Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Леонхард Хансен, O.P.
Пер. с лат. по Rosa virgo, ex tertio Ordine S. Dominici, Limæ in Peruvia, Americæ provincia (S.) auctore Leonardo Hansen // AS. Aug. T. V. – pp. 902-984 с поправками по изд. Vita mirabilis et mors pretiosa venerabilis sororis Rosæ de s. Maria Limensis. Romae, 1654
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
УДИВИТЕЛЬНОЕ ЖИТИЕ И ДРАГОЦЕННАЯ СМЕРТЬ ДОСТОЧТИМОЙ СЕСТРЫ РОЗЫ СВЯТОЙ МАРИИ ИЗ ЛИМЫ
ГЛАВА I. РОДИНА СВЯТОЙ, РОДИТЕЛИ, ИМЯ И БЛАГОЧЕСТИВОЕ ДЕТСТВО
[1] Сию новую розу для Нового Света породила Лима, столица Перуанского королевства, славный порт в Южной Америке, омываемый Тихим океаном, в год от воплощения Сына Девы 1586-й, в месяце апреле, который получил имя от того своего свойства, что он открывает (aperiat) землю прорастающими цветами (см. Овидий. Фасты. IV. 87 «Aprilem memorant ab aperto tempore dictum», что в пер. Ф. А. Петровского: «Но ведь в апреле всегда оперяется почва травою». – прим. пер.). Сего месяца в двадцатый день, посвящённый блаженной Агнессе из Монтепульчано, доминиканке, что весьма известна чудом небесной росы и внезапным появлением различных цветов, родилась и сия Роза. Итак, все здесь цветут: ибо ведь и родителями девы были Гаспар де Флорес и Мария Олива – он родом с испанского острова под названием Пуэрто-Рико, а она родилась в Лиме; оба были не бесславного происхождения, но состояния весьма скромного, зато вместо богатства великого дарована была им свыше такая дочка.
[2] После рождения Розе довелось жить в отчем доме в квартале Сан-Доминго и притом позади храма Святого Духа, дабы и само место как бы служило предзнаменованием и будущего иночества её, и ордена (instituti). Её родительница под присягой засвидетельствовала (на канонизационном процессе), что сии роды были для неё как счастливейшими, так и легчайшими (ut felicissimum, ita facillimum), и несравненно меньше подверглась она трудностям, которые обычно жесточайше терзали при рождении прочих чад. Не меньше изумилась и повивальная бабка, как увидела, что сие дитя вышло в двойной рубашке, словно бы в плаще. Именно так проклёвываются розы, будучи со всех сторон обёрнуты природным покровом, будто накидкой. Затем Роза была крещена и напоена первой росою небесной благодати как раз в пренаряднейший праздник Пятидесятницы (что у испанцев, а равно и итальянцев называется «Пасхою роз»), однако тогда ей было дано имя не Роза, а Исабель, сиречь Елизавета, естественно, бабушкой её по матери, Исабелью де Эррера, которой, как казалось согласно людскому обыкновению, подобало оказать сию честь при святой купели.
[3] Потом было знамение о том, что свыше дитяти предназначалось имя Роза, но для того, чтобы оно невзначай в итоге проявилось, пришлось подождать три месяца. Когда трёхмесячная малышка [однажды] почивала в колыбели, служаночка и дочери позвали мать и она увидала, что лицо дочурки полностью сокрыто распустившейся розой, которая, однако, вскоре исчезла. Все были изумлены, но паче прочих поражённая сим зрелищем мать немедля подхватила на руки и нежно расцеловала малышку, приговаривая: «Отныне ты для меня Роза по имени и существу (diceris et eris), и иначе я тебя впредь называть не буду!», словно бы вместе с матерью Предтечи заявила сими словами св. Амвросия: «У него есть своё именование, кое мы узнали, а не выбрали». Однако бабушка отнеслась к этому намерению с досадой: ей было горестно, что её имя отнимают у юной внучки, выказывая пренебрежение к её старости, посему спор сей не мог уняться довольно продолжительное время, пока таинство миропомазания не положило в итоге конец распре, когда святейший Лимский архипастырь Турибий (Монгровехский, св., пам. 23 марта) в приходе обители Кивской, намащая Розу знамением конфирмации, не упомянув крещального имени, предпочёл наречь её Розой, ибо, возможно, уже тогда чувствовал в духе благоухание, коего она была исполнена. Кажется вполне вероятным, что таинство помазания поведало ему обо всём, чтобы не мог ошибиться он с наречением имени Розе, с коим после того смирилась и бабушка.
[4] Однако по прошествии некоторого числа лет возражения против имени Розы подняла чуткая совесть самой этой девы, но произошло это явно для того, чтобы возник повод и момент проявиться небесному речению, коим имя Розы было окончательно подтверждено. Дело было так. Девочка подросла и, когда она, достигнув уже с возрастом разумения, узнала, что сие замещающее имя получила не при крещении, а в колыбели, то заподозрила, что наречено оно было ей, пожалуй, только из-за суетной лести: в похвалу красе и изяществу лица её. Итак, терзаемая сомнениями и непокойная духом, пошла она в придел Богородицы в храме оо. Проповедников, посвящённом святейшему Розарию, где, пав ниц, со слезами поведала Матери милосердия свою тревогу и попросила помощи. И Дева Мистическая Роза не замедлила утешить девицу Розу, ибо, заговорив с нею, объятой страхом, в ярком, но исполненном неизъяснимо сокровенного сияния луче, поведала Она, что сие имя её чрезвычайно угодно Богомладенцу, что у Неё на руках, и что Она желает в прибавку к её имени дать к тому же Своё собственное, дабы в дальнейшем прозывалась она Розой св. Марии. Таким образом, та, что трепетала из-за имени (nomine) была укреплена прозванием (cognomine), спокойная и радостная оттого, что оба будет носить по милости свыше.
[5] Хотя святые удостаивались того (по свидетельству св. Амвросия), чтобы приять от Бога имя, но редки, мне кажется, те, кто наряду с именем приял также и прозвание. Внезапную милость имянаречения девочка восприняла не без переживания возвышенной внутренней услады, так что, вернувшись однажды домой после святейшего причастия, с необычайным пылом торжественно поведала матери о сем двойном даре, своём необычайном имени Роза святой Марии, и стала повторять многократно да часто напевать, что оно её на диво восхищает, радует, умиляет. Родительница оцепенела от изумления перед эдакой невидалью. Ведь, добавила дева, она только-только возвратилась от стоп Великой Богородицы, Коей открыла сердечное своё беспокойство и по Её благословению и материнской воле вручила душу свою как освященную розу цветущему младенцу Иисусу в Назарете (Jesulo Nazareno), поэтому, если когда-то и подозрительным ей казался эпитет Розы, ныне она в нём уверена, поскольку он одобрен свыше; так что она с превеликим удовольствием желала бы почаще слышать, как к ней обращаются по сему имени да заодно то и дело увещевают к служению. Об остальном же, что приключилось с нею при том святом причастии, смиренная дева скромно умолчала, а матери было довольно того, что имя Роза, которое она первая дала дитяти во младенчестве, угодно Небу.
[6] Пишут, что святая Катерина Сиенская в детстве и отрочестве была так кротка и ласкова, что её всё чаще стали называть не Катериной, а Ефросиньей. А оная Роза по врождённым свойствам была такой тихой, любезной, ласковенькой и неизменно спокойной, что являлась общей радостью для всего семейства. Когда она ещё была малышкой в пелёнках, домашние никогда не замечали, чтобы она издавала жалобные звуки либо нарушала тишину храма пронзительным писком; чтобы она когда-либо плакала, разве что как однажды, когда мать, навещая благородную даму, вынесла Розу наружу, она расплакалась и не могла уняться, пока её из чужого дома не отнесли обратно в собственный, словно бы уже тогда она училась избегать многолюдства и противиться ему; посему с той поры родительница решила в дальнейшем, уходя из дому, не уносить с собой сие смирнейшее дитя.
[7] Малютке было всего три годика, когда в ней стали проявляться признаки не по возрасту крепких добродетелей. И притом первым проявилось терпение и духовная неустрашимость, мужество, спокойствие при боли, дабы ясно стало, что она – Роза, которую шипы не устрашат, не сокрушат и не сразят. Случилось так, что, неосторожно и второпях закрывая огромный ящик, Розочке случайно прищемили большой палец на правой руке. К ней подскочила обеспокоенная мать, но спокойная дочурка скрыла боль и прятала руку, пока через несколько дней засохшая под ноготком кровь не загноилась. Позвали хирурга, и он, дабы выпустить из раздувшегося пальца гной, применив сильные средства, удалил ноготь почти целиком, а в итоге и остаток ноготка, медленно и болезненно вырвал щипцами с корнем. Стоило видеть, как невозмутима была Роза при сих пытках, словно бы не ей принадлежал палец, над коим столь свирепствовало железное орудие! Паче всех изумился Перес де Сумета (таково было имя хирурга), отнюдь не требовавший, чтобы столь крошечная девчушка выказывала столь твердокаменную стойкость при сих страданиях, ибо всё время оной до крайности болезненной операции она не издала ни единого стона и нисколько не побледнела при виде скальпеля, крови и новых ран.
