Путь в Рим через Иерусалим: как Честертон стал католиком

30 июля 1922 года Г.К. Честертон присоединился к Католической Церкви. По случаю годовщины Михаил Костылев рассказывает о пути писателя к вере, о том, какую роль на нём сыграло путешествие в Святую Землю, и каким сам Честертон видел свой путь обращения годы спустя.

«Я во многом обязан либеральной и универсалистской атмосфере моей семьи, ее унитарианскому духу», – говорил он о своих детских годах. Молодость писателя прошла во всевозможных шатаниях: его бросало в скептицизм, его завораживал спиритуализм, также он увлекался социалистическими идеями.

Он открыл для себя ортодоксальное христианство в 1901 г., во многом под влиянием своей молодой жены Фрэнсис, которая была англо-католичкой. Подробнее об этом открытии он написал в своем, наверное, главном апологическом труде «Ортодоксия». Как он отметил позже, это было, однако, лишь незавершенным, до конца не доведенным обращением в католичество. Прежде чем стать католиком, Честертон приводил многих других людей в Церковь, при этом не входя в нее сам. Окончательно он воссоединился с Церковью в сорок восемь лет, будучи уже известным писателем, публицистом и поэтом; когда уже вышли его первые детективные истории с участием детектива-любителя, в то же время являющегося католическим священником; когда уже был написан будоражащий ум читателей «Человек, который был Четвергом»; когда автора уже прославила «Баллада о белой лошади». Честертон по какой-то причине долго выжидал, прежде чем стать католиком.

Обращению Честертона предшествовал ряд событий. 1920 год – не самое простое для него время. Недавно окончилась Первая мировая война, всюду наличествовали ее следы и отзвуки. Умер горячо любимый брат Сесил. Подошла к концу эпоха своеобразного творческого перерыва – в 1915-1920 гг. наблюдался некоторый спад литературной деятельности, обусловленный отчасти болезнью Честертона, отчасти военной обстановкой, требующей сосредоточения преимущественно на пропагандистских сочинениях. В этих условиях Честертон совершает вместе с супругой путешествие в Иерусалим. Задач в этой поездке стояло несколько: публикация очерков по поводу решения «еврейского вопроса», написание книги согласно договору с издательством и собственно паломничество по святым местам. Кроме того, имелся и личный мотив путешествия: врачи рекомендовали Фрэнсис в связи с ее здоровьем провести зиму в более теплом климате, нежели лондонский.

По окончании путешествия увидела свет книга «Новый Иерусалим», с одной стороны – путевой дневник, заметки о путешествии, с другой – книга, отчасти на политическую тему, но больше на романтически-религиозную, с уклоном в историю Средних веков. Материалы книги легли в основу будущих творений: например, здесь угадываются первые контуры будущего «Вечного человека». «Бог в пещере» намечается именно здесь.

В поездке он описал поочередно европейские города, пустыню, психологию арабского мира, колониальную администрацию местных земель. Перед взором читателя проходят город Иерусалим, его стены, улицы, достопримечательности. На страницах книги неожиданно сходятся Готфрид Бульонский и кайзер Вильгельм II, турки и немцы, храм Гроба Господня, Купол Скалы, сад францисканцев в Гефсимании, русская церковь Марии Магдалины и многое другое.

Он встречается с местными восточными христианами – представителями народа, который жил некогда в Восточной Римской империи (и несет на себе отблески ее света, как и света раннего христианства), а затем много веков обитал под гнетом иноземных захватчиков. Он замечает при этом: их облик и нравы могут показаться европейцу странными, тем не менее, уже один тот факт, что они выжили под многовековым чужеземным игом, заслуживает понимания и уважения, является свидетельством твердости их веры.

