяний его, как упомянутых выше, так и иных, в наибольшей всё-таки мере блистал в нём дар созерцания как видений, так и откровений Господних, проявившийся в писаниях его, исполненных боговдохновенных мыслей. Затем – плодоносная монастырская жизнь, которую Господь его трудами так плодотворно и наглядно обустроил, что она просто бросается в глаза всякому человеку и нисколько не нуждается в письменной похвале. Ведь, скорее, даже само множество киновий его всякому последующему поколению сможет дать явственное свидетельство, скольких [иноков] собрал на служение Христу тот, кто такое множество их распространил повсюду.
Что же касается прочего, то, уже описав выше его смирение, отвержение высоких званий, равно как и строгость подвига, постараемся как бы с чистого листа поведать хоть незначительную часть из множества того, что относится к его пророчествам и чудотворению. Итак, теперь, согласно обещанию, данному в предисловии, вторая книжка изрядно расскажет о внешних знамениях и многообразных чудесах его.
Конец Книги Третьей
КНИГА IV и и КНИГА V, написанные Гауфридом, монахом Клерво, доступны в полном файле для скачивания в начале страницы
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Ольга Самойлова