А когда Розе не было ещё четырёх годочков, у неё в ушке вырос болезненный гнойник. И вот, снова хирург после мягких припарок приступил к операции. Когда была вскрыта больная часть воспалённого хряща, Роза с невозмутимым лицом и духом восприняла рану, притом даже окружающие не имели сил смотреть на то, как вонзается нож. На плечо хлынула кровь, но Роза не ужаснулась, даже запачкавшись ею.
[8] Ей исполнилось четыре года, когда кожа на темени у неё покрылась какой-то паршой. Мать, вняв дружелюбному, но невежественному совету, слегка присыпала ей голову порошком с совершенно неблагоприятным итогом, ибо, поскольку он являлся ртутной смесью, то разъедал поражённые участки своей жгучей силой, да так ужасно, что домашние заметили, как девочка через определённый промежутки времени молча содрогается всем телом. Однако даже сия беспрерывная жесточайшая боль не смогла выдавить из неё даже малейшего стона или признака досады, разве что, когда мать спросила, больно ли ей, она, поскольку не могла полностью отрицать это, ответила, что боль невелика и легко переносима; так что несмотря на свои мучения она провела ночь с матерью молча, неподвижно, совершенно тихо.
[9] Но встревоженная родительница, осторожно сняв на следующий день припарку, с ужасом увидела, что макушка у дочки покрылась местами вспухшими волдырями, а местами – глубокими язвами, и воскликнула: «О бедняжка! Ты что, всю эту ночь провела при такой жгучей боли в макушке?» Роза промолчала и ничего не ответила на настоятельные расспросы, как она выдержала посреди своих болей. После того, как затем позвали хирурга, потребовалось целых сорок два дня на то, чтобы исцелить повреждение и дать вырасти новой коже, едва ли с меньшими муками, что терзали деву в первую ночь. Но и тогда при столь острой боли Розе в равной мере хватило выдержки, каковую хирург вряд ли мог ожидать в таком, да даже в любом возрасте.
Такую же твёрдость явила Роза затем в шесть лет под щипцами того же самого хирурга, когда нужно было удалить из глубины носа фасолевидный нарост, который был вырван только с третьей попытки. Можно было бы сказать, что особенная терпеливость была её врождённым качеством, но сии начатки были подобны лишь раннему предвестию того, как в грядущем она обращалась с собственным телом, словно с чужим.
Осталось бегло коснуться остальных событий её детства.
[10] Когда пятилетняя Роза пребывала ещё на границе между младенчеством и детством, она прониклась познанием и страхом Божиим совершенно необычным образом – посреди игры. Дело обстояло так. Когда она играла со старшим по рождению братом, он (случайно или намеренно, не понять) вымазал грязью золотистые и прекраснейшие кудри невинной девочки. То была шутка и повод детям посмеяться, но малышке она не особо понравилась, ибо её огорчило не осмеяние, а нечистота. Итак, она прекратила игру, а брат ей вдруг молвит: «Хм, сестрица, коли так уж серьёзно тебя огорчило, что я тебе изуродовал волосёнки, то знай, что ухоженные девчачьи кудряшки – это адские канаты, коими уловляют неопытные души юношей, чтобы затянуть их в вечную геенну. Так что подумай, как ненавистны Богу волосы, которые ты, видимо, любишь». Произнеся это, как бы в подражание проповеднику, озорник вновь пустился в игру, но сии слова пронзили душу девочки куда глубже, чем рассчитывал сказавший, учитывая её нежный возраст; не слова то были, а громы; ибо внезапно её чрезвычайно восприимчивый ум сразу вообразил безмерный ужас ада, сразу постиг громадность вечности, сразу, глубоко устрашившись величия Божия, оценил, какое жуткое несчастье [может причинить] всякий её грех.
[11] Придя в себя, она с того мгновения стала ненавидеть свои собственные волосы, крепко противиться духом всякому оскорблению Бога, уклоняться любых нападений адова воинства, и тут, наконец, стройными рядами нагрянули: глубокое богопочитание, дочерний трепет перед Божественным Величием (Numinis), попечение о спасении, отвращение ко греху. Кто мог бы ожидать столь многих и важных последствий от игры да грязи (ludo ac luto)? Однако, двигаясь в том же направлении, Роза в дальнейшем отчётливо осознала, что Бог окажет ей помощь, что Он необходим и Его непрестанно подобает слёзно молить. С того мгновения в ней немедля разгорелось влечение к молитве, каковое и внушило ей краткое молитвословие (formulam jaculatoriam), а именно вот какое: «Иисусе, будь благословен! Иисусе, будь со мною! Аминь». И до того сладостно было девичьему сердечку от сего рода моления, что она его не прекращала повторять даже во сне, отчего присутствие Божие в итоге полностью завладело глубинными помышлениями Розы.
[12] Наконец, при сем столь раннем и возвышенном познании Бога пятилетняя Роза весьма ясно почувствовала тягу и готовность к замечательным подвигам св. Катерины Сиенской: ибо ведь по её примеру она на самой заре нежнейшего возраста, будучи от роду всего пяти лет, поспешила дать обет девства, а затем в подражание сей серафической деве даже обрезала без ведома матери себе волосы прямо до живой кожи, дабы не осталось ничего из тех вервий, коими она могла бы влечься или быть влекомой к замужеству наперекор обету безбрачного жития, да и вполне узнала она благодаря шуточному тому загрязнению, что причёска её может как-нибудь оказаться настоящим силком. Итак, следствие сей детской игры и забав было как чудесно, так и весьма благодетельно, ибо необычаен сей зов благодати, что привёл Розу единственным в своём роде и быстрым путём от невинных утех к зрелости суждения, посредством коей она сразу научилась почитать величие Божие, ценность вечности и сокровище девственности.
[13] Одно ещё нельзя обойти здесь молчанием, что (как позднее благоразумно предположили духовные руководители девы) сие высокое влечение благодати коснулось её при тех первых проблесках разумного мышления, когда она согласно самой что ни на есть настоящей теологии по мере своих возможностей старалась всё что было в себе обращать к Богу как конечной цели. Как бы то ни было, Розу постигла не столько заря, сколько полдень, когда она просветлением столь блистательным просияла и путь подобающий избрала, причём, даже став гораздо старше, за всю жизнь не дала себя сбить с избранного пути, ни разу не допустив никакого тяжкого прегрешения, о чём в соответствии с единодушным свидетельством её духовников, поведает дальнейший рассказ.
ГЛАВА II. ВЕЛИКОЕ ПОЧТЕНИЕ ДЕВОЧКИ К РОДИТЕЛЯМ, ДИВНОЕ РАДЕНИЕ О ПОСЛУШАНИИ ИМ И ДЕЯТЕЛЬНАЯ О НИХ ЗАБОТЛИВОСТЬ
[14] При согласовании двух заповедей, в которых предписывается чтить отца и мать и при этом одновременно приказано повиноваться Богу более, нежели человекам, Роза часто проявляла изрядно изобретательности и находчивости, чтобы не нарушить ни одной из них. Небесный Жених влёк избранную Свою деву тайнами непорочности к стезям совершенства, а с другой стороны – к пышности и легкомыслию земному, к суетным телесным прикрасам, к мирской сутолоке – влекла послушную дочь её грубая и неотёсанная мать. На сих распутьях она, превышая человеческие возможности, изощрялась, чтобы при нерушимости послушания обоим и от пути Жениха ни на волос не уклониться, и, следуя Жениху, отнюдь не отступать при этом от материнских предписаний.
[15] Случилось так, Роза в присутствии родительницы попалась на глаз почтенной даме, и стали её довольно неуместно упрашивать надеть на голову накидку, сплетённую из цветочных гирлянд, которая, когда её внесли, всем тут же понравилась своим сильным ароматом. Скромная дева стыдливо отказывалась, назойливые женщины настаивали, и мать, дабы оказать им любезность, велела дочери послушаться требования. Можно представить, как боролся с послушанием сей стыдливый ужас перед суетным украшением! Тем не менее победила Розина изобретательность, ибо она тайком прикрепила к нижней части гирлянды продолговатый шип и так этот веночек, неприметно колючий, на голову не просто надела, но скорее натянула и с силой прижала, что для неё было ничем иным как пыткой то, что другим казалось украшением. Таким образом она послушалась матери, но вместе с тем «поспешила по благовонию мира» (ср. Песн. 1:3. – пер. П. Юнгерова) за Женихом, увенчанным тернием. Благородная сия уловка (stratagema) осталась скрытой навсегда, ибо шип, который под цветочным украшением, глубоко вонзившись, причинял свирепую боль, она с изрядным трудом извлекла без помощи чужих рук. Неясно, впрочем, шип или ненавистные кольца наряда суровее мучили Розу, которой тернии были милее, чем гирлянды.