«Так, у греческих священников Православной Церкви, бородатых и одетых в черное, с черными башнями на головах, по какой-то странной прихоти волосы завязаны сзади, как у женщин. Во всяком случае, в их пышности есть нечто от бородатых быков из ассирийской скульптуры; и эта странная манера завивать, если не смазывать маслом ассирийского быка, создает у новичка неописуемое и нелогичное впечатление неестественной возвышенности архаичного искусства. В Апокалипсисе где-то есть вдохновенно невнятный намек на мужчин, приходящих на землю, чьи волосы похожи на волосы женщин, а зубы – на зубы львов. Меня никогда не кусал православный священнослужитель, и я не могу сказать, есть ли у него вообще львиные зубы; хотя я видел их вместе семерых сразу, приличным образом и быстро обедающих в отеле. Но укладка волос на женский манер создает в нас пусть мимолетное, но впечатление ненормальности, которую мистик хотел передать в своей поэзии, и которую другие воспринимают скорее в плане юмора. Лучший и последний штрих к этому великолепию был дан, когда дама, наблюдая за одним из этих почтенных джентльменов, который по какой-то причине не носил эту любопытную прическу, воскликнула тоном, в котором сквозило душераздирающее удивление и огорчение: “О, он подстриг волосы!”».

«Башня, которая делает греческого священника похожим на ходячий катафалк, отнюдь не одинока среди фантастических возвышений, напоминающих рога. Например, таков остроконечный капюшон армянского священника; величественный пережиток странной монофизитской ереси, которая увековечила себя в пышности и гордости и возвысилась главным образом благодаря Крестовым походам. Этот черный конус возвышается над толпой, демонстрируя величие пирамиды с незапамятных времен; и в нем есть своя правда, поскольку в рамках доисторической поэзии, которой живут эти места, характерна память об Арарате и Ковчеге».

«Я видел греческого Патриарха, этого великолепного пожилого джентльмена, идущего по улице, подобно императору из “Тысячи и одной ночи”, увешанного драгоценностями толщиной с бусины или пуговицы, с гигантским крестом из цельных изумрудов, который мог быть подарен ему зелеными морскими гениями, если только кто-нибудь из гениев является христианином. Все это вроде бы игрушки, но я полностью выступаю за игрушки; а рубины и изумруды почти так же опьяняют, как та блестящая цветная бумага, которую кладут внутрь рождественских хлопушек. Эта красота получила распространение на Севере и обрела славу в цветном стекле; и я видел огромные готические окна, глядя на которых действительно можно было поверить, что одежды мучеников были гигантскими рубинами, а звездное небо – одним огромным сапфиром. Но цвета Запада прозрачны, цвета Востока непрозрачны. Я говорил о “Тысяче и одной ночи”, и восточная расцветка привносит ее дух даже в христианские церкви, и он возможно, еще больше усиливается традицией христианской тайны, идущей с самых ранних времен. Тут и там мелькают великолепные кафельные стены, голубые занавески, зеленые двери и золотые внутренние покои, которые похожи на вход в восточную сказку. Ортодоксы являются ориентальными, по крайней мере, в том смысле, что они орнаментальны; им присущ плоский и декоративный характер орнамента. Римляне же вестернизированы, я бы даже сказал, модернизированы, в том смысле, что у них даже в их ритуалах больше реализма. Если греческий крест – это собственно крест; то римский крест – это распятие».

Поездка оказала на Честертона незабываемое впечатление. Кажется, именно она послужила тем толчком, после которого он решился, наконец, стать католиком. В Палестине, в одной точке мира были стянуты в узел несколько мировых религий, это земля, имеющая уникальную историю, географию, земля, пронизанная святостью.

«В мире существуют как святая, так и нечестивая земля… могут существовать священные места или даже священные камни; короче говоря, что парящая как воздух, нематериальная и невидимая духовная сущность, зло или добро, может иметь в буквальном смысле обиталище и имя в какой-то местности на земле… Проявление подобных сил возможно ощутить много где, однако, непременно и как аномалия оно ощущается в рекомых святых местах и выдающихся точках, отмеченных святостью. И особенно оно ощущается во всех тех землях Ближнего Востока, которые лежат вокруг священного холма Сион».

