Автор: Россия, 15 век от Рождества Христова: мальчик, унаследовавший от деда способности к врачеванию, и сам становится врачом, одновременно углубляя и свою веру в Бога, и свои медицинские таланты, и способность стоять обеими ногами на земле в полной гармонии с Богом, природой и людьми. Не ограниченный ни временем, ни пространством, он проходит жизнь в самой гущи бытия, не теряя контакта с Господом.
“Сам же Бог мира да освятит вас во всей полноте, и ваш дух и душа и тело во всей целости да сохранится без порока в пришествие Господа нашего Иисуса Христа”. (1 Фес 5, 23)
Даже христианам, которые знают о Боговоплощении и, соответственно, о ценности и значимости человеческого тела и жизни, нелегко найти подлинный баланс всего своего существа. Тема противостояния духа-души и тела – постоянный сюжет размышлений, исповедей и романов. Русская традиция со свойственным ей максимализмом не внесла большого вклада в решение этого вопроса. Чаще всего телесное объявляется вторичным, если не враждебным. В художественном мире “Лавра”, однако, баланс оказывается возможным.
Врач лечит людей по всем правилам медицины. Поскольку дело происходит в средние века, то есть также и элемент, в хорошем смысле этого слова, знахарства: главный материал для лекарств – травы. При этом этот врач верит в Бога и уповает прежде всего на Его силы, а также на силу молитвы. Кроме того, он осведомлен о психологии, если этот термин употребим применительно к 15 веку, и знает, что с людьми, которые болеют, надо общаться. И между всеми этими способами возвращать здоровье для него нет конфликта. Он находится в гармонии с Богом, с природой и с людьми:
“Христофор не то чтобы верил в травы, скорее он верил в то, что через всякую траву идет помощь Божья на определенное дело. Так же, как идет эта помощь и через людей. И те, и другие суть лишь инструменты. О том, почему с каждой из знакомых ему трав связаны строго определенные качества, он не задумывался, считая это вопросом праздным”.
В романе немало физиологии, местами довольно жесткой. Здесь никто не думает, что хлеб растет на деревьях, а детей приносит аист. Боль представлена так же обильно и наглядно, как приятные ощущения.
Неприятную сторону жизни “современное общество” (лучше сказать – мы сами) предпочитает не видеть, избегать и уж во всяком случае не обсуждать. Что, с одной стороны, справедливо, ведь нежелание испытывать боль естественно. С другой стороны, едва ли справедливо уводить взгляд от неприятного и некрасивого. И не только потому, что переживать неприятное – необходимый опыт для роста. Еще и потому, что красиво или некрасиво оно только с точки зрения нашей несовершенной эстетики.
Сбалансированный мир предполагает также и преодоление времени. Запертые в своем времени люди время от времени чувствуют его неестественность; чувствуют, что в Царстве Небесном никакого исчезающего или еще не родившегося времени нет.
У автора романа есть два способа преодолеть барьер времени. Во-первых, персонаж интересуется историей и вместе с тем способен видеть будущее. Границы времени для него очень условны. Во-вторых, поскольку речь идет о литературе, способ преодолеть временную ограниченность – слово: рассказывать, сталкивая языки разных эпох, и таким образом пересечь эту границу:
“Видя человека, скользящего по поверхности озера, Иона удивляется. Кто ты, идущий по воде, спрашивает архиепископ Иона. Раб Божий Иннокентий. Докладываю тебе о смерти раба Божьего Лавра”; “Передвижение из пункта А в пункт Б, сокрушались в слободке, не представляется возможным или сильно осложнено. Мы фактически лишились дорог, которых в настоящем значении этого слова не было и раньше”; “Что же до воскресения и спасения душ преставльшихся раб Божиих, то эту информацию я предоставлю тебе, что называется, тет-а-тет”.
Такой мир не может быть без любви, которая есть начало всего и венец всего. Есть здесь и одна история человеческой, слишком человеческой любви. История красивая, физиологичная и трагическая. Вот что сказано до трагедии:
“Они становились друг для друга всем. Совершенство этого круга делало для Арсения невозможным чье-либо иное присутствие. Это были две половины целого, и любое прибавление казалось Арсению не просто избыточным – недопустимым. Арсений осознавал, что лишь беременность Устины могла выразить его безмерную любовь, что это он прорастает сквозь Устину. Он почувствовал счастье оттого, что теперь присутствовал в Устине постоянно. Он был ее неотъемлемой частью”.
А вот что сказано после:
“История твоей любви только начинается. Теперь, Арсений, все будет зависеть от силы твоей любви. И, конечно же, от силы твоей молитвы”.
Стремление пребывать в гармонии с миром – вовсе не синоним стремления к комфорту. Более всего персонаж стремится к гармонии с Богом. Это провоцирует уход от мира – временами он живет жизнью блаженного. Той же стратегии придерживаются и некоторые другие герои. Цель не в том, чтобы достичь комфортного баланса; цель в том, чтобы войти в гармонию с сутью. И выясняется, что чем меньше сил ты тратишь на всякие внешние вещи (от слов до бытового комфорта), тем больше ты начинаешь видеть – вплоть до бесов и ангелов.