[16] Другой случай. Будучи подвержена женским страстям, мать имела горячее желание суетным уходом довести руки дочери до изысканной белизны и блеска. С этой целью она купила особого рода душистые перчатки, дабы Роза, надевая их по женскому обыкновению хотя бы на ночь, смогла придать свои рукам изящества. Можно было подумать, что не девушке – перчатки, а жертве – раскалённую сковородку подготовляют, так окоченела она от ужаса, застонала, заметалась, но после более сурового материнского приказания наконец повиновалась и приняла ненавистный дар. Просила [лишь] чтобы ни в коем случае не заставляли её [носить их] ночью, дабы не пришлось ей отправляться в постель с эдакими оболочками на руках. Однако потихоньку пришёл час укладываться спать, погасили свет, и едва робкая дева слегка забылась первым сном, как почувствовала, что надетые ею перчатки (chirothecas), стали словно огнилища (pyrothecas). Казалось, они начинены кузничным огнём, (Mulcibero, «Гефестом», – прим. пер.) и не просто казалось, но и на самом деле обе руки горели, жарились, пеклись. Изумилась неопытная Роза невиданной эдакой жаровне и возрадовалась, что появился повод вынуть руки из пыточного сего устройства. Вынула и ясно увидела, как из перчаток показались языки пламени; затем вся комната осветилась ими, и явно вот-вот начнётся пожар. Но когда она отбросила их подальше, жар, пламя, мука вмиг исчезли, а Роза, исполненная свыше на диво нежной прохлады, пресладко уснула. Наутро, с величайшей кротостью возвратив матери злосчастные перчатки, она с невинной простотой изложила всю последовательность событий, показала обожжённые до мяса (fibratim) руки и усиленно попросила не подвергать её в дальнейшем снова эдакой казни. Однако недоверчивая мать заподозрила в этом обман со стороны благочестивой дочери и с великим тщанием обследовала обе руки, а как обнаружила, что они взаправду покрылись волдырями, обожжены, иссушены, коснувшись их, наконец вострепетала и в дальнейшем не пыталась послушнейшую дочь с чрезмерной настойчивостью побуждать к этой огненной пытке.
[17] Однако же то было перемирие, а не подлинный мир; ибо мать, обратившись вскоре к иным затеям, то уговаривала дочь, чтобы она прихорашивалась на девичий манер: шею позволила [украсить] ожерельем, руки – браслетами, лицо – белилами по местному обычаю; то суровее настаивала, чтобы по крайней мере завила щипцами свои прекрасные кудри (которые тогда всё ещё золотились), чтобы так или эдак выряжалась в виссон, в бахромчатые и прочие убранства; изящно подчёркивала румянами и помадой красоту алых губ; поведением, облачением, жеманством пособляла обаянию прирождённой красы; наконец, начав порицать, стыдить, язвить невинную [девушку] за то, что она, неряшливая, непричёсанная и неуклюжая, из-за лености и чрезмерного пренебрежения к женскому обществу отступила от моды (seculi genio), что из-за своего чудачества стоит на низшем месте среди ровесниц, что сама своим презренным лицемерием разрушила и нечистоплотностью задушила надежду на богатое и блестящее замужество, к коему её призывала природа и выдающаяся красота. Но дева, памятуя об обете и всё усерднее стремясь красоту свою скорее притупить, нежели заострить, всё сие, уставив очи долу, встречала нерушимым молчанием и приучилась переносить ежедневную порцию понуканий спокойно и с глухим невниманием пока не доходила до нарушения прямых материнских предписаний, противиться которым или спустя рукава повиноваться она в равное мере считала нечестивым.
[18] Это показалось матери удобным приёмом добиваться всего, чего угодно; ввиду этого как-то раз, заставляя дочь носить сверкающую головную сетку из золота и шёлка, добавила, что это – предписание, дабы вызвать у неё благоговейный страх перед нарушением заповеди послушания. Тогда несчастная дева попросила чуть-чуть обождать, а тем временем отправилась к духовнику за срочным советом. Ему она со страхом призналась, что если только предписание не будет отменено, она не сможет не уступить матери, повелевшей ей носить сие украшение, ибо она предпочитает, чтобы ей накинули на макушку сие, пускай сколь угодно ненавистное головное украшение, чем, воспротивившись, нарушить закон, коим она подчинена материнской власти. Смышлёный духовник поддержал рассудительную деву и в дочерней любви её, и в соблюдении обязательства, и, тотчас же с подобающей строгостью выговорив матери, запретил без нужды досаждать суетной роскошью смущённой дочери, кою Дух Божий с младенчества претайными внушениями приуготовлял к незыблемым высотам глубочайшей святости. Мать устрашилась, так что и сия буря, не поколебав послушания, улеглась сама собой.
[19] Наконец изобретательная дева придумала подходящий способ, как в дальнейшем и из материнской власти не выйти, и при этом избавиться от остальных телесных украшений, тяготивших её. Итак, она стала окружать родительницу нежнейшими ласкательствами, доколе не выманила у неё позволения надеть в качестве верхней одежды неокрашенный и грубый мешок из колючей и дешёвой ткани, каковой род одеяния не является ни нескромным, ни необычным для женщин, каковые, отрекшись от роскоши и брака, стараются в самом простом убранстве следовать благочестию. Итак, Роза защитилась сим целомудреннейшим облачением, дабы с его помощью подальше отогнать от себя всякую мирскую суету женского украшательства. Последствия не замедлили; ибо под таковым чумазым и никаким красителем не расцвеченным телесным покровом Роза была вполне надёжно укрыта вплоть до двадцатого года жизни, когда, наконец, удостоившись белоснежной доминиканской рясы, с лёгкостью пошла дальше, преодолевая прочие ловушки чрезмерной роскоши. А после того, как Роза раз и навсегда таким образом отреклась и отделилась от женского общества, ей, по-видимому, стало отнюдь не трудно быть послушной родительнице в прочих делах, пускай и более трудных. Приведу выдающийся пример оного послушания, из коего можно умозаключить об остальном.
[20] Канта – это местность в королевстве Перу, прославленная своими рудниками, но из-за гнилостных почвенных испарений и жуткого холода нездоровая. Сюда Роза была вынуждена переселиться вместе с родителями, и не прошло много времени, как, не выдержав тутошних вредоносных морозов, начала она страдать страшными судорогами в руках и ногах. Мать, рассчитывая одолеть болезнь самым действенным (как она думала) средством, плотно укутала терпеливую дочь в косматые шкурки каких-то распространённых там зверей, а вдобавок велела, чтобы без повеления ни снимала их с себя, ни хоть сколько-нибудь раскрывала. Четыре дня миновало, когда мать, вспомнив о наложенном лечебном средстве, спросила молчаливую дочь, помогла ли обёртка из шкур и как подействовала. Больная ответила, что, хотя чувствует себя ничуть не лучше прежнего, шкуру носит на себе в том же нетронутом виде, как её затянула на ней мать. Родительница, подивившись её простоте, сняла шкурки и увидела, что раздражённая их жаром плоть девы покрылась пузырчатыми волдырями, воспалилась и всюду пошла язвами от вспухших нарывов. Тут, поражённая, она воскликнула: «Да что ж ты столько дней терпела эти муки и не скинула шкуры, которые так тебя изводили?» Покорная дочь отвечала: «Матушка, а разве ты не ясно воспретила снимать их без твоего указания? Я повиновалась».
[21] Как-то раз мать, чтобы проверить готовность дочери к столь ревностному тщанию послушания, повелела ей, чтобы шёлковые цветы, которые она начала тогда изображать на рукоделии, вышила вниз головой вопреки всякому художественному представлению и просто порядку. Послушалась Роза: работу повернула, закончила цветы. Тогда мать, словно бы не в духе, молвит: «Ну и ну! Это ж не цветы, а уродцы цветочные! Что ты наделала? Ты что, разиня, дремала, когда по тупому невежеству своему выродила эдакое вздорное безобразие?» Дочь же ей кротчайше ответила, что ей самой, хоть и невеже, такой вид изображения кажется изрядно странным и диковатым, однако она не посмела вышивать иначе, нежели предписала матушка, или по собственному суждению пытаться действовать вопреки; тем не менее, она полностью готова шить и распарывать столько раз, сколько матушка прикажет.
