Ксения Ольхова и Лидия Туровская: «С нами всегда был Бог и Дева Мария»

Герои новой публикации из авторского цикла Ольги Хруль «Церковь с человеческим лицом» – сёстры Ксения Ольхова и Лидия Туровская. Они были арестованы вместе с матерью немцами во время подавления Варшавского восстания и депортированы в транзитный лагерь Прушков. Затем их без матери перевели в концентрационный лагерь Аушвиц-Биркенау (Освенцим), а из него – в концлагерь Нойенгамме близ Гамбурга. Освобождение они встретили в больничном бараке этого лагеря. Они удостоены многочисленных наград России и Польши, об их судьбах опубликованы статьи в мемориальных изданиях. По свидетельству сестёр, спасла их вера. О жизни длиной почти в 90 лет Ольге Хруль рассказала младшая сестра.

Меня сейчас зовут Ксения Максимовна Ольхова, хотя моё настоящее имя – Кристина Максимилиановна Зенкевич. Я родилась 5 февраля 1930 г. в Варшаве и жила там вместе с мамой и сестрой Лидией (Людвикой) 5 января 1929 года рождения до 1944 г. Наш отец умер, когда мне было 4 года.

Мою крестную маму звали Полина. Каждые каникулы мы ездили к ней за город, потом уже, когда началась оккупация, это сделать было труднее. У неё был садик, а напротив домика было кладбище. Я не помню, где нас крестили, это было очень давно, уже затёрлось в памяти более поздними, трагическими событиями. С детства знаем все молитвы по-польски: “Ojcze nasz”, “Zdrowaś Maryjo“… На ночь с мамой вместе мы их читали. Мы ходили в костёл, верили. Мама очень верующая была, а папу мы не помним. Мама научила нас верить в Бога. Мы были маленькие, детство почти не помним – так, фрагментами: ходили дошкольниками на Рождественскую ёлку в Президентский дворец, где нас встречал Юзеф Пилсудский, часто пели в хоре на концертах. А ещё ездили школой в Ченстохову вместе со школьным хором и молились у иконы Матери Божией – Чёрной Мадонны. Конечно, часто ходили в храм до войны – это была естественная наша жизнь: просто ходили на Мессу.

Летом 1939 года мы с сестрой и мамой поехали на летние каникулы за город к крёстной, там была река, лес и поля пшеницы. Ничто не предвещало беды. Но внезапно в конце августа налетели самолеты и стали бомбить железнодорожную станцию, находящуюся недалеко. Помню, как с шумом, на мотоциклах въехали немцы в село, как бежали люди неизвестно куда. Мы жили в двухэтажном деревянном доме, в котором было ещё несколько семей с детьми. Вернуться в Варшаву не было возможности, и зима застала нас в этом селе.

Однажды приехали в наш дом немцы. С нижнего этажа всех отправили на второй, а сами расположились внизу. Стали пьянствовать, петь, буянить. Со второго этажа брали маленьких детей, ставили их к стене и с гиком и смехом, целясь в них, как в мишени, расстреливали их. Мы с сестрой и с другими детьми спрыгнули со второго этажа вниз, в сугроб. Спрятались в туалете, а когда немцы стали бегать и хватать детей, мы убежали, и нас спрятали односельчане. Утром приехали гестаповцы и тех немцев, которые расстреливали детей, увезли…

Ближе к весне мы вернулись в Варшаву. Там с первых дней оккупации немцы ежедневно проводили облавы. В это время я перешла во второй класс. Нас возили на автобусе в школу учиться через еврейское гетто. Нам запрещали смотреть по сторонам, но всё равно были видны измождённые голодом, с жёлтыми звёздами-нашивками люди. В школе мы учились на польском языке, обязательным был немецкий, изучение мировой истории и истории своего народа было запрещено, только точные науки – физика и математика. Всегда был контроль – мы не знали, когда могут прийти с проверкой люди, следящие за нашим обучением. До лета 1944 года мы были в оккупации и, конечно, никуда не могли шагу шагнуть, никакой деревни и крёстной. Мама работала, а занятия проходили под контролем немцев. Вместе со всеми варшавянами мы с мамой и сестрой переживали тяжёлые годы оккупации…