Посещение древних святынь с чувством благоговения; созерцание различных конфессий христианства с их спецификой, иногда смешной, почти всегда колоритной, иногда держащейся традиций, иногда впадающей в ересь – все это более и более подталкивало его к необходимости принятия вселенской формы христианства.

Летом 1920 года Честертона попросили выступить перед большим собранием англо-католиков. Он ощущал неловкость; он согласился выступить с речью, прежде чем осознал свой дискомфорт от предстоящего выступления. Он пытался выйти из ситуации и все-таки сдержал свое обещание. Но он понимал, что это выступление было по сути прощальной речью, так как в глубине души он чувствовал, что его англо-католические дни остаются позади.

И все же определенные соображения продолжали удерживать его в старой конфессии. До воссоединения с Католической Церковью было еще два года. События шли своим ходом: после возвращения из Палестины последовала поездка в Америку, затем случилась смерть его отца.

Честертон писал своему другу Морису Бэрингу:

«Как вы, возможно, догадываетесь, я задаю вопрос относительно самой большой инстанции, какие только есть на земле: где я нахожусь, внутри нее или же вовне? Раньше я думал, что можно быть англо-католиком и пребывать на самом деле внутри этой инстанции; но, если англо-католичество (употребляя ваше собственное прекрасное выражение) является только крыльцом, я не думаю, что мне желательно крыльцо, и уж точно не крыльцо, стоящее в стороне от здания. Ибо крыльцо выглядит весьма глупо, если стоит в поле в одиночестве».

«Больше всего меня беспокоит та, кого я ценю больше архиепископа Кентерберийского; а именно Фрэнсис, которой я во многом обязан своей верой и которой, следовательно (насколько я могу видеть свой путь), я также обязан предоставить все шансы для защиты ее спорной веры. Если ее сторона сможет убедить меня, она имеет на это право; если нет, то я приложу все усилия, чтобы убедить ее…».

Из писем еще одному другу, католическому священнику Рональду Ноксу:

«Я был ужасно безответственным человеком, пока не одел на себя железное кольцо католической ответственности. Но я ощущаю настоящую ответственность за Фрэнсис, более серьезную, чем привязанность, не говоря уже о страсти. Во-первых, потому что она привила мне первое уважение к сакраментальному христианству; во-вторых, потому что она одна из добрых людей, которые таинственным образом страдают…»

«Моя жена… не способна желать, чтобы я поступал не так, как считаю правильным; и оставляет ту же возможность для себя: но для нее последнее гораздо более мучительно, ибо она исповедует свою веру совершенно добросовестно; в то время как мои собственные сомнения мешают мне».

Наконец, Честертон решился. Он желал, чтобы церемонию присоединения провел отец О’Коннор, чтобы он приехал в Биконсфилд, пригород Лондона, где жили Честертоны. Отец О’Коннор – также близкий друг Честертона и к тому же – прототип литературного отца Брауна, знаменитого детектива-священника.

Он написал отцу Ноксу: «Фрэнсис как раз находится в той ситуации, когда Рим действует как положительный и отрицательный магнит; прикосновение может повернуть ее в любую сторону; даже почти (против ее воли) к ненависти, но прикосновение может быть и положительным – вот только это за пределами моей возможности. Я знаю, что такое прикосновение и присутствие отца О’Коннора не испугает ее, потому что его она знает и любит; и единственное, о чем она просила меня, это послать за ним. Если он не сможет прийти, конечно, я буду предпринимать что-то другое и дам вам знать».

Отец Нокс ответил в письме 17 июля 1922 года: «Я ужасно рад услышать, что вы послали за отцом О’Коннором и что вы полагаете, что он, скорее всего, будет доступен. Я должен сказать, что в этой истории способность отца Брауна пренебречь своим приходом всегда казалась мне еще более восхитительной, чем способность доктора Ватсона пренебречь своей медицинской практикой; я надеюсь, эта черта взята из жизни».