Когда бы она в течение дня ни приступала к пряже, шитью или тканью, никогда не брала [сама] из ларя иглы, ниток, прялки и прочих, потребных для рукоделья средств, но всегда получала их из рук родительницы, веря, что так должно проявлять дочернее почтение к матери. Но та, считая это наглостью, порой с раздражением и отвращением отсылала её к семейному шкафу, где хранилось всё для женских занятий, что незачем её так часто беспокоить, а орудия обычного своего занятия женщина, намеревающаяся работать, может найти и сама. Роза же ей в ответ молвила: «Я предпочла уступить [это право тебе], прибавив к [своим обычным] обязанностям сокровище совершенного послушания и заодно с исполнением рукодельного задания (una cum penso) уплатив смиренный долг уважения к матери». Вот как высоко ценила она даже малейшие возможности проявить покорность.
[22] Примерно за три года до кончины Розы случилось так, что сиятельная дама донья Мария де Усатеги, супруга королевского казначея дона Гонсало де ла Масса, пригласила её переселиться из родительского дома на постой к ней во дворец. Дева повиновалась, ибо так ей велели родители, которые, более того, повелели, чтобы она была во всём послушлива Гонсало и жене его. Итак, теперь не отпала, а удвоилась возможность к послушанию, ибо Роза, почитая себя изъятой из-под родительского крова, но не власти, явила в чужом доме такую же, как и в собственном, ревностность в исполнении приказов не только Гонсало или жены его, но даже мановениям дочерей их и домочадцев, вплоть до распоследней горничной. Замечательный пример сего можно найти в гл. IV. после слов: «Свидетельствуют…» Там описано, что Роза даже в миг смерти была послушна Гонсало.
[23] Но куда удивительнее послушание после смерти. После кончины девы служаночка в лимском монастыре св. Катерины по беспечности потеряла серебряную литургическую ложечку (cochlear). Основательница киновии, которая тогда её же и возглавляла, приказала искать по всем углам, перетряхнуть сундуки, обшарить наружные стены, не найдётся ли где-нибудь утерянная святыня (pignus). Её разыскивали повсюду и долго, по мере поисков возрастала тревога, все волновались, но не нашли ничего. И настоятельница – Луция Святейшей Троицы – мучилась не столько беспокойством о серебре, сколько о молве, ибо забота её была о том, чтобы невиновную ни в коем случае не заподозрили бы вдруг в воровстве. Итак, она, обратившись к висевшему там образу уже почившей Розы, в великом смятении помыслов разразилась таковыми словами: «Услышь, благословенная Роза: я тебе предписываю ради того послушания, кое обязаны оказывать мне все в сей киновии, сделай так, чтобы нашлось серебро, потерянное нами; во святой истине торжественно заявляю тебе, о Роза, что на тебя возлагается забота о том, чтобы, прежде чем я вновь пойду к вечерне, ложечка была на месте». Пошла, поискала, огляделась и, вот, ложечка оказалась на виду у всех на столе в той каморке, где искали уже десяток раз. Ибо ведь о предсмертном послушании Розы у всех сохранилось столь яркое впечатление, такое глубокое убеждение, что верили в её способность даже после смерти послушаться настоятельницу, ибо, хотя она ей при жизни никогда не была подчинена, однако для права приказывать казалось достаточно того, что там нашёл пристанище её образ.
[24] На основании этого всякий совершенно легко может представить, с каким тщанием Роза ещё в земной жизни (ad huc mortalis) подчинялась своим духовникам, ибо после того, как она приняла облачение [ордена] св. отца Доминика, стала высоко ценить всё, что исходило из уст её духовных отцов, и то, что они указывали пускай хотя мимоходом, виделось деве не приказом, но небесным откровением. Некогда после обильного пролития слёз она стала страдать довольно опасным головокружением, однако обычных своих бдений не умерила, и духовник дал её наставление по крайней мере четыре часа после полуночи уделять исключительно сну. Роза старалась подчиниться правилу, но, привыкши к иному, не могла в соответствии с указанным расписанием ни спать, ни бодрствовать; и было довольно того, что она терзалась острой тревогой, как бы не оказаться повинной в нарушении послушания. Домашние приметили эту особенность (spiritum) Розы и, когда нужно было упросить её, чтобы она позволила подкрепиться своему измождённому телу, или дала себе передышку, или же согласилась помягче обращаться с собой в каком-либо ином отношении, они передоверяли таковое приказание духовникам, и Роза тут же без размышления, с детской простотой слушалась.
[25] Но вернёмся к матери. То, что Роза имела обыкновение избегать питья по три-четыре дня, выяснилось из того, что она, пока жила вместе с родителями, самой себе ввела закон никогда не пить, если только всякий раз на просьбу о разрешении мать ответит явным согласием; и если для испытания добродетели ей отказывали в позволении, она зачастую даже по три дня терпела жажду и пила не раньше, чем соглашалась мать, да ещё и сетовала, что не часто отказывают ей в этом разрешении. Далее в жизнеописании совсем недостаточно говорится о прочих её проявлениях послушания, любви, нежности к родителям, но почти каждая страница в канонизационном процессе полна скреплённых присягой свидетельств о том, как она непрестанно со тщанием старалась помочь своим отцу и матери в нужде трудом рук своих; как ревностно им, на одре болезни лежавшим, прислуживала, помогала, добывала лекарства и прочее, что необходимо; как, наконец, была внимательна и усердна, предотвращая неудовольствие их домочадцев, успокаивала души, смягчала скорби.
[26] Казначей Гонсало (о коем читай выше и много где ниже), молча дивился, как Роза, обессиленная и предельно изнурённая долгими трудами, тем не менее до полуночи предавалась ручному труду. Супруга казначея, увидав однажды, как изнемогает она, ослабев, и измождении и отупении едва может вздохнуть полной грудью, сделала ей серьёзное внушение, дабы она дала своему доведённому до крайней худобы телу хотя бы коротенький перерыв в сих трудах. Деятельная дева возразила, что без внутренней тревоги не может оставить своих родителей в нужде.
[27] Ещё более удивительно показание на канонизационном процессе Луисы Утрадо де Бустаманте, вдовы Бартоломео Алонсо де Ломбрера, знаменосца, о том, что сколькими бы Роза днём и ночью ни была занята святыми упражнениями, сколько бы ни препятствовало ей довольно тяжких болезней, сколь часто ни охватывали бы её небесные восхищения, она при этом за один-единственный день обычно завершала такой объём трудов, который любая другая, пускай даже самая расторопная, самая опытная, едва ли завершила бы за целые четыре дня; и не стоит думать, что при таковой быстроте у проворной Розы получались (как это обычно бывает) работы небрежные, уродливые, несовершенные, ибо, помимо прочих, свидетель 68-й утверждает, что каждая оная работа была исполнена такового совершенства, что, казалось, по своему изяществу и качественности они чаще всего выходили за пределы человеческого мастерства и прилежания.
[28] Но тревожная любовь и заботливость дочери не останавливалась на этом: она всяческими придумками старалась облегчить их нужду. На домашнем участке она выделила цветничок, чтобы собственноручно развести там садовые (sativis) фиалки и ухаживать за ними, которые сразу, как они подрастали, собирала в букеты и отдавала служанке, чтобы та выставила их на продажу, а кое-какой доходец с того передавала матери. Когда однажды её спросил набожный человек (свидетель 21-й), какие средства приносила её родителям эта мелкая торговля цветочками, она ответила, что они были бы, пожалуй, совсем скудны, если бы Жених небесный не пополнял их дивными, хотя и загадочными, способами.
[29] А когда отца или мать поражала телесная болезнь, не было для дочери ничего более важного, ничего более святого, ничего более священного, чем, отложив всё, служить болящим, изыскивать лекарства, собственноручно готовить еду, сервировать и кормить [их] с ложечки (? – bolatim), накладывать прохладительные повязки и припарки. Тогда она ночи проводила без сна, сидела подле ложа, постель поправляла, делала всё, не пропускала ничего из того, что могло доставить утешение. Между тем она стучалась в небесные врата мольбами, стонами, воздыханиями – причём никогда впустую. Но сие мы лучше отложим до той части (historiae), где перечисляются её чудеса. Вот только никак нельзя здесь обойти молчанием её необычайнейшую дочернюю любовь к матери и [явленный ею] пример крайнего сострадания. В мгновения, когда жизнь уже была готова покинуть её, Роза, видя подле себя скорбящую родительницу и сознавая, как страшно поразит её скорбь от скорой смерти дочери, умолила Жениха (и сие был последний вздох молящейся), чтобы Он укрепил могущественным утешением мать, не способную воспротивиться неумеренной печали, от которой она запросто могла бы слечь, и могуществом руки Своей наделил несчастную нечувствительностью к роковому сему удару.