Германское командование принимало самые жестокие меры запугивания: патриотов вешали на балконах и много дней не разрешали снимать трупы, расстреливали людей, проводили облавы на мирных жителей, загоняли людей в бункеры и всячески издевались. Комендант Варшавы распорядился за одну убитую немецкую женщину расстреливать 40 варшавян независимо от пола и возраста, а за убитого немецкого офицера – 60. В возрасте десяти лет нас с сестрой чуть было не расстреляли из-за одного убитого в трамвае немецкого офицера. Немцы стреляли в людей через окна трамвая, а мы спрятались под скамейкой. Оставшимся в живых приказали выйти из вагона с поднятыми руками. Нас поставили к стене. Немцам для расстрела нужно было 60 человек, а в трамвае нас было примерно 15-20, поэтому они начали облаву. Мы в это время стояли под дулами гитлеровцев, нельзя было даже шевельнуться. Нам чудом удалось спастись. Я стояла почти у края стены рядом с парнем, который вдруг тихо сказал: «Бежим!» Мы и ещё несколько человек бросились бежать. Немцы открыли огонь, падали убитые… Людвика убежала в одну сторону. А я, убегая, успела завернуть за угол и натолкнулись на женщину с ребенком – это была немка. Я схватила женщину за руку, а она, видя моё состояние, всё поняла и повела меня к своему дому. У подъезда стоял немец с автоматом, которым он преградил дорогу. И тогда женщина сказала: «Это моя дочь!». Из окна её квартиры я видела, как расстреливали людей, среди которых могли быть и мы. Немка, рыдая, закрывала мои глаза рукой, чтобы я не cмотрела в ту сторону.

Cамым тяжёлым периодом оккупации были дни Варшавского восстания, длившегося с 1 августа по 3 октября 1944 г. В это время мы с сестрой гостили у тёти в районе Воля. Мы тогда опять чудом избежали расстрела. Играли во дворе и вдруг увидели, как под немецкими пулями упал замертво мой двоюродный брат. Выбежала во двор тётя Паулина с малышом на руках и была расстреляна в упор. Были убиты и другие дети. Спасаясь от облавы, мы с сестрой убежали на кладбище, которое находилось рядом с домом и спрятались в склепе, там пробыли два или три дня, пока немного стихло, и с большим трудом вернулись к маме. Во время того расстрела было убито 50 тысяч мирных жителей.

Немцы стреляли без остановок ночью и днём. Была жара, а мы оставались без воды и пищи. Начался голод. Много людей погибло от бомбёжек под развалинами домов, от пуль, но очень многие умирали и от голода. Люди ели лошадей, собак, кошек, убитых снарядами. Мы тоже съели свою кошку. Людей хоронили прямо во дворе. Чтобы добыть воду, копали колодцы, ямы, пили грязную коричневую воду. Начались болезни.

На улицах шли бои, сражались буквально за каждый дом. Чтобы перейти на другую сторону улицы, рыли траншеи, подземные переходы, строили баррикады. Все дни восстания мы жили в бомбоубежище нашего дома, спали сидя, не раздеваясь, нас заедали вши… Всю войну польские патриоты вели борьбу против оккупантов. Все, кто мог тогда двигаться, объединялись в группы для борьбы с фашистами. Мы стали “харцерками”, членами молодежной организации «Харцеже», были связными, разносили медицинские препараты, спецвыпуски газеты «Варшавское восстание», участвовали в битвах – бросали в танки бутылки с зажигательной смесью, ухаживали за ранеными и больными, пока были силы.

За время восстания немцы трижды разбрасывали листовки с требованием сдаться в плен. На время затишья (час, который немцы давали варшавянам, чтобы сдаться) мы выходили из подвала, и однажды я заблудилась на своей улице, потому что все дома были в развалинах. Я с трудом нашла своё убежище.