“Арсений забрасывает комьями грязи некоторых почтенных жителей Запсковья. За их спинами он безошибочно различает крупных и мелких бесов. Жители недовольны. Утешение лишь в том, сообщает Арсений Устине, что бесы недовольны еще больше”. “И не жаль тебе было покидать такую землю (Италию), спросил его однажды посадник Гавриил. Жаль, конечно, ответил Амброджо, но красота земли моей не давала мне сосредоточиться на главном”.
Поскольку священники и, особенно, старцы – важнейшие персонажи русского средневековья, они в романе присутствуют в большом количестве. И лучшие из них тоже являют в себе образец гармонии. Вместо знакомого нам из литературы (а может быть, и не только) максимализма, переходящего в ригоризм, здесь батюшки стоят обеими ногами на земле, и их духовность не препятствует им понимать простые вещи и объяснять их простыми, самыми прямыми словами:
“Произнеся молитвы, старец достал из подрясника маленькую – в осьмушку – тетрадь, озаглавленную Грехи средней тяжести, присущие мирянам и духовным. Мелкие грехи в тетрадь не попадали, поскольку не считались достойными произнесения вслух. (Кайтесь в них про себя, учил он паству, и не морочьте мне этим голову. За такой дребеденью вы можете не дойти до главного!) Тяжких же грехов старец не записывал, опасаясь их увековечения. Он просил сообщать их ему на ухо и в этом ухе погребал навеки”.
“Количество посетителей смущало братию и мешало ей сосредоточиться на молитве. Некоторые из них пожаловались на это игумену. А что, раньше вы могли сосредоточиться на молитве, спросил жалобщиков игумен. Не могли, ответили жалобщики, и игумен поблагодарил их за честность”.
Наши ожидания услышать от высокодуховных монахов лишь высокодуховные слова о высокодуховных предметах раз за разом обманываются, и это рождает комический эффект. Но нет ничего духовного в том, чтобы быть абстрактным. И нет ничего бездуховного в том, чтобы стоять обеими ногами на земле. Человек – это не душа, живущая в теле; человек – это полнота человеческого.
“Обилие же посетителей отвлекало не только Амвросия. Оно мешало и братии монастыря, удалившейся от мира. Кроме того, многих беспокоило, что люди зачастую отправлялись прямо к Амвросию, не помышляя о молитве, покаянии и спасении. Эти люди, говорил отец эконом, забывают о том, что исцеления дает не брат Амвросий в монастыре, но Господь наш на небесах. Пришедших за помощью первым встречал брат Мелетий, который и решал, как поступать в каждом случае. Некоторых он сразу же отправлял домой, даже не дослушав их до конца. К таковым относилось великое множество потерявших мужскую силу или же не имевших ее никогда. Восстанавливать ее Мелетий не видел необходимости, заявляя, что, по его собственному опыту, достичь противоположного гораздо труднее. Исключение составляли живущие в бездетном браке. Лишь таких людей после подобающей молитвы Мелетий приводил к Амвросию. После посещения монастыря у них приходили в движение постельные помыслы. После рождения ребенка, однако же, помыслы эти молитвами Мелетия немедленно исчезали”.
Некоторое внимание уделено автором и теме России и русского. Похоже, что мы входим в очередной период попыток осознать собственную идентичность. По возможности, конечно, не впадая в национализм и не считая отличия превосходствами. Отличия, тем не менее, существуют; осознать их нужно не для того, чтобы кичиться, а для того, чтобы понять, какие дары нам даны и какие – нет. Без этого осознания процесс взаимного обмена с другими культурами едва ли возможен.
“Пусть выясняет (время конца света), сказал посадник Гавриил. Опыт мне подсказывает, что признаки конца света у нас (в России) будут самыми очевидными”.
Один великий русский писатель сравнивал человеческую жизнь с внутренней стороной ковра. Пока ковер плетется, нитям, которые видят ковер изнутри, их собственное переплетение кажется бессмысленным. Это потому, что оно, во-первых, еще не закончено, а во-вторых, потому, что по-настоящему оценить можно только глядя с внешней стороны, которую нитям по эту сторону смерти не видно. Ее видно только Тому, Кто плетет, а им – лишь после смерти.
По эту же сторону жизни мудрецы и чудотворцы, хоть и видят немного больше нас, действуют, тем не менее, по заданным и им самим тоже не всегда понятным правилам и законам:
“Что сие, спрашивает новая настоятельница у присутствующих, но прежде всего у самой себя. Результат ли терапевтических мероприятий брата нашего Устина или чудо Господне, явленное помимо человеческого воздействия? В сущности, отвечает сама же настоятельница, одно другому не противоречит, ибо чудо может быть результатом труда, помноженного на веру”.
Сергей Гуркин