[30] Сие было даровано, да ещё и обильнее, чем требовала дочерняя любовь умиравшей, ибо как только дева испустила дух, мать захлестнул такой потоп вышних утешений, что (как она подтвердила под присягой) её сердце долго билось от приступов захватывающей сей радости и, словно бы готовое прорвать грудную преграду, подпрыгивало от захватывающего дух ликования, поэтому она в той самой комнате, где умирала Роза, сыскала себе укромный уголок, где, трепеща, могла бы перевести дух от столь сладостного веселия, разрывавшего её. Когда же её оттуда позвали в соседнюю комнату (то ли для того, чтобы устранить её от печального зрелища трупа, то ли чтобы вместе с прочими посмотреть на Алоисию, которая тогда внезапно застыла в экстазе), она не спешила уходить, дабы прежде времени не покинуть своего уголка, где познала столь великое ликование. Поистине никогда ревностнейшая дочерняя любовь Розы не укрепляла мать её с большей заботой и тщанием.
ГЛАВА III. ПОДРАЖАНИЕ БЛАЖЕННОЙ КАТЕРИНЕ СИЕНСКОЙ И ВСТУПЛЕНИЕ В ТРЕТИЙ ОРДЕН СВЯТОГО ДОМИНИКА
[31] Разнообразны и бесчисленны пути, повороты, тропы, коими вечная Премудрость понуждает избранные души пробиваться к возвышенной вершине совершенства. И угодно было Оной особенным образом повести избранную Розу св. Марии кратчайшим путём серафической Катерины, когда даже человеческое благоразумие (в большинстве случаев неспособное к различение духов) с крайней навязчивостью силилось перенаправить деву на стези иных призваний. Прежде всего надменная мать с безрассудной надеждой ещё с раннего детства намечала целью для дочки славный и как можно более почётный брак, и с таковым намерением не расходилась её наружность превосходной красоты, острый ум, любезность, коей она была от роду в высшей степени наделана, и нрав, сперва отменно обученный, затем усовершившийся во всяческой учтивости.
[32] Невинная Роза, напротив, надеялась, своевременно обрезав волосы (как некогда св. Катерина Сиенская), пресечь надежду матери на силки брачные, а затем неленостно пошла дальше: постом согнала с лица прелестный румянец; превосходный вид стана обезобразила ветхим мешком; избегала общественного внимания и, дабы не угождать людским взорам, таилась дома – до того, что целые пять лет, проведённые с родителями в Канте, она ни порог жилища не переступила, ни на красоты соседского сада поглядеть не удостоилась, кроме как однажды, когда ей было велено сопровождать дочерей почтенной дамы на осмотр громадных индейских сооружений; поехав куда, она всё время неподвижно просидела в одном и том же углу, ничуть не увлекаясь зрелищем знаменитых достопримечательностей. Однако таким образом она всё равно не смогла вполне избежать того, чтобы сначала доброй славой о своей добродетели, а затем великолепием своего скромного лика невольно не вызвать у многих восхищения, а затем и побудить их к предложениям достойного брака.
[33] Среди них была некая дама, знаменитая происхождением и богатством; она горячо стремилась заполучить Розу своему сыну в супруги, а себе в невестки, рассчитывая обрести больше благ от счастливого союза, чем сама дать в наследство сыну. Столь славное дело пришлось по нраву обеим сторонам, прежде всего родителям Розы, потому что они были как стеснены в средствах, так и обременены многочисленным потомством, ибо насчитывалось у них одиннадцать [детей]. Не хватало только согласия девы, которая, памятуя о своём обете, не допускала и мысли о замужестве, однако этого препятствия, которое её (по её собственной охоте и изволению) удерживало, она не смела открыть строгой матери. Посему те многочисленные нападки, те домашние битвы, поношения, ругательства, которые дева переносила невозмутимо, но незлобиво, никому с большей живостью ни постичь, ни оценить, кроме того, кто обратится к жизнеописанию святой Катерины Сиенской, где [рассказывается о том, как] её мать Лапа беспощадно бранила, притесняла, изводила упорно державшуюся за свой обет деву; притом на Розу обрушили ещё худшие слова и даже удары (verba, etiam verbera), пинки, оплеухи. Однако в [душе] несравненно стойкой девушки возобладал образ (idea) серафической её наставницы (так она обычно называла сиенскую деву), которой она с детских лет взялась подражать в поведении, внешнем виде, нравах, о чём на канонизационном процессе дал обстоятельные показания свидетель 68-й.
[34] Казалось, всё сосредоточилось вокруг сего одного: не дать Розе получить хабит терциарки, коего она столькими мольбами выпрашивала, столькими воздыханиями, столь обильным излиянием слёз добивалась, ибо ей была вдруг предложена стезя в ином иноческом ордене, и хотя она никоим образом не могла быть неприятна Розе, всё же свыше она была предназначена ни к чему иному, как высокому пути св. Катерины Сиенской.
В те дни в Лиме возник новёхонький монастырь св. Клары – сокровищница всяческой святости, строгости и подвига, – который возглавила достославная матушка Мария де Киньонес, дядей которой был тот самый прославленный слуга Божий – тогда ещё живой архиепископ Лимский – владыка Турибий Альфонсо Монгровехо, о коем сказано выше. Кстати, достодивная святость, пастырское рвение, многочисленные чудеса сего несравненного мужа не были обойдены вниманием Римом в Священном Сенате Обрядов, где давно и тщательно рассматривается дело о его канонизации (apotheosi).
[35] Итак, сии руководители только-только построили монастырь и сами же пригласили туда, как бы в рассадник прекрасных цветов, Розу, которую основательницы сразу среди первых предпочтительным образом выбрали, оценили, одобрили. Она же, получив о том полнейшие сведения, прежде всего постаралась выяснить, каково о том благоусмотрение Божие, и тайну своего призвания смиренно (cernua) вверила вышнему Судии, не отказываясь ради охранения своего целомудрия и осуществления изначального своего желания вести более суровую жизнь от предложения войти в той обители в самый строгий затвор, а также принять трудный род подвижничества; более всего потому, что уже узнала на опыте: едва ли иначе удастся ей избежать назойливости женихов, напора родителей, братьев, домашних и нечистого внимания мира (mundique immundi conspectum). Но внезапно по небесному провидению возникло препятствие со стороны матери. Предполагалось, что она с общего согласия, либо же ради почтения к столь знаменитому архиепископу, либо же обременённая потомством, спокойно отпустит дочь без взноса (dote). Однако она воспротивилась, приводя в оправдание нужду семьи, которую Роза поддерживала трудом рук своих. Одновременно противилась изнурённая старостью и болезнями бабушка, коей она была единственным облегчением в недуге и усердно ей прислуживала. Противились сему, наконец, и иные обстоятельства по провидению Божества, ибо таковым множеством окольных путей сия несравненная Роза была сохраняема для цветущего сада св. отца Доминика.
[36] Дабы сие стало ещё явственнее, понадобилось двойное знамение с небес; первое из которых произошло следующим образом. Те, кто наблюдал, как Роза алчет небес, как привержена духовным упражнениям, уединению, умерщвлению тела и какое отвращение испытывает к миру, неоднократно убеждали её вступить в какой-нибудь монастырь, где бы она полнее могла бы посвятить себя Богу. В итоге то же самое посоветовали духовники, к тому побуждали уважаемые и в духовном учительстве выдающиеся мужи, а родной брат побуждал Розу смиренно подчинить своё окончательное решение – с ведома и согласия бабушки – их единодушному мнению, вверившись, впрочем, Божию (как рассказывается выше) суду. Когда затем Розу стали зазывать инокини монастыря Святейшего Воплощения (подвизавшийся под уставом св. отца Августина), брат деятельным своим посредничеством добился разрешения и места, и уже ничего не мешало тому, чтобы Роза, покинув отеческий дом, тайно, без проволочек и шума прямиком отправилась в киновию, где её встретили бы с распахнутыми дверями и осыпали при входе белоснежными лилиями. И вот, в ближайшее воскресенье, на которое было назначено благочестивое бегство, она отправилась в путь, взяв брата единственным спутником своим в счастливейшее сие путешествие, а проходя близ находившейся по соседству церкви св. Доминика, завернула туда с ним, дабы в приделе Пречистой Девы (названном в честь розария, на котором там и молились) заручиться материнским благословением Пресвятой Богородицы, точно бы своевременным напутствием в дорогу, после чего намеревалась поскорее ринуться дальше.