Однажды в наш дом попала бомба. Нас засыпало в подвале. Откопали только на вторые сутки. Когда нас освободили, я не могла встать на ноги, я их не чувствовала. От колен до стоп ноги были белые, кровь в них не поступала. Одна женщина с помощью массажа и каких-то лекарств вернула ногам чувствительность, но ходить я могла с трудом. Многие, не выдержав, выходили с поднятыми белыми платками. А мы с сестрой и мамой оставалась в подвале.  Я обычно молчала и никому не говорила про видение, которое у меня было вo сне. И до сих пор у меня это видение есть. Перед последним штурмом оставшихся в живых повстанцев Варшавы немцы бросили листовки: “Выходите с белыми платками, иначе никто в живых не останется”. Люди выходили с белыми платками, и я их не осуждаю – был голод, были болезни, начались дистрофия, цинга, была жара в 30 градусов, всё вокруг горело. Ни воды, ни еды – ничего не было. Было уже всё равно, была апатия. Мама нас спрашивает: “Ну что, будем выходить?” Я тогда сказала: “Нет, будем погибать здесь”. Мы решили не выходить. Я вздремнула и вижу во сне зелёный луг, по которому бежит женщина в белом платье и держит за руки двух девочек – одна постарше, другая помладше. И эти девочки – мы, но я вижу всё сзади, лиц не видно. Я проснулась и говорю: “Мама, мы будем жить, я во сне видела Божию Матерь, она спасёт нас!” И когда мы позже попали в Освенцим, я твердо знала – нас ведёт Божия Матерь, мы будем жить! И до сих пор, до 90 лет она нас ведёт.

Восстание было жестоко подавлено немецкими войсками. После капитуляции гитлеровцы издали указ, в котором было три пункта: 1) всех восставших после сдачи в плен расстрелять; 2) всех, оставшихся в живых, истребить; 3) Варшаву сравнять с землёй.

Немцы приказали всем выжившим выйти из укрытий с небольшими узелками. Чтобы никто не пытался скрыться, на наших глазах немцы стали обстреливать и минировать развалины. Затем всех варшавян погнали колонной за пределы города в Прушков, где находился распределительный лагерь, обнесенный колючей проволокой. Там мы увидели, как наша любимая Варшава заполыхала – она вся горела. Среди нас были больные, люди, ослабевшие от голода, раненые, и тех, кто на ходу падал, немцы немедленно расстреливали. Я тоже была очень слаба, ноги отказывались идти, держалась высокая температура. Но люди поддерживали меня. Если немцы не видели, меня несли на руках, а когда немцы были рядом, меня ставили на ноги. В лагере нас, несколько сот человек, поместили в большой барак с земляным полом. В углу стояла большая параша. Было душно, грязно, стоял смрад. Выход охраняли два фашиста. Из барака выходить было нельзя.

Через какое-то время людей стали сортировать. Стариков, детей, больных – налево, пригодных для работы – направо. Мама попала направо, а мы с сестрой – налево. Так нас разлучили с мамой. До сих пор в ушах стоит её крик: «Дети, держитесь за руки всегда!» И больше мы её не видели. Потом мы искали её через Международный Красный Крест, пытались выяснить её судьбу, но не нашли.

С родителями разлучили не только нас – все плакали, кричали… Нас посадили в вагоны для скота, поезд тронулся. А мы даже не знали, куда нас везут. Нас погрузили в товарные вагоны без крыши, где мы сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу. Некоторые мужчины поднимали доски с пола и на полном ходу спускались под вагоны. Ехали долго, нас не кормили, мучила жажда, многие в дороге умирали. Где-то в поле состав останавливали. Первыми выходили немцы, распределялись в цепочку по всей длине состава, затем выпускали нас под дулами автоматов. А мы – мужчины, женщины, дети – на тонкой полосе насыпи ходили по нужде. Я была сильно слаба и из-за больных ног с трудом стояла, скатилась с насыпи вниз, в редкие кусты. Немец-охранник, увидев меня, карабкающуюся по насыпи вверх, столкнул сапогом вниз. Не поняв его действий, я снова стала карабкаться вверх. Тогда сильным толчком сапога он отбросил меня от вагона. Только много лет спустя я поняла, что своими действиями он давал мне возможность сбежать и спастись.