Отец О’Коннор так описал положение дел за два дня до присоединения:

«В четверг утром… я сказал миссис Честертон: «Гилберт готов сделать важный шаг, но его беспокоит только одно — какой эффект он произведет на вас». Она ответила: «О! Я испытаю бесконечное облегчение. Вы не представляете, какое беспокойство испытывает Гилберт, когда у него что-то на уме. Последние три месяца были исключительно тяжелыми. Я была бы рада пойти вместе с ним, если бы Бог по своей милости указал мне путь ясным образом, но до сих пор Он не дал мне достаточно ясного указания, что такой шаг является оправданным». Так что в тот день мне удалось успокоить Гилберта: мы подробно обсудили те особые моменты, которые он хотел прояснить, а затем я посоветовал ему прочитать «пенни-катехизис» (Стандартный катехизис в Англии начала XX в. с вопросами и ответами. Стоил 1 пенни, отсюда и название, – Прим. автора), чтобы он мог убедиться, что на пути к успешному проведению церемонии нет никаких препятствий».

Церемония проходила в воскресный день 30 июля, в помещении, напоминающем сарай, с крышей из гофрированного железа и деревянными стенами — это была часть гостиницы «Рэйвейл», поскольку в то время в Биконсфилде не было католической церкви. Отец Игнатиус Райс, OSB, еще один старый и дорогой друг Честертона присоединился к отцу О’Коннору, завтракающему в гостинице, а затем они вместе пошли на Топ-Медоу. Они нашли Гилберта в кресле, читающего катехизис, он морщил лицо и издавал звуки, как это он обычно делал во время чтения. Позже он сказал, что при знакомстве с катехизисом был поражен одним положением, которое, казалось, точно подводило итог тому, что он пытался выразить всю свою жизнь. Это было положение: «Существует два греха против надежды – самонадеянность и отчаяние». Он заметил, что ереси, которые в его время занимались нападками на путь, ведущий к блаженству человека, были вариациями либо самонадеянности, либо отчаяния.

Он встал и сунул катехизис в карман. В обед он пил воду и наливал всем вина. Около трех часов они отправились в церковь… Пока Честертон исповедовался отцу О’Коннору, Фрэнсис и отец Райс вышли из часовни и сели на скамью в баре гостиницы. Она плакала.

После крещения два священника вышли и оставили Гилберта и Фрэнсис наедине. Когда отец Райс вернулся, то увидел, как они идут по проходу. Она все еще плакала, и Гилберт обнимал ее, утешая…

Остаток дня он был в блестящей форме, в приподнятом настроении, он цитировал стихи и шутил. В тот день он написал стихотворение под названием “Новообращенный” (The Convert).

В тот миг, когда я Агнца вкусил,
Тогда весь мир передо мною повернулся.
Дорога белая – Он двери отворил –
Я вышел, я ожил, и я проснулся.

По каменным стезям где люди ходят,
Под сенью древности о чем-то говорят
На языке незлобном и приятном вроде,
Легко, как будто листья осенью шуршат.

Концепты древние и новые движенья
Не могут их спасти никак, о, нет.
Не избавляют никого от смертного мученья
Помогут лишь с улыбкою встречать рассвет.

У мудрецов давно есть план по обустройству быта –
Их микрокосм всегда исполнен шевеленья –
Процеживают разум сквозь горнило сита,
Хранят песок, давая злату вызволенье.

Все это стало прахом для меня, я говорю:
Я Лазарь есмь, отныне я живу.

Когда позже Г. К. Честертона спросили, почему он все же стал католиком, его краткий ответ был: «Чтобы избавиться от своих грехов». Для того, чтобы дать более пространный ответ на этот вопрос, он в 1927 г., через пять лет после своего перехода в католичество написал небольшую книгу «Католическая Церковь и обращение».