[37] Однако, едва она преклонила колени для молитвы, как почувствовала, что неподвижно приклеилась к полу. Итак, она прилипла, а брат всё более раздражённо попрекал её за то, что она задержалась свыше уговора, ведь уже пора идти, а для долгих молитв будет время в монастыре. А Роза, которая никак не могла сдвинуться с места, краснея, но притом молча, тут же попыталась как-нибудь высвободиться из сокровеннейших уз столь дивного чуда. Между тем брат, возвратившись от церковных дверей, во второй и в третий раз попрекнул её за задержку, подчеркнул, какую беду может вызвать промедление, и, когда она попыталась встать, протянул ей руку, но и обоюдные их потуги оказались тщетны. Она была словно скала, вросшая в почву, или огромная глыба свинца, которую не поднять никаким воротом. Роза поняла сию загадку так, что по решению небесного Жениха ей не подобает тайно прятаться, испросив убежища в оном многолюднейшем монастыре, что в тайном вечном совете предусмотрен для неё иной род монашества (instituti), и в итоге всё сводится к тому, что Розе, ограждённой шипами, предназначена единственная стезя – св. Катерины Сиенской. Итак, оставаясь недвижимой, она обратилась к кротчайшей Царице св. розария, молвив: «Обещаю Тебе немедля вернуться отселе к матери и к отчему жилищу, коли велишь, относиться, как ко скиту». И надо же! немедля та, что чувствовала себя свинцовой, поднялась без чьей-либо поддержки, направилась домой, откровенно рассказала матери всё как было и с согласия родительницы стала думать об иных родах монашеского затвора (о чём повествуется в гл. X).
[38] Другое знамение. Лимская земля обилует как попугаями, так и бабочками, совершенно дивными своим изяществом и разнообразием расцветок, причём те и другие, кажется, прямо-таки состязаются в красе друг с другом. Как-то Роза, глубже задумавшись о двуцветном хабите серафической наставницы своей, вместе с тем с сомнением размышляла, стоит ли поспешно принимать одеяние Доминиканского ордена; и тут одна из бабочек, прелестнейше окрашенная только в чёрный и белый цвета, медленно и тихо, но отнюдь не случайно, приблизившись, стала кружить вокруг девы, и та, тотчас восхищенная в исступлении ума, ясно уразумела то, что давно тревожило её душу: Божий ответ заключается в том, что ей, наконец, подобает принять хабит Третьего Ордена Проповедников.
[39] Тут же не замедлила последовать и благополучная развязка, ибо вскоре после устранения препятствий со всех сторон, она достигла желаемого и в розариевом приделе Богородицы, где когда-то прилипла до неподвижности, была руками тогдашнего своего духовника – отца-магистра бр. Алонсо Веласкеса из Ордена проповедников (коему сие было доверено отцом-провинциалом) с торжественными церемониями облачена в двуцветное одеяние, которое нравилось ей у сиенской наставницы. Случилось это в год спасения 1606-й, в тот самый прелестный день св. мученика Лаврентия (10 авг.), к коему как раз впору подошла бы строчка из элегии Тибулла (кн. 2, эл. 5): «Лавр благовестье подаст, ликуйте…» Конечно, Роза возликовала, как увидела себя облачённою в пёстрый наряд; и вместе с Лаврентием вновь на костре воспылала; и сладостное торжество умиляло её; и почитала себя новая терциарка блаженною более, чем только по именованию (в испаноязычных странах того времени женщин, ведших целомудренную жизнь в миру, повсеместно величали «блаженными». – согл. прим. лат. изд.).
[40] Ведь вместе с ребёнком возрастала сия мечта, ибо она посвятила себя св. Катерине Сиенской в пятилетнем возрасте, что свидетели 2-й и 20-й многократно цитируемого канонизационного процесса по их утверждению слышали из уст самой Розы. Когда же дома читали по главам серафическую историю жития оной святой, она слушала её с величайшим вниманием, словно бы читали для неё одной, и, до мозга костей воспламенившись желанием следовать оному, не успокаивалась, пока вне – в одеянии, и внутри – в золотой бахроме (ср. Вульг. Пс. 44:14) не уподобилась как ученица столь славной героине и наставнице. Но если Розе было крайне трудно уже по достижении двадцатилетнего возраста пробиться сквозь столько препятствий к обретению священного хабита, то едва ли меньшего борения потребовалось, чтобы сохранить оный до смерти. Однако она сохранила оное, несмотря на многообразные искушения, принять иное; ведь человеческое благоразумие, несведущее в божественном совете, не преставало советовать, предлагать, навязывать ей разные [пути], якобы получше и подостойнее. Расскажу о двух из сих [искушений], которые сильнее укрепили терпение победившей их.
[41] Казначей Гонсало, превосходный муж, который пользовался влиянием на вверенную ему деву, более того, даже семейной властью, то ли самостоятельно, то ли по стороннему наущению советовал Розе реформированный устав Святого Кармеля, который, как ему казалось, лучше всего подходил её характеру (genio); настаивал, что ей более подобает подвизаться Богу, внимать Духу, предаваться созерцанию в славном парфеноне Босоногих дев, нежели где-то среди распоследних терциарок. А поскольку на подобающий взнос не хватает средств, продолжил казначей, он настоятельно просит возложить на него целиком все заботы и хлопоты о том, чтобы её без затруднений приняли в строжайший (religiosissimo) сей монастырь. Это был сущий таран, направленный Розе в грудь, прежде всего потому, что и сама её мать, которую уже подавили домашние тяготы, и многие из слуг Божиих были согласны с этим мнением. Хотя Роза оставалась верна своему призванию и уверена в нём, однако не хотела ни показаться сумасбродной, ни проявить наглую гордыню, презрев благосклонные суждения такого множества чрезвычайно сведущих особ. Итак, улучив в другой раз возможность, она представила этот вопрос на рассмотрение четырёх членов Ордена проповедников, превосходнейших богословов, пообещав согласиться с тем, что определит их властное решение, ибо была уверена, что Бог не позволит по единогласному их голосованию (calculis – камешками. – прим. пер.) отозвать её с избранной стези смиреннейшего ордена, которую прежде счастливейшим образом прошла серафическая наставница из Сиены.
[42] Результат соответствовал ожиданиям; ибо, когда четверо вышеназванных богословов подавали поровну голоса с обеих сторон, то изумились, что по действию Божества весы оставались всё время неподвижны и не клонились ни к одной из частей, что они в итоге объяснили на диво постоянным равновесием [девы]. Итак, победило её постоянство, с коим она отныне ещё отважнее возражала Гонсало и прочим уговорщикам, давая скромный и веский ответ, что, хотя она цветущими пустынями Кармеля, куда ей предложили вступить, чрезвычайно восторгается и восхищается, однако нужно и должно следовать одному лишь Божию, а не человеческому внушению; что Дух дышит где хочет, [а потому] как в выборе, так и в перемене подходящего образа подвижничества нет места ни произволу, ни поспешности, но – милости Божией; наконец, что доныне она не получала никаких иных указаний свыше, кроме тех, о коих уже заявляла; что подобает ей жить и умереть по драгоценному образу и наставлению св. Катерины Сиенской, однако рано или поздно придёт время, когда в Лиме возникнет новый монастырь её имени и устава (instituti), но ныне она пока не знает, уготовано ли ей свыше быть в нём. Поистине, достоин был Кармель сей Розы и достойна Роза Кармеля, но Цветовод веянием могучим влёк её к Ордену.
[43] Итак, этот таран устранился, но остался другой, всех несноснее, поскольку острее: ибо, вкравшись подспудно ходами смирения, волновало Розу некое сомнение, открывшее путь крайне гнетущим помыслам: что она, нечистая грешница, совершенно недостойна оного белоснежного облачения Катерины Сиенской, ибо она скорее наружно красуется одеяниями, нежели таит их белизну внутри, не располагая в самой себе ничем, что соответствовало бы их блеску, а потому в хабите, что являлся олицетворением (protestativum) добродетелей и символом благочестия Серафической наставницы, она кажется не иначе как ряженой и вводит окружающих в заблуждение напускной святостью. Беспокойство усугублялось тем, что белая одежда казалась поводом и возможностью обрести заведомое людское одобрение, ибо дева, отвращаясь от возрастающей своей славы, скорбела, что другие женщины на людях узнают её по белым одеяниям; что прохожие, приметив её издали, показывают пальцами и хвалят; и что встречные порой сравнивают её со св. Катериной Сиенской. Мучения были таковы, что могли внушить ненависть к священному оному облачению, и побуждали Розу поначалу стыдливо скрывать его, а потом и вовсе от него отказаться, так что она бегом направилась в своё привычное убежище (то есть в придел Святейшего розария, где она приняла хабит), чтобы там, как бы снова с недвижимой прочностью укоренившись, обрести по чаемому заступничеству великой Богородицы избавление от претягостного искушения.