Наконец, нас привезли в очень большой, обнесенный несколькими рядами колючей проволоки, женский лагерь Освенцим-Бжезинка. Первым делом нас повели на санобработку. Всех наголо обстригли, обмазали какой-то вонючей жидкостью от вшей, от которой очень щипало. Дали нам по маленькому кусочку мыла и повели в душ, где вода текла тонкими струйками. Потом нам выдали из дезкамеры одежду с красным треугольником с буквой «P», по треугольнику различалась национальность. Ещё выдали деревянные колодки, «гольшуги», с парусиновым верхом. Повели в барак, обнесённый колючей проволокой. Барак был очень большой, там находилось больше сотни человек. Полумрак, земляной пол, холод, грязь, вонь, параша у входа, блохи. Нас закрыли в бараке и не выпускали. Внутри по обе стороны барака были трехъярусные нары. Я была на нижней полке, из-за больных ног не могла подниматься. На каждой полке нар размещалось по два-три человека. Никто из детей не плакал, даже самые маленькие, за плач строго наказывали. По вечерам, раз в день, раздавали еду: маленький кусочек хлеба, иногда чем-то смазанный, и баланду. Неоднократно детей водили в санчасть, где проводились медицинские исследования, брали кровь, после этого некоторые дети теряли сознание, и они уже не возвращались в барак. Фашистам нужна была кровь, особенно детская. А у нас с сестрой редкая четвёртая группа крови, и у нас её часто брали – мы стали донорами для солдат вермахта.

Все дети болели чесоткой. Потеряв счёт дням и часам, мы, скорее всего, не понимали, что в любой момент нас могли отправить в печь крематория или в газовую камеру, мы просто были в беспамятстве. Мы были очень больны и слабы и просили Господа о смерти, чтобы все наши страдания и боль закончились. В лагере мы молились, но каждый про себя. И верили, что всегда с нами был Бог и Дева Мария.

В декабре 1944 г., когда над лагерем стали кружить советские самолеты и, как нам сказали взрослые, самолёты союзников, узников Варшавского восстания снова погрузили в вагоны, и начались наши скитания по дорогам Германии. Все лагеря были забиты узниками, и наш состав нигде не принимали. Везли очень медленно и неизвестно куда, состав перебрасывали с одного пути на другой. Нас не кормили, не поили. Женщины и дети стали умирать, трупы из вагонов не выносили. Мы, живые, грелись на этих трупах.

Наконец, куда-то нас привезли. Было темно. Когда открыли вагоны, мы увидели освещённые прожекторами машины, эсэсовцев с собаками. К нам в вагоны залезали мужчины в полосатой одежде с номерами на груди, это были узники концлагеря. По команде эсэсовцев они стали выбрасывать трупы. Тех, кто не мог идти, выводили под руки. Я не могла стоять на ногах. Один из узников славянской внешности нёс меня на руках между шеренгами эсэсовцев. Он шёпотом спросил меня, откуда состав. Я ответила, что из Освенцима. Он успел сказать, что тоже был в Освенциме и что нас привезли в Гамбург. Гестаповец заметил, что мы разговариваем, и спустил на нас собаку. Она сбила узника, нёсшего меня, с ног, и мы упали. Меня поднял другой узник и донёс до машины. Мужчину, который нёс меня вначале, я больше не видела. Нас привезли в лагерь, было очень темно, изредка горели синие лампочки возле блоков.

Нас сразу поместили в лазарет, так как ни ходить, ни говорить, ни даже кушать мы не могли. Мы не знали тогда, как называется этот лагерь. Временные и географические понятия для нас были непостижимы, потому что мы были скорее мертвы, чем живы. Мои ноги были покрыты незаживающими ранами, у меня была полная дистрофия, цинга, и я почти не видела. Я даже не могла попросить о помощи, потому что у меня не было на это сил. Всё время пребывания в этом лагере я и моя сестра, которая тоже была очень больна, не покидали лазарета. Нас обеих выходили женщины-польки, приходившие убираться в лазарет. Узнав, что мы повстанцы из Варшавы, они выражали свою солидарность, ухаживали и жалели нас. Эти женщины работали на фабрике и принесли тёплые чулки, чтобы согреть мои безжизненные ноги. В лазарете не было дежурных надзирателей, только иногда с проверкой заходили женщины в эсэсовской форме, так что польки могли ухаживать за нами, хотя всё равно делали это украдкой. Я помню одну из этих женщин, её звали Зося, которая нам сказала: “Вы должны выжить, чтобы рассказать людям о том, что пережили”. Она особенно была добра ко мне, помню её руки, которые гладили меня, её такой нежный голос, как у нашей мамы.