В этой книге Честертон говорит, что, хотя все дороги ведут в Рим, каждый паломник испытывает искушение говорить так, как если бы все дороги были похожи на его собственную дорогу. Но «Церковь – это дом с сотней ворот; и нет двух человек, которые вошли бы в нее под одним и тем же углом». Тем не менее, хотя каждая история обращения уникальна, во всех них есть также нечто тождественное. Честертон признает, что есть три этапа, через которые проходит большинство новообращенных на своем пути в Рим: первый этап – “покровительство Церкви; второй – открытие Церкви; и третий – убегание из Церкви”.

Свой первый шаг будущий католик совершает невольно, когда решает, что будет “справедливым” по отношению к Католической церкви. Он еще не считает римскую религию истинной, но он впервые приходит к заключению, что распространенные обвинения против Церкви несостоятельны. При этом он решает провести объективное расследование в отношении Католической Церкви. Этот важный первый этап ведет к продолжительному и приятному второму этапу, который заключается в полном погружении в процесс изучения того, чему на самом деле учит Католическая Церковь. Честертон говорит, что этот этап – самая приятная часть дела обращения. «Она проще, чем присоединение к Католической Церкви как таковое, и намного проще, чем старание жить католической жизнью. Это все равно что открыть для себя новый мир, полный диковинных цветов и фантастических животных, одновременно экзотический и гостеприимный».

Но затем внезапно наступает потрясение для новообращенного, он осознает, что больше не может быть отстраненным и беспристрастным по отношению к Католической Церкви.

«Невозможно быть просто справедливым по отношению к Католической Церкви. В тот момент, когда люди перестают сопротивляться ей, они чувствуют притяжение к ней. В тот момент, когда они перестают бранить ее, они начинают слушать ее с удовольствием. В тот момент, когда они пытаются быть справедливыми к ней, они начинают любить ее. Но когда эта привязанность проходит определенный рубеж, она начинает приобретать трагическое и угрожающее величие, как в великом любовном романе. У человека возникает такое же чувство, что он совершил преступление или скомпрометировал себя; что он в некотором смысле попал в ловушку, даже если он рад оказаться в ней. Но в течение значительного периода времени он не столько рад, сколько просто напуган. Возможно, это его реальное переживание – отзвук некогда неправильно понятой не совсем умными людьми легенды о том, что Рим – это просто ловушка для человеков. Но в данной легенде упускается вся психологическая суть. Это не Папа расставил ловушку, и не священники заманили его в ловушку. Суть ситуации заключается в том, что ловушка в данном случае – это просто истина. Все дело в том, что это не ловушка преследует человека, но человек сам проложил свой путь к истине-уловительнице».

«Однако на данный момент суть заключается в том, что, как правило, прежде чем человек вступит во владение своим наследием, существует период сильной нервозности, если не сказать больше. В некоторой степени – это страх, который сопутствует всем резким и бесповоротным решениям; о нем подразумевают старые анекдоты о скованности жениха на свадьбе или неуверенности новобранца в армии, когда тот берет шиллинг и напивается отчасти для того, чтобы отпраздновать, но отчасти и для того, чтобы забыться… По сути дела, человек оставил далеко позади примитивную неуклюжую мысль о том, что причастие отравит его или армия сломает его. Он переступает черту, когда задается вопросом, не является ли ситуация чрезвычайно хитрой и изобретательной ловушкой, вызвавшей его доверие. Сейчас он находится в состоянии, которое можно назвать последней фазой мнимого сомнения. Я имею в виду то состояние, когда он задается вопросом – не слишком ли все это хорошо, чтобы быть правдой; ведь все всегда говорили про это, что оно слишком плохо для того, чтобы его можно было терпеть… Если ему и представляется, что он в ловушке, то ему никак уже не представляется, что его обманули. Он боится не разоблачения Церкви, а скорее того, что Церковь разоблачит его.