[44] Вышло как она надеялась; ибо коленопреклонно обосновавшись на приалтарной ступеньке, она посреди моления постепенно оцепенела в безмятежнейшем умилении души. Сёстры того же Третьего ордена (habitus), находившиеся рядом, обратили внимание на просительницу и увидели, что после долгого пребывания в молитвенном сосредоточении перед священным образом, лицо Розы, поначалу бледное, как белый снег, спустя некоторое время покрылось прекрасным румянцем и, наконец, всё просияло и лучезарно заблистало. Они сразу сообразили, что происходит нечто чрезвычайно великое, распознав в этой смене цветов (tinctura) как бы радугу розария, содержащего тройственные тайны (скорбные, радостные и славные. – прим. пер.). И воистину было так, ибо Роза, наконец придя в себя и вновь обретя природный цвет лица, воскликнула в победном ликовании: «О сёстры! Восхвалим же Бога, что изволил нас, терциарок, прочными узами обоюдной любви навек к Себе привязать и приобщить!» Поскольку они были осведомлены о предшествовавшем борении, то величайшей лёгкостью уразумели, что скрывалось за этим загадочным выражением. Ибо то был пеан о преодолении искушений, кои дева так сокрушила, что они никогда не возвращались. И принесла эта победа Розе то, что белый хабит серафической Катерины она и сохранила, и с величайшим постоянством держалась за него. В увенчание этой главы стоит привести изумительный случай, [показывающий] насколько полно она потом усвоила добродетели оной наставницы своей (рассказ о чём мы, впрочем, отложим до последующих глав): однажды онемевшему от изумления духовнику Роза явится столь преображённой во внешности, лице, очертаниях, что будет представлять из себя живое подобие точнейшего портрета св. Катерины Сиенской.
ГЛАВА IV. ИСТИННАЯ КРОТОСТЬ ДУШИ ЕЁ, РАДУШИЕ, ОБХОДИТЕЛЬНОСТЬ И ПРОЧИЕ ДОБРОДЕТЕЛИ
[45] Хотя ничто в сокровенных глубинах её не было непосредственно постижимо, однако, поскольку Роза постоянно была занята множеством дел, весь строй её смиреннейшей жизни оказывался предельно красноречив. Здесь мы представим лишь краткую подборку из множества [подтверждающих примеров]. Ей казалось мало того, что дома, забыв о своём положении [хозяйской] дочери, она занималась обязанностями, подобающими распоследней домашней прислуге, если не ниже того. В доме у родителей Розы служила некая Мариана, индианка родом, по-сельски простая. Зачастую Роза, повергнувшись в укромном уголке дома то ничком, то навзничь, молила, уговаривала, принуждала, чтобы та топтала её ногами и, словно бы презренную грязь, попирала подошвами, и даже требовала сверх того вдобавок плевков, пинков, ударов, ничего не пропуская, в чём выражается крайнее презрение к низкому существу. Если же Мариана пыталась жалеть её или исполняла повеления кое-как, Роза умоляла её ещё настойчивее и не поднималась с полу прежде, чем добивалась просимого. Сколько бы ни бранили её братья и мать за необычность жития, она верила, что заслуживает не только этих, но даже вдесятеро более тяжких оскорблений; более того, то, что они вменяли себе в вину, она обычно преувеличенно восхваляла, а свои проступки подчёркивала, лишь бы не показалось, что унижают и презирают её чрезмерно или незаслуженно, ведь она и так старательно доискивалась от всех неуважения и попрания.
[46] В её обычае было скрывать тяжесть своих болезней (кои часто и пребезжалостно обременяли её измождённое и истощённое тельце), чтобы никто ей не помогал. Но когда по причине или чрезвычайно мучительных судорог, или силы [проявления] болезненных симптомов не могла оставить их без внимания, то признавалась, каковые её терзают мучения, дабы по безмерности её скорбей люди заключали, сколь Роза неправедна да грешна пред Богом, коли заслужила беспрестанного наказания справедливейшими карами от разгневанного Божества за столикие злодеяния. Она сама верила в то [что порочна] и горячо жаждала, чтобы другие также в то верили. Посему зачастую в присутствии задушевных друзей и близких знакомых она робко повторяла речи о том, что, мол, дивится, почему Бог доныне не ввергнул в бездну несчастный мир, терпящий эдакую грешницу. Также [она считала, что] по злочестию своему заслуживает в преисподней гнуснейшего (infimus) и самого позорного (infamis) места; что она лишь попусту обременяет землю, являясь отвратительной раковой опухолью человеческого рода, зловонным сором и отбросом; недостойной видеть небо, вдыхать воздух, возлежать на почве, ибо от прикосновения к ней осквернятся стихии, её злодейства отягчают землю и горечью отравляют океан. Все неудачи, сколько бы их порой ни случалось дома или вовне, она безо всяких сомнений приписывала своим проступкам; а поскольку она вполне всерьёз это и чувствовала, и говорила, то не могла терпеть, когда люди, осведомлённые о её невинности, отказывались верить в таковые [утверждения], а ещё тяжелее скорбела, если ей отвечали, что говорит она так просто из-за смирения, возражая на то, что лучше верить ей, ибо она одна себя знает.
[47] Но если они заходили дальше того и, отринув сего рода хуления, наоборот, принимались Розу восславлять и восхвалять, несчастная ужасалась и содрогалась, словно бы поражённая ударом молнии, бледностью, безмолвностью, воздыханием выдавая чрезвычайную грусть, терзающую её. Случилось так, что казначея Гонсало навестил каноник Мигель Гарсиа, друг его дома; и как-то за дружеской, как это обычно бывает, беседой о том о сём, вскользь обмолвился, что наслышан о дивной святости жития Розы (тогда обитавшей как раз в том доме), умерщвлении плоти, превосходном поведении и нраве. Случайно оказавшись близ гостиной, Роза невольно услышала сей разговор, но не в силах снести отвращения от похвал себе, выбежала в печали и спряталась в глубине комнаты, где жила казначеева дочка Мигела, и там сразу, от всей души оплакивая с воем и слезами свою горчайшую участь, била себя в невинную грудь, кляла опостылевшие похвалы, не находила себе места от стыда и, дабы мучение мучением перебить и одновременно покарать [им самоё себя], многократно била себя кулаком по голове, на которой в то время тайно носила плотно покрытый острыми иглами венок (о чём ниже – в гл. VIII). Кто, подумайте, подобным образом терзался, обременённый похвалами, с душевной радостью приняв презрение, хулы, поношения? Однако продолжим.
[48] Роза пыталась совершить одно чрезвычайно трудное дело в подражание героической добродетели св. Катерины Сиенской и преуспела: когда донна Исабель Мехия решила, что Роза этим [самоистязанием] чрезвычайно повредила и испортила здоровье, то, объятая благочестивым ужасом, упросила о. магистра бр. Алонсо Веласкеса, духовника девы, сурово выбранить её, как бы порицая за опрометчивую чрезмерность, дабы остеречь Розу от подобных потуг, превышающих силы. Он поругал деву, поскольку ещё не разобрался, что в тогдашних обстоятельствах она заслуживала скорее похвалы. Но смиренная Роза признала мнимую вину в святейшем поступке и, попросив прощения, поклялась исправиться, будучи рада встретить брань там, где страшилась одобрения и суетной славы.
[49] Всякий раз, когда она на исповеди (in suimet accusationem) склонялась у ног духовника, часто так обливалась слезами, так корчилась от рыданий, испускала из глубины сердца такие тяжёлые вздохи, что можно было бы решить, будто оплакивает она не иначе как вину в чудовищном преступлении. Она сравнивала себя с «женщиной того города, которая была грешница» (ср. Лк. 7:37), стыдилась, била себя в грудь, трепетала, словно бы пасть ада вот-вот пожрёт её; однако же для столь изобилующего предельным смирением сокрушения всегда отсутствовали достаточные основания, относительно которых в таинстве [покаяния] можно было бы обоснованно дать отпущение грехов. Позднее духовники единогласно с уверенностью заявляли, что им стоило многого труда после тщательного исследования изыскать в невиннейшей жизни столь чистого существа что-нибудь наверняка заслуживающее епитимии. Роза же, с другой стороны, неленостно трудилась над тем, чтобы безмерно преувеличить свои недостатки, и всерьёз – с плачем и стоном – просила уврачевать их. Но, не довольствуясь сим, она помимо нескольких исповедей в неделю назначила себе вдобавок покаяние пред лицом св. отца своего Доминика, когда, словно на дисциплинарном (correctionis) капитуле, подробно излагала ему свои провинности, смиренно просила прощения и исцеления по его заступничеству.
[50] По свидетельству жены казначея Гонсало донны Марии де Усатеги, в течение трёх лет, что Роза прожила в её доме, она считала себя настолько ниже всех, что была послушна не только хозяину и его супруге, но даже совсем маленьким дочерям, более того – слугам, служанкам, дворне, с равной любезностью исполняя малейшее указание каждого, словно приказ, и считая себя облагодетельствованной, если кто-нибудь по-господски помыкал ею, как если бы она была принята в дом из милости, поэтому она коленопреклонённо просила у Гонсало (если ему доводилось оказаться рядом) разрешения даже на глоточек воды. Велики и многочисленны проявления кротчайшего Розиного смирения, кои наблюдало и засвидетельствовало семейство Гонсало; однако довольно упомянуть о сем – самом последнем. Когда она лежала на смертном одре и в последние минуты жизни ей предложили подкрепить сердце глотком драгоценного напитка из черпака, болящая заявила, что не может, но когда услыхала, что сие повелел сам глава семейства, памятуя о покорности ему, повиновалась, взяла сосуд, испила и слабым голосом молвила: «Подите сообщите Гонсало, господину моему, что я на самом деле не могла, а когда повелел – смогла, и что у самых врат смерти не забуду об обязанности повиноваться владыке моему». А перед тем, как испустить дух, она обратилась к окружающим с просьбой простить ей, если вдруг она чем провинилась перед этой семьёй или домочадцами: дурным ли примером, угрюмым ли и нелюбезным обхождением; и продолжала бы она [извиняться] дальше, если бы не предстояло ей вскорости отдать последний долг (умереть. – прим. пер.).
[51] Роза долго пребывала в неведении, осталось ли в ней хоть что-нибудь, способное вызвать похвалу или показаться прекрасным, пока некая женщина, заметив мимоходом руки девы (ибо женщины одарены зрячестью в подобных вещах и замечательной наблюдательностью), не похвалила их белизну, изящество, соразмерность. Ужаснулась дева, что от столь ничтожного восхваления внезапно [может подвергнуться греху] тщеславия и, воспользовавшись негашёной известью, с муками изуродовала обе руки, так что от едкого ожога кожа всюду избороздилась складками, там и тут вспухла волдырями, причём из-за боли, причинённой им, и вреда Роза была не в состоянии сама одеваться в течение более тридцати дней, и ей приходилось призывать на помощь служанку Мариану. Она-то после кончины девы и рассказала все те события, что Роза по смирению (как и многое другое, и более значимое) по своему обыкновению скрывала.
[52] Смиренная дева давно старалась всеми способами извести природную прелесть прекраснейшего лица своего, дабы не могло оно угодить смертным очам – притом не только постоянным недоеданием и суровыми подвигами, но и целиком обливая тело ледяной водой; и, казалось, уже добилась того, что в её обескровленном лице не осталось ничего примечательного, кроме тусклой бледности да худобы впалых щёк. Но, как только она выяснила, что пытливые люди начинают по сим признакам мало-помалу распознавать, ценить и превозносить все её постнические подвиги, сочла, что червь тщеславия и похвальбы ей страшнее, чем выдающаяся красота облика, прибегла к обычному средству – молитве и горячо выпрашивала у Бога наделить её такой внешностью, какая хотя бы не выдавала смертным очам наружных знаков её сурового подвига и многих постов. И надо же! Вскоре исхудалым щекам возвратился живой цвет, лицо обрело более телесную полноту, чело просветлело, глаза заблестели, так что вскоре можно было решить, будто Розе совершенно неведом пост.
[53] Сие благолепие попалось на глаза неким аргусам, любопытным от праздности, которые, болтая у входа в храм в пятничный день, наблюдали, как Роза с матерью возвращаются из церкви домой. Дева провела всю ту Четыредесятницу на одном хлебе и воде, а в последние дни Страстной недели вообще едва позволяла себе хоть по крошке какой-либо пищи; помимо того она с раннего утра четверга (именуемого Вечерей Господней) до полудня той пятницы безотлучно простояла в неподвижности в храме св. Доминика, свершая бдение перед Св. Дарами, торжественно помещёнными по обычаю в подобие Св. Гроба, и на протяжение всех этих почти тридцати часов не съела ни кусочка и не испила ни глотка воды. Когда же вышеупомянутые зеваки увидели, что она с матерью возвращается оттуда обратно домой, а лицо её оживляет подобный заре румянец, на вид она бодра, беспечальна и ничуть не побледнела, то легкомысленно заподозрили, что дева идёт с роскошного пиршества, и стали походя высмеивать её громко и развязно, говоря: «Ну и ну! А как великолепна эта монашенка в своём хабите! И как здорово заметно по лицу, что кто-то вдосталь попотчевал её лакомствами! Так-то постятся «блаженные»?» Матери не по нраву пришлись легкомысленные колкости этого совершенно нелепого суждения, а смиренной Розе чудо как понравилось, что таким образом утаён её пост, пускай даже её так высмеяли за обжорство и оклеветали в ненасытности. То был из тех уколов, что Розу не огорчали, а услаждали.
[54] В равной мере имела она заботу и попечение о сокрытии прочих сокровищ своих даров, дабы не стали они добычей людской похвалы. Из-за этого вышло так, что её многочисленные и достославные деяния, видения, тайные дары Духа были так упрятаны под заслоняющей сенью безмолвного смирения, что туда при всём своём настойчивом внимании едва когда в силах была проникнуть мать, друзья, духовники, дабы получить о том хотя бы поверхностное представление. Некая особа, весьма известная своей духовностью и благочестием, томилась многолетней мечтой глубоко постигнуть чудеса благодати Божией, которые уже не могли быть полностью укрыты на Розином лугу [духовном]. И вот, когда лазутчик отчаялся во всех иных средствах, он наказал духовнику девы, над коим имел духовную власть, попробовать с помощью наводящих вопросов и двусмысленных иносказаний что-нибудь выведать у неё, пускай и поневоле.
[55] Духовник долго отказывался, долго медлил, прекрасно зная, какие трудности ему предстоят. Наконец, то ли подстроив, то ли улучив удобный случай, он стал издалека подбираться к деве прикровенными вопросами, она, с величайшей быстротою уловив, к чему они клонятся, упредила западню и окоротила досадителя сими кротчайшими словами, молвя: «Знайте, мой отче, что я с детства горячо молилась Богу, чтобы Он не позволил никому из смертных проведать, если вдруг по высочайшему Своему милосердию изволит совершить что-нибудь в недрах душонки моей. Испытующий сердца внял просьбе мой; посему прекрати выведывать, дабы не утомлять бесполезными усилиями ни меня, ни себя; дара сей сокровенности, что уделил Господин, слуга не исхитит». Всё же пришлось ей раз или два с тяжёлым сердцем, открывая помыслы то духовникам, то доктору Хуану де Кастильо (о коем – в гл. XII), поведать величественное и дивное, однако сверх того она ничего не отвечала на расспросы, осторожно и сдержанно взвешивая свои слова. Поэтому то, что Роза тогда поневоле стыдливо сообщила, кажется мне слишком скудным и почти обыкновенным по сравнению с тем, что она сохранила втайне благодаря Божию дару сокровенности и под печатью смирения.
[56] Богородица, будучи прообразом смиренномудрия, благоволила сей добродетели, ибо ведь Она сама помогала Розе смиренно скрыть орудия своего подвига. Дело было так. Роза отправилась по своему обыкновению в церковь св. Доминика помолиться и, находясь там, вдруг с ужасом вспомнила, одно из множества орудий, которые были приспособлены ею для укрощения хрупкой плоти (corpusculo) своей, случайно оставила дома на видном месте, где кто-нибудь из домочадцев, войдя в её отсутствие в комнату, мог легко его увидеть. Смущённая дева побледнела, страшась, что по этой улике поймут, каковым она имеет обыкновение предаваться покаянным подвигам. Итак, немедля обратившись к Деве-Матери с мольбою, она взволнованно попросила помочь в опасности и убрать оное орудие в иное место, которое сама мысленно наметила. Тут же пропала боязнь, отступил страх, и Роза, вернувшись после молитвы домой, нашла своё орудие не там, где оставила, а там, куда умоляла Матерь милосердия убрать его.
[57] Таковому её смирению неотлучно сопутствовала нежнейшая кротость, миролюбивая ласковость, совершенная безропотность. Все, кто её знал, дивились тому, что из её уст никогда не исходило грубое слово, крик, обвинение; никогда не слышали от неё речей хвастливых, чванных, напыщенных; ни в поведении её, ни в обращении (moribus aut motibus) не обнаруживалось никакой мрачности или печали, в которых можно было бы почувствовать кислую угрюмость. Всегда ясная, приветливая, радушная, она совершенно не придавала себе значения, но лишь была послушна всякому человеческому существу. Какая же это, скажешь, роза, коли совсем лишена она была шипов? Но погоди, ведь в самой себе она была сплошь в шипах, и о многоразличных сих подвигах усмирения плоти обстоятельно поведает следующая глава.
Главы V-XXVIII доступны в полном файле для скачивания в начале страницы
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Ольга Самойлова