Все польки были молодыми, от них мы услышали название нашего пристанища – концентрационный лагерь Нойенгамме. Каждый день, в лазарет заходил немецкий врач, он осматривал нас и давал указания, как лечить. По его предписаниям польки давали нам какие-то таблетки и смазывали наши раны на ногах и руках мазью. Нам надо было обязательно делать вид, что мы чувствуем себя лучше, иначе фашисты могли бы нас умертвить. Я старалась, как могла, пыталась передвигаться, опираясь на две палки, и даже подметала пол в лазарете. При всём этом лагерном ужасе мы именно там снова захотели жить. Потом настала весна, все говорили, что война скоро закончится, так и получилось. Нас освободили английские солдаты в апреле 1945 года.

Мы помним день освобождения. В лазарет вбежали наши милые польки, они громко кричали: «Вольносць!» (свобода по-польски). Cтало очень шумно. Я впервые вышла на своих палках-подпорках из лазарета на воздух и увидела лагерь. Оказалось, что кроме польских девушек, там были ещё люди других национальностей. Англичане очень боялись тифа, поэтому нас мыли несколько раз каким-то раствором, проводили санитарную обработку, осматривали врачи, больных куда-то увозили. Затем нас одели, накормили, но мы не могли есть, так что и не помним точно, что нам давали англичане. Ворота лагеря открыли: иди, куда хочешь. Конечно, никому мы не были нужны. Бывшие заключенные стали собираться группами, по национальному признаку, чтобы идти домой. Мы с сестрой тоже примкнули к группе, которая шла в Варшаву. Мы очень хотели найти маму!

Так мы добрались до Варшавы. Дом, в котором жила наша семья до войны, был полностью разрушен. Вся Варшава лежала в руинах. Никого из знакомых мы не встретили. Маму не нашли. Все близкие и родные были расстреляны во время Варшавского восстания. В то время в Варшаве оказалось много таких же беспризорных детей. Все искали, что поесть, где поспать. Мы были голодные, босые, раздетые, с отмороженными руками и ногами. Надежда найти маму умерла, нам опять стало всё равно, что с нами будет; единственным нашим чувством был голод. Только голод и помним, и ещё холод. Мои больные ноги всё время мерзли, я так и ходила на палках-подпорках.

Однажды советские командиры собрали всех беспризорных детей в Варшаве, посадили в вагоны и привезли в СССР. По пути детей высаживали в разных городах. Меня с сестрой высадили в Бобруйске, где мы встретили День Победы. У нас не было никаких документов, только справки, удостоверяющие личность, которые нам выдал в Варшаве командир воинской части. В моей справке вместо имени Кристина было написано Ксения, так как не было тогда у русских имени Кристина, а имя моего отца Максимилиан было заменено на имя Максим, а Людвику записали Лидией Максимовной.

В Бобруйске нас высадили и оставили. Мы скитались по подвалам, жили на вокзале, не зная русского языка, не имея ничего за душой: ни одежды, ни денег. Существовали мы кое-как, больные, всегда промёрзшие до костей, мы не нашли католического священника и пошли к православному, к которому было такое же доверие. Мы пошли в храм в надежде на помощь, обратились к священнику с просьбой помочь отправить нас в тёплые места. Священник внимательно выслушал нас. Думаю, он не всё понял из нашего повествования, так как мы говорили по-польски, а затем сказал: «О Варшавском восстании и концлагерях никому не говорите, даже самым близким». Всю жизнь мы помнили это наставление. Мой муж умер, не зная ничего о моём трагическом детстве, а своим сыновьям я впервые рассказала об этом только после распада СССР.

Православный священник посоветовал нам добраться до Краснодара, где было тепло. На бумажке написал по-русски: “Краснодар, исполком”, а что такое “исполком” мы не знали. Приход собрал нам еду, и мы пошли на вокзал. А какая радость была на лицах людей в это время – все возвращались с войны!  На вокзале были толпы народу, и добрые люди нас посадили на крышу вагона, причём в тепло, где выходила через крышу труба вагонной печки. И всю дорогу о нас заботились. Целый месяц мы ехали на крышах вагонов через Киев, Сталинград, другие города… Почти на каждой станции милиция снимала всех с крыш, но нас отпускали, не зная, что с нами делать. Так мы и добрались до Краснодара. В дороге люди нам тоже подсказали, что по прибытии надо обратиться в исполком. Так мы и сделали, нас определили в женское училище связи, где учились дети-сироты. Нам конечно пришлось тяжело, стали друг другу учителями: я больше по русскому языку (у меня абсолютный слух, и я быстрее понимала язык), а Лида помогала мне по математике и физике. После войны летом 1946 года нам выделили путёвки в санатории – в Теберде и Горячем Ключе, в кардиологический и специализирующийся на болезнях ног. Была разруха, хлеб выдавался по карточкам, но нам, как детям войны, помогали оправиться от ужасов концентрационных лагерей.

Вот таким было наше военное детство, когда жизнь ничего не стоила и могла прерваться в любой момент.

После окончания училища нас направили на работу в Сочи, на Центральный телеграф. После трёх лет работы и окончания учебы в вечерней школе рабочей молодежи я поехала в Москву продолжать учиться – решила поступать в музыкальное училище имени Октябрьской революции. Я не знала нот, не играла ни на одном инструменте, не учившаяся в музыкальной школе ни дня, но я пела и умоляла меня послушать. Меня взяли с условием, что к зиме я буду соответствовать всему, что нужно на тот момент: сыграть на фортепиано этюд, полифонию, сонатину и пьесу. В 1958 году я получила диплом и назначение в город Баку, где организовала музыкальную школу, став её заведующей и проработав в ней 30 лет. Выйдя на пенсию, после смерти мужа решила перебраться в Москву, поближе к сестре Лидии.

Лида подала документы в Московский радиотехнический институт связи и поступила работать в НИИ радиокомпонентов, в котором проработала 45 лет. С мужем они прожили почти 60 лет вместе.

С тех пор мы живём вместе, держимся за руки, как просила нас мама перед расставанием во время войны.

Демократические перемены в стране принесли нам свободу говорить о том, что десятилетиями мучило страшными воспоминаниями и что приходилось скрывать даже от самых близких людей. Мы всегда помнили наставление того священника из Бобруйска – никогда и никому не говорить о том, где мы с сестрой были в военные годы.

Наконец, «железный занавес» исчез, и как-то раз по радио я услышала, что есть в Москве Дом Польский, позвонила в посольство, мне ответили по-польски, а я сказала: «Говорите со мной по-русски – я забыла родной язык». А потом оказалось, что язык не забылся, а вера наших предков нашла продолжение в храме на Малой Грузинской. Первый из священников, кого мы увидели там, был отец Тадеуш Пикус. Он приходил к нам домой, и мы у него бывали, он угощал нас борщом.

Мы организовали дежурства в храме, когда в нём были ещё леса, песок, грязные полы… И вот когда однажды я заболела, то вместо меня в храм поехала моя сноха и вымыла там полы. Их обязательно надо было мыть, иначе была бы грязь – ведь шёл ремонт. Там надо было не только помыть, но и расставить стулья и скамейки, чтобы люди пришли молиться на Мессу.

Появилась и возможность повидать свой город детства – Варшаву. И там мы через много лет встретились с о. Тадеушем Пикусом, когда он уже стал епископом. Там было освящение нового храма, мы пришли и увидели, что храм освящает епископ Пикус. В конце богослужения он благословлял детей, а нам очень хотелось его поприветствовать, поэтому мы встали в очередь к детям. Когда подошли, он нас узнал и говорит: “Ой, мои девчонки!” Расспросил, как там в Москве, и благословил.

А ещё нас поддерживает и вдохновляет пение на польском языке в хоре “Баськи”, который часто выступает в храме на Малой Грузинской.

Сегодня мы живём тем, что хотим донести до вас: как бы ни было плохо, нас всегда хранила Божья Матерь, образ Ченстоховской Божьей Матери был всегда с нами. Вера и родной язык – это навсегда!

Беседовала Ольга Хруль

Фото: Ольга Хруль