Следующее примечание об этапах обращения будет носить лишь негативный и довольно поверхностный характер. Попробую опереться на сравнение. В последнюю секунду времени, когда остается лишь микроскопический зазор, то прежде, чем железо совершит прыжок и притянется к магниту, открывается бездна, полная всех непостижимых сил, какие только имеются во Вселенной. Человек поставлен перед выбором делать или не делать – и зазор между «да» и «нет» одновременно и крошечный, и гигантский… Я попытался представить здесь некоторые из моментов просветления и переживания, которые постепенно научают тех, кто привык плохо думать о Церкви, думать о ней хорошо. Все в ней, что описывалось как крайне плохое, оказывается на удивление хорошим – одно переживание этого является захватывающим процессом и имеет привкус преподнесенного сюрприза и удивительного открытия. Человек приходит с проклятием и остается с благословением, приходит, чтобы смеяться, и остается, чтобы молиться – его всегда приветствует дух чуда и сияние неожиданного блага».

«В последний момент перед присоединением новообращенный часто чувствует себя так, как будто он смотрит в окно лепрозория. Он смотрит через маленькую щелку или кривое отверстие, которое, если в него смотреть, открывает некий малый вид; но это открывается вид алтаря. Только войдя в Церковь, человек обнаруживает, что внутри Церковь гораздо больше, чем снаружи. Позади остаются кособокость окон лепрозория и даже в некотором смысле узость готических дверей; теперь обращенный находится под огромным сводом куполов, открытым, как Ренессанс, и универсальным, как Республика мира. Теперь он может сказать со смыслом, непонятном нашим современникам, некие древние и безмятежные слова: Romanus civis sum (лат. – Я – римский гражданин); Я не раб».

«Посторонние стоят в стороне и видят, или думают, что видят, как новообращенный входит со склоненной головой в некий маленький храм, который, по их убеждению, оборудован внутри как тюрьма, а может даже как камера пыток. Но все, что они действительно знают о нем, – так это то, что он прошел через дверь. Они думают, что он ушел во внутреннюю тьму, а он вышел на яркий дневной свет».

По словам Честертона, человек теперь входит в совершенно новое состояние. Он как бы начинает пребывать во всеоружии: «С тех пор, как я стал католиком, я осознал, что нахожусь как бы в обширном арсенале, полном оружия против бесчисленного множества врагов».

Также Честертон сравнивает Католическую Церковь с поместьем, которое стало его достоянием, его наследием. Это поместье заключает в себя и разбитый сад, где можно погулять, и обустроенную ферму, где можно потрудиться; здесь есть угодья, где можно вдоволь поохотиться и порыбачить, и здесь созданы все условия, чтобы принимать участие в прекрасных играх. Придя в Церковь, человек возвращается по сути домой. Он обретает покой, но жизнь на этом не заканчивается.

«Когда новообращенный, наконец, преодолевает все препятствия, которые расставляют перед ним его собственный страх и невежество, когда он, наконец, делает последний шаг, он сталкивается с любопытной реакцией других людей, по какой-то причине полагающих, что раз новообращенный обрел душевный покой, то значит его разум перестал работать.

Стать католиком – значит не перестать думать, а научиться думать, точно в том же смысле, в каком выздоровление от паралича заключается не в том, чтобы перестать двигаться, а в том, чтобы научиться двигаться по-новому и лучше прежнего. Новообращенный католик впервые получает отправную точку для прямого и напряженного мышления. Впервые у него появляется способ проверить истинность любого вопроса, который он поднимает».

«Я знаю, что католичество слишком велико для меня, и еще остаются его прекрасные и устрашающие истины, с которыми я пока не сталкивался. Но я знаю, что… я не мог бы заползти обратно в ту унылую безопасность, из которой можно лишь взирать извне на это головокружительное видение свободы».

Следует отметить, что Фрэнсис, которая в свое время привела мужа к сакраментальному, ортодоксальному христианству, перешла в католичество в 1926 г. Бог указал ей путь, Ева вернулась к своему Адаму.

Михаил Костылев

Источники: