Автор: Перевод Константина Чарухина. Впервые на русском языке!
Анджело Пастровикки
Пер. с лат. Josephus a Cupertino, Ordinis Minorum Conventualium S. Francisci presb., Auximi in Marchia Anconitana – Vita, auctore Angelo Pastrovicchio. // AASS, Sept. T. V, pp. 1012-1044
СКАЧАТЬ КНИГУ ЦЕЛИКОМ:
ГЛАВА I. СЧАСТЛИВОЕ РОЖДЕНИЕ И БЛАГОЧЕСТИВОЕ ДЕТСТВО ИОСИФА. ПОСЛУШНИЧЕСТВО У КАПУЦИНОВ. ИЗГНАНИЕ ОТТУДА. СВ. ИОСИФ СТАНОВИТСЯ ТЕРЦИАРИЕМ У ФРАНЦИСКАНЦЕВ-КОНВЕНТУАЛОВ, ПРОХОДИТ ОБУЧЕНИЕ, ДАЁТ ОБЕТЫ И ПРИНИМАЕТ СВЯЩЕННЫЙ САН.
[1] Блаженный Иосиф, как говорят, происходит из Копертино, местечка епархии Нардо в Неаполитанском королевстве, где 17 июня 1603 г. ему было суждено неприметно родиться у бедных, но достойных и благочестивых родителей Феличе Деза и Франчески Панара, причём по примеру Серафического отца он явился на свет в хлеву, где мать его застигли родовые муки. Она же и воспитала его по-христиански да со святой строгостью, а поскольку упреждала его сладость даров божественных, то с самого раннего детства он стал являть многие признаки будущей святости, так что на восьмом году жизни, предаваясь молитве и иным благочестивым занятиям, он часто пребывал как бы в экстазе, обездвижев телом, с устремлёнными к небу глазами и с приоткрытым ртом, а поэтому другие дети прозывали его Ротозеем – в насмешку, как обычно бывает в таком возрасте, или, вернее сказать, в предчувствии продолжения такого рода экстазов и дивных восхищений духа.
[2] Вскоре после этого Бог начал упражнять его добродетель чрезвычайно болезненными гнойниками и язвами, которые добрый отрок переносил с необычайным терпением в течение четырёх лет, в течение которых ничто не могло его утешить, кроме присутствия при божественной Жертве, о чём он каждый день со слезами умолял мать свою, которая, движимая состраданием, брала его на руки и несла в ближайшую церковь.
Некий сведущий копертинский отшельник пытался его лечить с помощью железа и огня, но затем из-за неловкости его мальчик стал почти неизлечим. Наконец божественная длань явилась исцелить его, ибо когда тот самый отшельник, обитавший при церкви св. Марии Благодатной, что в Галатоне (место в девяти милях от Копертино, куда мать наподобие лошади таскала его, уложив в мешок, чтобы было по возможности удобнее), помазал его чуть-чуть елеем, он вдруг почувствовал, что недуг его полностью прошёл, и на следующий день смог вернуться в Копертино на своих ногах без чьей-либо посторонней помощи, лишь опираясь на посох.
[3] Здесь слишком мало места, чтобы описывать, какую глубокую благодарность проявлял маленький Иосиф за милости божественные и насколько горячей любовью ответил он Богу и сколь верным Ему служением. Несмотря на свой возраст, он умерщвлял свою плоть весьма строгим образом жизни: часто посещал церкви, присутствовал при литургической Жертве, опоясывал бока чрезвычайно колючим вретищем, воздерживался от вкушения мяса и ел только овощи да травы, приправленные горчайшим полынным порошком, и это сочеталось с таким строгим постом, что он порой выдерживал по два-три дня без еды, причём ум его так возносился к Богу, что не раз, когда его спрашивали, почему он не поел, он добродушно отвечал: «Позабыл».
На семнадцатом году жизни, с величайшею силою воспылав желанием оставить лукавый мир, дабы, причастившись святой вечности, как можно глубже соединиться с Богом в какой-нибудь священной обители, он прежде всего обратил мысленный взор на францисканский орден Братьев меньших конвентуальных, а чтобы быть принятым туда, открыл желание своё отцу Франческино Деза, своему дяде и иноку оного ордена. Однако тот, ни по какой другой причине, как только потому, что считал своего совершенно неучёного племянника непригодным к священническому сану, ни за что не желал согласиться на его поступление в послушники.
[4] Сей отказ огорчил Иосифа, но всё же твёрдо намереваясь тем или иным образом воинствовать под знаменем святого патриарха Франциска (ибо чувствовал непрестанный зов Бога, побуждающий следовать за ним), он смиренно попросил отца-провинциала братьев меньших капуцинов принять его в число светских братьев сего преблагоговейного ордена и, будучи с величайшей благосклонностью услышан, в 1620 году в монастыре Мартина облачился в священный хабит под именем Стефана.
Однако то ли в то время его подводило зрение, как некоторые полагали, то ли, скорее, потому, что в его сердце по обычаю, наущению и примеру лучших иноков прошлого огонь небесной любви воспылал ещё сильнее, он, всё глубже соединяясь с Богом, восторгался в экстазе, отчего по мере совершенствования в духовном делании он менее ловко исполнял телесные обязанности.
Случалось, что он не мог отличить белого хлеба от чёрного; горшки и плошки часто выпадали у него из рук и разбивались, а когда он подкладывал дров в очаг, переворачивал котлы. Совершал он и другие подобного рода промахи, из-за чего оказался непригоден исполнять обязанности, требуемых от него иноческим званием, и после восьми месяцев долгого испытания в послушничестве (по попущению Бога, дивного в путях Своих) его изгнали, лишив священного облачения. Это причинило ему острую боль, ибо даже в старости он говаривал, что тогда словно бы чувствовал, будто вместе с рясой с него снимают кожу и отдирают плоть от костей.
[5] Иосиф остался без шапки, чулок и башмаков, которые носил до того, как был облачён в вышеупомянутой обители, а потому, надев оставшуюся у него мирскую одежду, он оказался полуголым и, чтобы поменьше позориться, решил не возвращаться в Копертино, а пойти в Ветрару, где в ту пору читал проповеди упомянутый его дядя-инок. По дороге ближе к вечеру он подвергся довольно серьёзным опасностям; сначала на него набросилась свора свирепых псов, готовая растерзать его, а затем – разъярённые пастухи, которые, хоть и спасли его от собак, но, обвинив в том, что он воровской лазутчик, тут же задумали убить его. Однако, когда Иосифа опознал один из пастухов, они решили отпустить его и даже подкормили краюшкой хлеба.
Но тут он подвергся опасности от беса, который, издав страшный крик: «Стой, лазутчик», – явился в видимом облике человека верхом на коне, с жутким лицом и обнажённым мечом в руке. Он тоже обвинял Иосифа: в том, что он явился сюда как лазутчик от королевского правительства. Но едва блаженный сделал несколько шагов и без малейшего страха, сделав полный оборот, обвёл взором ту обширную равнину, то обнаружил, что бес скрылся из виду; после чего сказал себе: «Это был Малаташа, – так он обычно называл дьявола в подражание св. Екатерине Сиенской, – который хотел напугать меня и привести в отчаяние».
[6] Преодолев таким образом вышеупомянутые опасности, он прибыл в Ветрару, где, пав на колени у ног своего дяди, терпеливо выслушал его, пока тот упрекал его, называя ничтожеством и бродягой, а на вопрос, чего же он хочет, со смиреннейшей простотою ответил: «Отцы-капуцины лишили меня хабита, потому что я ни на что не годен». Тогда дядя, движимый состраданием, продержал его у себя до Пасхи, а затем тайно привёз обратно в Копертино.
Там же Иосиф снова с непобедимым терпением сносил неприятные колкости матери, которая всегда делала суровый вид, но внутри питала любовь к сыну. А для того, чтобы избавить его от тюрьмы, в которую он наверняка бы угодил за долги покойного отца, она отправилась ради него в обитель Братьев меньших конвентуальных в Гроттелло, что в шести с половиной милях от Копертино, и мольбами да слезами добилась того, что иноки обители той и прочие члены общины наконец согласились и облачили Иосифа в хабит облата-терциария.
[7] И возликовало тогда сердце бл. Иосифа, хотя в обители его поставили погонять мула и выполнять другие низкие монастырские обязанности, а ещё больше он возрадовался, когда был дан в помощники отцу-наставнику Иоанну Донату, своему дяде по матери, иноку великого благочестия и учёности. Сие утешение придало нового пыла его духовному рвению, уже и так зажжённому божественной любовью. Ибо когда он собирал милостыню на монастырские нужды, то бедностью своей одежонки, скромностью поведения, кротостью и простотою речей, проникнутых одной лишь любовью к ближнему, он получал от народа куда больше, чем только хлеб, добиваясь отвращения к порокам, почтения к добродетелям и проявлений любви к Богу. Пребывая в обители, он с величайшим смирением неутомимо занимался самыми низкими и трудоёмкими службами, всегда будучи готов повиноваться не только слову, но и намёку иноков. Наконец, в том, что касалось его самого, он так смирял своё тело, что прибавил к своей обычной власянице железную цепь, чрезвычайно туго затянув её на поясе. Непрестанны и крайне суровы были посты его, а для того, чтобы побольше времени проводить в молитве, он до предела сокращал время сна, причём спал на ложе, сложенном из трёх досок и покрытом истёртой медвежьей шкурой с грубым набитым соломой мешком [вместо подушки].
[8] Бог, Который предназначил его ко священству в Ордене братьев меньших конвентуальных, открыл глаза сим инокам на столь дивное сияние добродетелей, а уж они постарались и добились, чтобы на съезде провинциалов, состоявшемся 19 июня 1625 года в Альтамуре, он был принят в число клириков своего ордена. Итак, облачённый в хабит иноческий, под руководством настоятеля вышеназванной обители Гроттелльской, он к величайшему своему утешению стал в том монастыре послушником, сохранив собственное имя [и назвавшись] братом Иосифом.
Но затем он основательно занялся двумя задачами, а именно: жить всецело для Бога и вдоволь овладеть науками, необходимыми для священства. И первую задачу он в совершенстве исполнил благодаря полному устранению от человеческого общества, постоянному беседованию с Богом в созерцании, смирению (ибо он считал себя злейшим и самым гнусным грешником на целом свете, часто повторяя, что хабит иноческий был дарован ему из милости), терпению (ибо он выслушивал крайне резкие упрёки даже за те оплошности, которых сам не совершал), послушанию (ибо он выполнял приказы не только трудные, но и диковинные, даваемые начальством ради испытания его добродетели), умерщвлению плоти своей всё более и более суровыми средствами – одним словом, всякого рода добродетелями, что вызывало всеобщее восхищение им как образцом святости.
[9] Но что касается наук, то в них он мало преуспел, а поэтому часто в ответ на упрёки наставника пристыженно просил: «Имейте терпение, дабы паче угодить Богу». Несмотря на это, ради благоухания добродетелей своих он был допущен к торжественным обетам и со слезами умиления произнёс уставную присягу.
После этого, всецело положившись на Бога и Деву-Матерь, чьего владычного покровительства он и прежде усердно просил, 30 января 1627 года Иосиф без предварительного экзамена был посвящен в малый чин, затем, 27 февраля того же года – в субдиаконы и, наконец, 20 марта – в диаконы, причём после экзамена, сопровождавшегося своего рода знамением. Ибо когда епископ Нардоский велел Иосифу истолковать Евангелие, ему по счастью попался отрывок, где в начале есть слова: «Блаженно чрево, носившее Тебя» (Лк. 11:27), и он успешно истолковал их, поскольку то был единственный отрывок, который он понял в итоге долгой учёбы.
Наконец, преосвященный владыка Джамбаттиста Детти, епископ Кастро, несмотря на свою строгость и глубокое рвение, оказавшись удовлетворён тем, как прочие младшие иноки сдали экзамен на предмет вероучения, решил, что, значит, и остальные, среди коих был и бл. Иосиф, столь же сведущи, а потому без какой-либо дополнительной проверки уделил ему таинство священства 28 марта следующего 1628 года.
ГЛАВА II. О ТОМ, КАК, ПРИСТУПИВ К БОЛЕЕ СУРОВЫМ ВИДАМ ПОДВИЖНИЧЕСТВА, ИОСИФ ПОДВЕРГСЯ ВЕЛИКИМ ДУХОВНЫМ ТЯГОСТЯМ И КАК ОН БЫЛ ИЗБАВЛЕН ОТ НИХ. КАК, ОБВИНЁННЫЙ, ОПРАВДАЛСЯ В НЕАПОЛЕ ПЕРЕД СВЯТОЙ ИНКВИЗИЦИЕЙ. КАК ОН БЫЛ ПОСЛАН В РИМ, А ОТТУДА ЗАТЕМ – В АССИЗИ.
[10] По принятии хиротонии он вернулся в свою обитель в Гроттелле, и, смиренно вознеся перед [образом] Пресвятой Девы Марии, который там почитается, благодарственные молитвы за дар священства, он служил свою первую мессу с таким рвением, с такой верой и такой устремлённостью ввысь, что, прикоснувшись к Святейшему Телу Иисуса Христа, он проникся священным ужасом и, считая себя недостойным столь высокого служения, возжелал, дабы не только сердце его было чисто (ср. Пс. 50:12), но также и пальцы, и уста, коими ему надлежало вкушать страшную Жертву.
И тогда, ещё сильнее возгоревшись огнём любви и решив полностью умереть для мира и для себя, он начал вести жизнь скорее небесную, чем человеческую. Ибо ему показалось мало пребывать в тесной и темной келье, совершенно удалившись от человеческого общества, так он даже самих иноков стал сторониться, часто ища уединения в некоем углублении над сводом церкви или в крошечной часовенке св. Варвары в оливковой роще при обители.
[11] В том месте он предавался непрерывным молитвам и глубоким созерцаниям, от коих и происходили те сладостные его экстазы и поразительные восхищения, что сделали его, по общему мнению, человеком удивительным и необычайным. А поскольку оные явления были слишком часты, причём не только в течение шестнадцати лет, когда он обитал в монастыре Гроттелла, но и на протяжении всей его жизни (по свидетельству, приводимому на канонизационном процессе, «более тридцати пяти лет настоятели не допускали его находиться вместе с прочими братьями в хоре, на процессиях и в трапезной, потому что с ним случались экстазы и мешали ходу служб»), то, чтобы они не прерывали беспрестанно ход повествования, да и ради краткости, я подробнее поговорю о них в другом месте.
Теперь же подобает поведать кое-что о его благочестивой жизни, которая в то время была более чем когда-либо прежде отчуждена от всех привязанностей к мирскому и умерщвлена суровейшим подвигом. Ибо, одолев естественные порывы сердца героическим мужеством, он отказался от тех немногих предметов и средств, которые по воле начальства обычно предоставляются в пользование каждому иноку.
[12] После этого он снял даже нижнюю одежду, включая бельё, и, вернув их своей матери, так молвил у подножия Распятия: «Вот, Господи, я лишился всего, и коль Ты – мое благо, то всякое другое благо я считаю опасностью, ущербом и пагубой для души моей».
И в ту пору, пока он оставался в таком виде, одетый только в рясу, поразила его великая сердечная скорбь, а когда за тем последовало отъятие утешений от духов небесных, он доведён был чуть ли не до предсмертной муки и постоянно терзался ею целых два года. Наконец изволил Бог утешить слугу Своего, верного даже в столь великой скорби, ибо однажды, когда тот, думая, что исцеление недостижимо, затворил дверь и окно своей каморки и, легши на постель, со вздохами и слезами воскликнул: «Господи, для чего Ты меня оставил? (ср. Мф. 27:46), – Он тут же даровал ему исцеление. Ибо неизвестный инок (коего Иосиф счёл ангелом в иноческом хабите) принес ему новую рясу, и, едва блаженный надел её, как вся тьма рассеялась в душе его, и в сердце его вновь воцарилось веселие духа.
[13] Но чем больше была внутренняя радость от общения с Богом, тем суровее он относился к своему телу, дабы подчинить его духу. С этой целью он после получения священного сана пять лет не вкушал ни крошки хлеба, а вина не пил вина в течение десяти лет, довольствуясь только травами, или сушеными плодами, или бобами, приправленными невыносимо горьким порошком, в чём убедились некоторые иноки, подумавшие было, что это перец. Трава же, которую он обычно ел по пятницам, была так невкусна и тошнотворна, что когда некий инок лизнул её кончиком языка, то почувствовал, как у него взбунтовался весь желудок, и три дня его тошнило от любой еды.
Предаваясь непрерывным постам по примеру святого патриарха Франциска, он с такой строгостью соблюдал семь четыредесятниц, что, за исключением четвергов и воскресений, часто проводил их без пищи, питаясь тем временем пищей евхаристической, которой он подкреплялся каждый день; поэтому, прежде вкушения оной он казался бледным и до крайности ослабшим, но, вкусив её, румянился и укреплялся.
[14] Из-за этого стало так, что его ослабевший желудок уже не мог выносить мяса, которого, впрочем, он однажды по приказанию настоятеля поел, но тут же его им и стошнило. Из-за этого же глотка его порой так плотно смыкалась, что ему с трудом удавалось проглотить что-нибудь из пищи.
К столь необычным последствиям прибавился сверх того чрезвычайно короткий сон (причём на кровати, которую нельзя было назвать «ложем сна», но, скорее, «одром болезни» (ср. Пс. 40:4)) и жестокие истязания, коими он упражнял своё тело с помощью бича со вплетёнными иголками, булавками и стальными звёздочками, отчего кровь изливалась так обильно, что стены в келье и в других вышеупомянутых местах, где он уединялся, были забрызганы ею; более того, покрылись коркой, что было заметно ещё несколько лет потом.
К сим бичеваниям, а также к цепи и вретищу, коими он уже многое время томил себя, прибавил Иосиф огромную железную пластину. Из-за того что вместе с вретищем и цепью он всё сильнее и сильнее затягивал её, она жутким образом проникла в плоть его, так что когда настоятель однажды велел ему раздеться, обнаружилась сплошная рана. По этой причине настоятель, увидев, Иосиф довёл себя этим до полусмерти, удалить с тела эти жуткие орудия покаяния.
[15] За таковую жизнь, украшенную венцом, сплетённым и из всех прочих добродетелей, он удостоился от Бога не только постоянных экстазов и восхищений духа, о которых я упоминал выше, но также и множества чудес и других небесных даров, о коих, как и о главных его добродетелях, я поведаю отдельно в другом месте, чтобы не возникло путаницы.
Между тем, повсюду ширилась молва о столь великой и выдающейся святости; особенно после того, как бл. Иосиф, сопутствуя из послушания своему отцу-провинциалу, объехал всю провинцию Бариана. Из окрестностей, равно как и из далёких мест, стекались люди, чтобы увидеть его, принять его святые увещания и попросить о молитвенной помощи. И прозывали его в народе равноапостольным, приводя тому в подтверждение творимые им знаменательные чудеса.
А викарий некоего епископа, которому не была ведома истинная святость блаженного, воспользовался случаем, чтобы обвинить его перед Священной канцелярии Неаполя, написав: «По сей провинции расхаживает человек тридцати трех лет от роду, и сей «новый мессия» увлекает за собою целые деревни, творя на каждом шагу знамения, вызывающие восхищение у легковерного простонародья. По сей причине я сообщаю об этом его начальству, дабы оно врачеванием предотвратило назревающий недуг, а не то болезнь, усилившись, станет неисцелима».
[16] Приняв к рассмотрению сие обвинение, Священный трибунал тотчас же отдал приказание отцу-гвардиану обители Гроттелла отправить бл. Иосифа в Неаполь.
Блаженный сам предсказывал это три года назад, ибо, когда один инок спросил его, не желает ли он посетить город Неаполь, ответил: «В своё время я поеду туда, но по распоряжению Священной канцелярии».
К тому же незадолго до того, как его вызвали туда, сам Иисус неприкровенно предсказал ему грядущие испытания, один раз явившись ему во время созерцательной молитвы в облике нагого мальчонки, несущего крест на плече, а в другой раз, позднее, когда он занимался установкой нескольких поклонных крестов при дороге, ведущей из Гроттеллы в Копертино, достигли его слуха слова: «Оставь мёртвые кресты и прими живые».
Соответственно, как только он получил письмо от Священного трибунала, он благоговейно поцеловал его и отправился в Неаполь. Все копертинцы плакали, восклицая: «Ах, на кого ж ты нас покидаешь, ах, на кого ж ты нас покидаешь!»
[17] А бл. Иосиф со спокойным сердцем и безмятежным ликом уехал и, беспокоимый в дороге не столько неудобствами путешествия, сколько постоянными своими экстазами, прибыл в Неаполь и остановился в обители Св. Лаврентия, где те иноки, которым была известна причина его прибытия, встретили его с мрачным видом и приняли неохотно. Тогда Иосиф и сам опечалился, видя, что, несмотря на невиновность, стал причиной беспокойства для собратий своих.
Однако, когда он в таковом расстройстве вместе с постоянным своим спутником братом Людовиком направлялся к палатам Священной инквизиции, внезапно присоединился к нему некий юный инок с благовидным и безмятежным лицом, который по дороге утешил его такими ласковыми словами, что святой после этого пребывал в блаженном спокойствии. Но так как бл. Иосиф, войдя во дворец Священной канцелярии, больше его не видел, а брат Людовик утверждал, что никогда не видел его вообще, он благоговейно предположил, что это был св. Антоний Падуанский, который явился, чтобы доставить ему утешение.
[18] Итак, блаженный Иосиф предстал Священному трибуналу с весёлым сердцем и ликом, где его задержали примерно на пару недель и, проведя три допроса, не только не обнаружили и тени преступления, но объявили, что образ жизни его достоин похвалы и восхищения. Тогда вышеупомянутые иноки, вразумлённые тем, что его направили обратно так скоро и с честью, чрезвычайно обрадовались, что святость их брата наконец-то удостоверена, оказавшись не поддельною и не притворной, но истинною и искренней.
Итак, блаженный Иосиф с весёлым сердцем и ликом предстал Священному трибуналу, где его задержали примерно на пару недель. А поскольку тогда святость сия ещё более воссияла и стала известна, стали стекаться к нему простолюдины, а также и знатные господа неаполитанские, желавшие с Иосифом познакомиться. Он один, будучи паче всех смиреннее, не одобрял славословий в свою честь, говоря, что он грешник, недостойный жить среди иноков, а достойный обитать со скотиной, что, например, он по некоторым свидетельствам [сказал] инокиням неапольского монастыря св. Лигория, когда после мессы, отслуженной им по велению судьи Священной канцелярии в их церкви св. Григория Просветителя, в поразительнейшем восхищении духа взлетел и поднялся над алтарём. Благодаря этому событию внимание к его святости возросло настолько, что молва о ней дошла до королевских палат, и сам вице-король со своею супругой и королевским двором пожелал, чтобы святой в их присутствии служил мессу в дворцовой капелле, что по причине внезапных затруднений исполнено но не было.
[19] Это же самое событие побуждало Иосифа поскорее покинуть Неаполь, что он и сделал по предписанию достохвального Священного трибунала, который направил его в Рим с письмом к отцу-генералу своего ордена.
Сей путь он проделал, скорее, духом по небесам, чем ногами по земле. Помышляя, однако, помимо прочего о Городе – столице католичества, он пожелал вступить в него совершенно нищим, как когда-то вступил в него святой патриарх Франциск. Поэтому у его стен он приказал спутнику своему брату Людовику положить на какой-то валун мелкую серебряную монету, которую ему дали на его скромные нужды, чтобы досталась она первому же из прохожих.
Когда он прибыл в обитель свв. Двенадцати Апостолов к отцу-генералу, муж сей, который прежде был с ним совсем не знаком, а тут увидел, что он послан Священной канцелярией Неаполя с указанием ради пущей осторожности в столь важном деле направить его в какой-нибудь скит, принял его поначалу грубовато и с изрядным пренебрежением. Он поместил Иосифа в какую-то каморку вдалеке от обители и велел держать его там до тех пор, пока не поступит иных распоряжений.
[20] Между тем, пока он раздумывал, в какой из скитов его лучше послать, Бог, дабы вознаградить смиреннейшую готовность слуги своего среди столь многих и таких тяжких скорбей подчинить свою волю божественной, изволил явить святость его в самом Риме на удивление не только инокам, но и кардиналам, да, наконец, и самому Понтифику. Когда же сей последний повелел отцу-генералу препроводить Иосифа в какую-нибудь обитель с безукоризненным соблюдением устава, тот направил его в священную обитель в Ассизи, что как нельзя лучше подходило блаженному, так как он давно и горячо желал обитать рядом со святым отцом своим. Поэтому, отправившись в путь вместе со своим всегдашним спутником братом Людовиком, он с величайшей радостью поехал Ассизи. Но сие утешение было недолгим, поскольку Бог изволил ради вящего совершенства вновь испытать его огнём опустошения, гонений, искушений и сухости, который оказался куда более палящим и сильным, чем тот, который он претерпел в монастыре Гроттелла.
ГЛАВА III. О ТОМ, КАКИЕ В АССИЗИ ОН ИСПЫТАЛ НЕВЗГОДЫ; КАК ЕГО ВЫЗВАЛИ В РИМ, А ПОТОМ ОН В АССИЗИ ВЕРНУЛСЯ; И О НЕКОТОРЫХ ЧУДЕСНЫХ ЕГО ВОСХИЩЕНИЯХ ДУХА В РАЗЛИЧНЫХ МЕСТАХ
[21] Недолго пробыл бл. Иосиф в святилище Ассисзца, и кустодом сей обители был назначен отец-магистр бр. Антоний св. Мавра. Сей муж, который поначалу нежно любил его и брал с собою в поездки, когда ещё исполнял обязанности провинциала Бари, неизвестно по какой причине, но точно по божественному провидению, повёл себя иначе и стал теперь относиться к Иосифу с угрюмой суровостью, затем – с презрением и, наконец, принялся беспрестанно досаждать угрозами и тяжёлыми взысканиями, то называя его лицемером, то – даже публично – упрекая в небрежении уставом. А блаженный, неизменно в добром умонастроении, обращал это себе на пользу душевную, не только молча выслушивая, словно виноватый, язвительные выговоры, но всё более при этом смирения и покорности проявляя к своему настоятелю. Однако, в то время как кустод продолжал его так огорчать, Бог тоже начал постепенно отнимать утешения, пока не лишил его их совсем; и вот с ним уже не случалось больше ни экстазов, ни восхищений духа, ни блаженства небесного, но овладела им сухость при псалмопении, сухость при священнодействии, сухость при чтении, короче, сухость во все делах божественных – посему он стал как бы глух к гласу Божию, неспособен к слезам, после продолжительных молитв бесчувствен.
[22] Вот уж тогда несчастный Иосиф почувствовал себя словно бы погребённым под тяжестью меланхолии, которая, казалось, душила его сердце и даже прорывалась наружу, так помутив и отягчив глаза его, что он едва мог поднять веки. Наконец дошло до того, что бес, постоянно осаждая его в то время ужаснейшими своими искушениями, то гнусные помыслы внушал ему, то сон его тревожил многомерзкими видениями. Впрочем, даже будучи доведён до сего бедственного состояния, Иосиф по накалу тайной брани своей ясно осознавал, что среди этих нападений, продлившихся два года, внутренняя крепость души его стояла в целости и сохранности, ибо ограждала её благодать Божия, которая тем паче обиловала в нём, чем горше возрастали скорби. Вспомнив, однако, об усладах духовных, коими он в былые времена утешался пред ликом Св. Марии Гроттелльской, Которую имел обыкновение называть своей мамой, возжелал он вернуться туда и сказал некоему иноку: «Хочу вернуться ко Св. Марии Гроттелльской, ведь Она мама мне».
[23] Когда генерал ордена доподлинно узнал (впрочем, не от Иосифа) о его духовных тяготах, то решил отозвать его в Рим (что и сделал), дабы он провёл там Четыредесятницу того года. Итак, пока слуга Божий вместе со своим спутником был на обратном пути в Рим, росло в нём желание вновь посетить вышеупомянутый образ Девы Марии, испросив на то позволения у своего настоятеля, но тут он услышал внутренний голос, упрекающий его за это безобидное, но бесполезное пожелание: «Чего ты хочешь? Чего ищешь? К чему стремишься? Разве Я не тот же здесь, как и там?» Вразумлённый сими словами, Иосиф, устремив взор в небо, резко остановился и, внезапно повернувшись к спутнику, молвил: «Приятель, мы возвратимся в Ассизи».
И в самом деле вернулся в Ассизи – после недолгого пребывания в городе Риме, где Бог вновь отверз щедрую руку и излил в сердце его небесную сладость, вернув прежнее умиление любви. Иноки и жители Ассизи были так счастливы видеть Иосифа у себя, что первые вписали его в члены своего Сакро-Конвенто (главный монастырь францисканского ордена. – прим. пер.), а последние даровали ему гражданство. Блаженного сия весть тоже возвеселила, ибо он, как сам говорил, стал считать себя «земляком святого Франциска», так что даже воспарил под свод своей келлии, лишившись чувств от пылкой любви и радости.
[24] Уже входя в священную обитель, он чувствовал, как пламя божественной любви вновь разгорается в его сердце, а когда его вскоре провели в церковь и на своде её он увидел нарисованный образ Пресвятой Марии, подобный тому, что почитается в Гроттелле, он воскликнул: «Ах, мамочка, ты последовала за мной!», – и тут же поднялся в воздух на восемнадцать шагов, будто собирался обнять Её.
Затем через несколько дней, когда тогдашний помощник генерала Ордена отец Михаил-Ангел Каталано при сходных обстоятельствах показал ему другой образ Пресвятой Девы, особенно точно воспроизводящий чтимую в Гроттелле икону, Иосиф, повторяя, «Ах, мамочка», внезапно перенёсся к ней одним прыжком и, погрузившись в экстаз любви, долго оставался лицом к лицу с Нею.
Таковы были счастливые предзнаменования пламенеющей божественной любви, которая до конца жизни росла в его сердце, переходя все пределы. Ибо почувствовал он эту любовь, когда после былых бурь к нему вернулся совершенно безмятежный покой, и оказалась она столь пылкой, столь крепкой, столь сильной, что блаженная душа его чаще пребывала в единении с Богом, чем с собственным телом, и была как бы погружена в необъятный океан любви этой.
[25] Из-за этого стало так, что стоило ему заслышать пение и музыку в церкви, или проповедь о Боге, или имя Иисуса либо Марии, душа его тут же истаивала от умиления, а часто, побуждаемый пламенем внутренним, он то восклицал: «Ах, любовь! ах, любовь!», то воспевал благочестивые песни. Среди них была одна, написанная св. Екатериной Сиенской, его особой покровительницей, и когда в этой песне он доходил до слов «И небесной любовью были изранены Его руки, ноги и сердце», то сперва разражался громким плачем, потом безудержно рыдал, содрогаясь всем телом, и, словно бы пытаясь сорвать с себя плоть, восклицал: «Отвори мне грудь сию, разверзни мне сие сердце!». Наконец, когда его спрашивали, чего он хочет паче всего в мире, отвечал: «Чтобы Бог взял себе моё сердце, целиком и полностью!» Поэтому, обращаясь к Распятию, он обычно говорил: «Алчу разрешиться и быть со Христом» (ср. Флп. 1:23), или: «Иисусе, Иисусе, Иисусе, влеки меня вверх; мочи нет оставаться здесь внизу; влеки меня вверх – туда, где Ты!»
[26] Также при воспоминании о тайнах жизни Иисусовой, которые празднует Святая Церковь, он порой, радуясь (в Рождество), предлагал всем спеть вместе с ним: «Малыш мой, Малыш, дай мне хоть капельку любви Своей!»; порой, скорбя и стеная (особенно на Страстной), молвил каждому встречному: «Представляешь, сынок, бичевали Иисуса, распинали Иисуса, умер Иисус; умер – из-за любви», – а после иных любвеобильных слов, итожил: «Я хуже иудеев, ведь распинаю Тебя, зная, кто Ты». Часто в таковые дни он, словно бы обескровленный и бездыханный от пронзительной боли, истаивал от сладчайшего умиления. А когда затем наступали дни Пасхальные, по многу часов пел и ликовал, а в праздник Пятидесятницы, исполнившись Огня небесного, чувствовал внушения сего Духа.
Такого рода проявлениями святой любви он также сердца других будоражил и старался пробудить их, говоря: «Любите Бога, ибо кто любовь имеет, богат, хотя и не знает о том». И поскольку алкал он, чтобы все любили Его, то горько плакал, видя, как часто люди Его оскорбляют, и так жестоко его мучила из-за этого скорбь, что от муки сей у него время от времени шла ртом кровь.
[27] Впрочем, он охотно бы всю её из жил своих пролил, приняв мученичество, которого так жаждал, что готов был поступить в спутники или слуги какому-нибудь провозвестнику Евангелия среди неверных. А поскольку он алкал, чтобы все воспылали этим желанием, то по-дружески вопрошал каждого инока, включая послушников: «Любо ли тебе было бы умереть за Иисуса Христа?», и когда они отвечали положительно, ликовал в сердце своём и проявлял радость необыкновенную. Ну а поскольку полное самоотречение – это непрерывное мученичество, он достиг в нём таких высот, что говорил, охваченный дивной любовью: «Господи, я люблю Тебя, и если бы я знал, что Ты, сотворив меня, предназначил для преисподней, я обязательно пытался бы вершить все те труды послушания и служения, кои первейшими на небесах Святыми когда-либо совершались». Единственное чего он, однако, хотел бы тогда – оказаться в аду где-нибудь отдельно от остальных, где не слышно, как отверженные проклинают и кощунствуют. При этом он добавлял: «Я готов оказаться в преисподней, но где-нибудь отдельно от остальных, чтобы не слышать проклятий и богохульств, и там отдельно, погрузившись в преисподнюю, я всё-таки пытался бы благословлять Его и восхвалять».
[28] Кроме того, та любовь, о которой Дионисий Ареопагит говорит: «Божественная любовь, вызывающая экстаз» (ср. Дионисий Ареопагит, О божественных именах, 4, 13), послужила неистощимым источником, из которого Иосиф всегда пил, утоляя сердце своё сладостью экстазов и достодивных восхищений, о которых я теперь сжато поведаю, как того требует краткость сего жизнеописания.
Итак, поскольку божественная любовь возгорелась в душе бл. Иосифа с самого детства, тогда же и обнаружились у него экстатические порывы и восхищения духа, которые после принятия им священства переросли в более глубокие экстазы и продолжались до самой смерти. А случались они так часто, что их можно было назвать почти непрерывными, ведь они то и дело следовали один за другим, и бывало достаточно любого упоминания о божественном, даже вскользь, чтобы он, внезапно издав громкий крик, лишился своих чувств и соединился с Богом. И невозможно было усомниться в том, что истинно охватывала его могучая любовь божественная, ведь когда он переживал сие, можно было колоть его иглами, бить кочергой, прижигать лучиной и касаться пальцем зрачков его открытых глаз – он не двигался. Обычно он приходил в чувства только тогда, когда Бог разрешал или повелевал настоятель.
[29] Достойно удивления уже одно то, что любовь его вызывала такие восхищения духа, а уж тем более – порывистые восхищения тела, такие же частые и столь при этом поразительные, что не найти в писаной истории Святой Церкви ни одного героя, равно одарённого в этом отношении.
Но чтобы насытить благочестивую любознательность читателей и добавить ярких подробностей сему краткому очерку, я расскажу о некоторых из бесчисленных его восхищений, когда с душой воспаряло и тело нашего дражайшего блаженного. Описывать я буду их в том порядке, как они случались в различных местах, где он жил.
А начнём с Копертино, где в ночь накануне Рождества Христова Иосиф, услышав, как какие-то пастухи играют на свирелях и дудочках, позвал их отпраздновать рождение Небесного Младенца. От бурной радости он пустился в пляс и тут, издав глубокий вздох, сопровождаемый громким воплем, как птица, перелетел по воздуху из середины храма аж до главного алтаря расстояние более пяти пертик (т.е. прибл. 15 м. – прим. пер.) и провёл там в тихом восхищении около четверти часа, обнимая дарохранительницу со Св. Тайнами, причём не скинул ни одной из горящих свечей, которыми был заставлен алтарь, и ни краешек одеяния его не был затронут с огнём.
[30] Те пастухи изумились сверх меры, но не меньшим было удивление иноков и жителей Копертинских, когда бл. Иосиф, одетый в альбу, чтобы прислуживать при молебне в торжество св. Франциска, на виду у всех воспарил над кафедрой, поднявшись на пятнадцать ладоней от земли, и долго чудесным образом пребывал в экстазе на одной и той же высоте с раскинутыми руками и согнутыми коленями.
Поразительно также было восхищение однажды ночью Страстного четверга, когда он с прочими иноками молился у подножия Гроба Господня, воздвигнутого при главном алтаре, который был овеян дымом зажжённых кадильниц и украшен множеством лампад. Ибо блаженный внезапно подлетел с распростёртыми объятиями прямо к вместилищу Сокровища своего Божественного, не задев ничего из украшений, а через некоторое время по зову настоятеля точно также вернулся туда, откуда прилетел.
Подобным образом он иногда подлетал к алтарям св. Франциска и Пресв. Марии Девы Гроттелльской во время чтения литаний.
[31] Паче прочих, однако, чудесно было и мило взору то его восхищение любви, когда Иосиф пожелал соорудить кальварию на некоем возвышенном холме между Копертино и обителью Гроттелльской. После того, как там уже воздвигли два креста, блаженный увидел, что десятеро мужчин общими усилиями тщетно пытаются поставить в назначенном месте третий, что был больше остальных и имел высоту пятьдесят четыре локтя. Движимый огнём внутренним, святой перелетел от монастырских врат к оному кресту на расстояние около восьмидесяти шагов и, подхватив его, будто лёгонькую легкую соломинку, поместил в заранее подготовленное углубление. Позднее он то и дело молился перед этими крестами, и часто случалось, что в восхищении Любовью своей распятой, он пролетал то шагов десять, то двенадцать, порой до гвоздя в середине креста, порой до верхушки его.
[32] Помимо того он пролетел четыре шага по воздуху, подхваченный огнём Святого Духа, когда, говоря о сошествии Оного на апостолов, увидел проходившего мимо монаха с зажжённой лампадой в руке.
А ещё он взлетел на оливу, когда один священник сказал ему: «Брат Иосиф, какие прекрасные небеса сотворил Бог!» Он провёл на этой высоте полчаса, и, что странно, ветка, на которой он стоял на коленях, казалось, лишь слегка прогнулась, не иначе, будто на неё села птица.
Однако наибольшее, чем когда-бы то ни было ещё, изумление Иосиф произвел на собравшихся в церкви св. Клары в Копертино, где в его присутствии несколько посвящённых дев принимали облачение в иноческий хабит. Когда хор запел [антифон]: «Приди, невеста Христова», заметили, что блаженный из своего угла, где он коленопреклонённо молился, стремительно перебежал к некоему отцу из Братьев-меньших реформатов, духовнику того же монастыря, и, схватив его за руку, со сверхчеловеческой силой оторвал от земли и во всерадостном восхищении, крутясь с ним в танце, увлёк с собою в воздух; а значит, вышло так, что настоятель был движим Иосифом, а Иосиф – Богом (ср. Деян. 17:28).
[33] Я бы сильно нарушил равновесие, если бы стал повествовать здесь обо всех восхищениях и шумных полётах блаженного по воздуху, о которых с изумлением сообщали копертинцы; а потому, чтобы не выйти за рамки краткого отчёта, достаточно сказать, что их, как следует из материалов беатификационного процесса, было более семидесяти, не считая тех, которые случались каждый день во время служения мессы, отчего, кстати, у него на неё обычно уходило два часа (традиционная месса обычно длилась немногим больше часа. – прим. пер.). Кроме того, при отъезде из Копертино он вместе с могучим своим огнём внутренним внешние его чудесные действия тоже возил всюду с собою, так что благочестивому читателю, возможно, будет угодно послушать о некоторых из множества других чудес, которыми он вплоть до самой смерти удивлял людей и в других местах.
Итак, выехав из Копертино, он ненадолго задержался в Нардо, где в церкви св. Франциска на виду у свидетелей, приведя их всех в священный ужас, был восхищён в состоянии экстаза; затем в некоем доме, куда пришёл ради исцеления больного, увидев образ, представлявший [евангельскую сцену] «Се, человек», замер наподобие статуи; ну а в другом помещении, заслышав какую-то деревенскую песню, издал свой обычный крик и, взлетев с земли на край стола, преклонил колени.
[34] После этого, направляясь в Неаполь, он заехал в Монополи, где собратья по ордену пригласили его зайти в их церковь, чтобы посмотреть на новую и прекрасную статую св. Антония Падуанского. При взгляде на неё Иосиф внезапно поднялся над землёю на пятнадцать ладоней и подлетел к образу названного святого, поставленному на алтаре; откуда возвратился на прежнее место тем же путём по воздуху.
Едва прекратилось первое восхищение, как нагрянуло второе, ибо во время чтения литании он подлетел к алтарю Непорочного Зачатия, откуда таким же образом вернулся по воздуху на первоначальное место.
Город Неаполь тоже дивился его необычайным восхищениям; именно там ему было велено инквизитором, как мы сказали выше, отслужить мессу в церкви св. Григория Армянина, относящейся к женскому монастырю св. Лигория, и там же, в углу той самой церкви, погрузившись в молитвы, он, внезапно с громким криком поднёсшись, перелетел к алтарю и стал над ним прямо, раскинув крестообразно руки, причём его конечности оказались среди цветов и горящих свечей, так что инокини раскричались: «Загорится! загорится!» Но он, издав крик ещё раз, невредим возвратился тем же воздушным путём на середину церкви, где, преклонив на полу колени, вскочил, а потом стремительно закружился, напевая: «Ах, Пресвятая Дева, ах Пресвятая Дева!».
[35] Бог же, решив явить дивную святость его также и пред особами высшего достоинства, сделал так, что, пока он находился в Риме, отец-генерал взял его с собою облобызать стопы Верховного понтифика Урбана VIII. Во время сей церемонии Иосиф, прозрев Иисуса Христа в наместнике Его, был охвачен экстазом и, оторвавшись от земли, парил, пока не отозвал его генерал, обратившись к которому, Понтифик в великом изумлении молвил: «Если Иосиф умрёт во время моего понтификата, я сам буду свидетельствовать об этом происшествии».
И нелегко сказать, сколько было такого рода восхищений, коими Бог соизволил удостоить его в те тринадцать лет, что он провёл в Ассизи, однако из наиболее замечательных случаев (помимо тех, которые мы уже упоминали в других местах сего жизнеописания) на первом месте стоит поставить нижеописанный.
После того как Верховный адмирал королевства Кастилии, посол Испании при Апостольском престоле при проезде через Ассизи в 1645 году побеседовал с Иосифом в его каморке, отец-кустод Сакро-Конвенто приказал блаженному спуститься из каморки в церковь, где ожидала супруга адмирала, преисполненная желания увидеть его и побеседовать с ним. Иосиф ответил: «Повинуюсь, но я не знаю, удастся ли с ней поговорить».
[36] В самом деле, едва он, вошедши в церковь, бросил взор на статую Непорочного Зачатия на алтаре, тут же пролетел над головами всех присутствовавших двадцать шагов, дабы обнять стопы Св. Марии. Поклонившись Царице Небесной, он через некоторое время перелетел с обычным своим криком на прежнее место и тотчас же бросился обратно в свою келлию, повергнув адмирала с женою в изумление, а их многочисленную свиту – в священный трепет.
Равным образом были ошеломлены в другой раз несколько художников, ибо, когда они сказали в присутствии Иосифа, что собираются писать в его часовенке тайну зачатия Пресвятой Девы Марии, то прежде всего услышали, как он, разволновавшись, воскликнул: «Что? Зачатие Девы Марии? Непорочное зачатие?!», а затем увидели, как он внезапно лишившись чувств, впал в нежный экстаз и провёл более получаса с раскинутыми руками и лицом, обращенным к небу, в созерцании столь великой тайны.
Ещё большим было удивление одного священника, который, войдя вместе с Иосифом в деревенскую церковь и будучи спрошен им: «Как вы думаете, хранят ли здесь Св. Тайны?», – не увидев там ни одной горящей лампады, ответил: «Кто знает?», – но тут же услышал, как блаженный разразился громким криком, и увидел, как он летит к дарохранительнице, обнимает её и поклоняется Св. Тайнам, ибо хотя они были сокрыты, он узнал, что они там хранится, что впоследствии и выяснилось.
[37] Точно такое же изумление испытали те, кому было поручено вскрыть реликварий и переложить хабит святого патриарха Франциска, ибо, когда они занялись своим делом, то увидели, как Иосиф взлетел высоко над их головами спиною вверх; а также те, что наблюдали, как он в созерцательном восхищении поднялся над землёю на шестнадцать ладоней и парил в воздухе над карнизом часовни того же Серафического патриарха.
Не меньшим, наконец, было удивление и других, наблюдавших в часовне св. Урсулы, как блаженный, издав крик, постепенно взлетел вверх к маленькой подставке, на которой хранились Св. Тайны, и коленопреклонённо замер прямо в воздухе, обратив сияющее лицо к дарохранительнице. Наконец, отозванный настоятелем, он тем же путем возвратился на место.
Отец-кустод, однако, был ещё более удивлен и изумлен, когда после праздничной вечерни Непорочного Зачатия в послушнической часовне Ассизи Иосиф попросил его повторить вместе с ним: «Прекрасная Мария», ибо в итоге блаженный схватил отца, прижал к груди и, часто наперебой с ним восклицая: «Прекрасная Мария, прекрасная Мария!», поднял его в воздух.
[38] Был, однако, один случай не просто удивительный, но и паче всех благодетельный, а потому, пропустив ради краткости множество остальных, расскажем, что приключилось с одним человеком, полоумным и буйным, несмотря на знатность. Его привязали к стулу и доставили к Иосифу, чтобы он помолился Богу об исцелении его. Когда его освободили от пут и силой заставили преклонить колени в часовне, слуга Божий стал на цыпочки и, возложив руку на голову ему, молвил: «Дон Бальтазар, не бойтесь; вверьтесь Богу и Его Пресвятой Матери!». Сказав это, он схватил его за волосы и с обычным своим восклицанием «Ах!» оторвался от земли, подняв его с собою за волосы, и ненадолго завис в воздухе к огромному изумлению окружающих, которые вместе с сим дворянином, теперь уж пришедшим в здравый ум, возблагодарили Бога, столько чудес творящего чрез слугу Своего.
ГЛАВА IV. ЕГО ЛЮБОВЬ К БОГУ, И ДУХОВНОЕ С НИМ ЕДИНЕНИЕ, И СИЛА МОЛИТВЫ; ОБРАЩЕНИЕ ПРИНЦА БРАУНШВЕЙГСКОГО; МИЛОСТЬ К БЛИЖНИМ, ПРОЯВЛЯВШАЯСЯ В ВЕДЕНИИ ТАЙН И ИНЫХ ДЕЯНИЯХ.
[39] Несомненно, что подобного рода экстазы и восхищения были чудесными следствиями божественной любви, которой пылало сердце Иосифа. Любовь же сию распаляла величайшая сила единения, коей сердце его прилеплялось к Богу. Оттого благочестивый и учёный отец Иероним Родригес из Общества Иисуса после беседы с Иосифом утверждал, между прочим, что «он находится в глубочайшем единении с Богом, а сердце его в любой миг готово к единению с Богом – быстрее, чем порох воспламеняется от любой искорки». В самом деле, Иосиф постоянно углублял единение с Богом чрез непрестанную молитву, возвышенную и совершеннейшую, в которой одновременно и сам возносил ум свой к Богу, и Он был рядом, готовый просветить его, воспламенить и к Себе привлечь; не иначе, будто стоило блаженному обратить взор к небесам, как ему немедля представали все превозвышенные красоты рая. И поистине, как он сам засвидетельствовал перед кардиналом Лаурийским (Франческо Лоренцо Бранкати, 1612-1693 гг., францисканский богослов. – прим. пер.), словно бы говоря о другом человеке, виделось ему, будто находился он «в сокровищнице, полной прекрасных вещей, и в каком-то кристально-чистом зеркале, что висело там, одним взглядом охватил совокупность образов всех их одновременно, то есть постиг в некоем подобии сокровенные тайны, кои Бог при том глубоком единении изволил открыть ему».
[40] Кроме того, крики и вопли, что он издавал, были последствиями внутреннего огня, который, не в силах оставаться взаперти, извергался вовне, прорываясь через уста его, подобно тому, как «извергается и грохочет воспламенённый порох, исходя из огнестрельного орудия» (сравнение, приведённое им – опять же с использованием третьего лица – в ответ на вопрос). От этих же чрезвычайно мощных порывов так часто вместе с душою поднималось тело его и всё, что к нему было прикосновенно.
Часто также он пел и плясал в мгновения восхищений, каковые сам, ссылаясь на их причину и следствие, справедливо называл «ликующими». И хотя он не всегда был в восхищении или в отстранении от внешних чувств, дух его, однако, всегда был вознесен к небесам, отчего часто случалось так, что при разговоре с другими он не понимал о чём идёт речь, а уж если отвечал, то становилось ясно, что всё естественное служит ему лишь лестницей, ведущей к созерцанию того, что естество превосходит. Например, когда в пути встречались разные женщины, на вопросы одного инока «кто это такая?», блаженный отвечал то «Пресвятая Дева», то «Святая Клара», то «Святая Екатерина», а когда его спрашивали таким же образом о мужчинах, называл то одного, то другого святого.
[41] Ещё он читал канонические часы и другие частные молитвы с величайшим вниманием и усердием, что явственно подтверждалось его глубочайшими вздохами, издаваемыми им при этом, и отпечатками от колен, оставшиеся после него на подножии алтаря и полу его часовни. А поскольку молитва его была вдохновлена живой верой и твёрдым упованием на Бога, он обычно говаривал другим: «Дети мои, верьте Богу, ибо Он может позаботиться о вас. Люди обещаний не держат, а Бог никогда не подведёт». Иногда он даже выкрикивал: «Кто веру имеет, тот над миром господствует!» О себе же молвил: «Мне только на Бога остаётся уповать», добавляя, что подобен тому, кто, будучи брошен посреди моря на утёсе, окружённом волнами, не ожидает помощи ни от кого, кроме Бога; и что при необходимости горы перенёс бы силою этой твердой веры с одного края мира на другой. Поскольку же, как я говорил, молитва его была так одухотворена, оказывалась она всегда и действенной чрезвычайно.
[42] Он помолился об отвращении от города Копертино и окрестностей гибельного опустошения, которым грозил внезапный смерч, и тот немедля выдохся.
Также он помолился об отогнании жутчайшего ненастья и внезапной бури, что вредила жителям и чинила ущерб ближайшей к городу обители Гроттелла; и выйдя после молитвы из церкви, воскликнул: «Ах, ты ж драконище!» И куда бы он ни пошёл, облака рассеивались, а небо вновь прояснялось.
В том же краю он помолился о дожде для иссохших полей; и едва закончился молебен, который он отслужил о том, как свершилось то, что обещал [жителям].
По молитве его хирург Альчиде Фабиани при возвращении из Ассизи в Спелло оказался невидим для шести головорезов, которые подкарауливали его, чтобы убить.
Молитвой он спас отца-генерала своего ордена от серьезной опасности утонуть во рву Каннара близ Монтефалько, изрядно глубоком и полном воды, упав в который с моста вместе с перепуганным мулом, генерал вверил себя бл. Иосифу, который тогда был ещё жив. Позднее, при первой же встрече с ним блаженный сказал: «Надо же, отец-генерал, как крепко ты напугался! Счастье, что ты упал около десятого часа, когда я служил мессу – тут-то я вверил тебя Богу».
[43] Не менее очевидно проявилась сила молитвы его в привлечении к католической вере Иоганна-Фридриха, принца Брауншвейгского (1625-1679 гг.; из династии Вельфов; правил с 1665 г. в Ганновере. – прим. пер.), от лютеранской ереси. Когда в 1649 году этот двадцатипятилетний принц навещал главные дворы Европы, то, ведомый любопытством, нарочно завернул из Рима в Ассизи, чтобы повидать Иосифа, о котором ещё в Германии узнал по слухам. По прибытии в Сакро-Конвенто, он был принят и размещён в покоях, предназначенных для знатных гостей. Там он сообщил о своём желании поговорить с Иосифом и сразу же затем уехать; и вот на следующее утро его с двумя спутниками из состава свиты (один из них был католиком, другой – еретиком) привели к воротам церкви, где блаженный тогда служил мессу. Он ничего не знал об этом, однако, когда попытался преломить освященную гостию, почувствовал, что она стала чрезвычайно жёсткой. После тщетных усилий сломать облатку он положил её обратно на патену и, уставив взгляд на Св. Тайны, сперва разразился оглушительным криком, а затем с громким воплем отлетел, согнув колени, по воздуху назад на расстояние пяти шагов и после такого же возгласа, вернувшись к алтарю, наконец разделил священную гостию, хотя и с большим трудом.
[44] Когда ввиду этого настоятель по велению принца спросил Иосифа о причине его рыданий, тот ответил: «Земляк, те, кого ты сим утром прислал ко мне на мессу, жестокосерды, ибо не верят во всё, во что святая мать-Церковь верует; поэтому-то нынче утром Агнец затвердел в моих руках, и я не мог разделить Его». Потрясенный таковым событием и ответом, принц, уже отнюдь не помышляя об отъезде, захотел после обеда побеседовать со слугою Божиим – чем и был занят аж до самого повечерия. Поскольку же благодать Божия всё сильнее влекла его, пожелал он назавтра вновь посетить мессу, [которую служить будет бл. Иосиф].
И вот на сей мессе при вознесении святой гостии, крест, изображённый на ней, всем одновременно вдруг показался чёрным, а священник, восхищенный при этом в воздух с обычным своим криком, провёл примерно четверть часа на высоте ладони над подножием алтаря с гостией в руках. При виде столь чудесного знамения принц горько расплакался. А позднее один из его спутников – тот, что был еретик, – молвил с негодованием: «И дёрнул же меня чёрт поехать в эти края! На родине я был спокоен, а тут злюсь и мучаюсь совестью» (Генрих Юлиус фон Блюме (1622-1688) – майнцский, а позднее австрийский дипломат, теолог, университетский профессор; обратился в католическую веру в 1653 г. вслед за принцем. – прим. пер.).
[45] Позднее Иосиф, который всё видел взором, просветлённым вышним светом, заверил одного из близких друзей в будущем приобщении принца к вере, молвив: «Возрадуемся: олень ранен».
И в самом деле, после того, как принц проговорил с ним до обеденного часа, а после вечерни направлялся к себе в комнату, Иосиф, заметив это, выбежал ему навстречу, опоясал его своим опоясанием и с великим пылом духовным сказал: «Вот я тебя и поймал в силки райские! Теперь ступай поклонись св. Франциску, сходи на повечерие, благоговейно поучаствуй в крестном ходе и что монахи будут делать, то и ты делай». Всё это добрый принц смиренно исполнил, после чего заявил, что станет католиком, а сверх того собственноручно записался в члены Товарищества вервиеносцев св. Франциска.
Однако прежде чем публично отречься от своей ереси, он решил вернуться в своё княжество, чтобы уладить дела, после чего в следующем году, как и обещал, вернулся в Ассизи и, преклонив колени перед Св. Тайнами, в присутствии двух кардиналов – Факкинетти и Рапаччоли – отрёкся от своих прежних ошибок в объятиях бл. Иосифа, каковой силою молитвы своей доставил славу Богу, радость Верховному Понтифику и спасение упомянутому принцу, который потом всегда с большим почтением относился к человеку, столь много сделавшему для него.
[46] Бесчисленны знамения, которые Бог сотворил по молитвам слуги Своего, по каковой причине здесь достаточно привести обобщающие слова из беатификационного процесса: «Его молитва никогда не была напрасной, но чего бы он ни просил ради спасения душ и тел, всегда был услышан. Те же, кто вверял себя его молитвам, обнаруживали, что обретали просимые блага в то самое время, когда вышеназванный отец молился о них». Потому-то он, сознавая, что от молитвы проистекает всякое истинное благо, и всякого блага ближнему горячо желая, часто твердил: «Молитесь, молитесь!». Однако томимый огромной своей любовью к ближнему, он и сам не переставал молиться за всех, чтобы праведные укрепились в божественной благодати; чтобы грешники опомнились и покаялись. А дабы подкрепить молитву свою, он то упрашивал божественную Милость потерпеть как былые, так и нынешние грехи человеческие; то тело своё сурово смирял, чтобы хоть в какой-то мере воздать божественной Справедливости за провинности других.
[47] Когда другие просили его о молитвах, он ласково отвечал: «Вы уж на Бога-то благословенного положитесь, а я точно в стороне не останусь».
Когда к нему прибегали те, чью совесть терзали навязчивые сомнения (scrupuli), он повторял прекрасную поговорку: «В доме моём не потерплю ни тоски, ни сомнений!»; а затем, дав дельный совет и утешение, он иногда в шутку хватал веники и обметал их с головы до ног, приговаривая: «Вот, я подчистил все твои сомнения; твори добро, вырабатывай благое намерение и не бойся».
Если же он когда видел или узнавал о возникновении распри, то тотчас же сам разрешал спор и добивался согласия как заправский мировой судья; а так как его речь была естественной, ученой и весьма спокойной, то он пленял души всех, кто его слушал. И хотел он, чтобы все так же были искренни, обращались друг с другом любезно, а притворство, гордость и хвастовство – ненавидели. По этой причине он всем, даже вышестоящим своим, советовал пестовать милосердие, кротость и любовь, а потому они постоянно были у него на устах, что выражалось в пламенных словах его: «Любовь, любовь… Кто любовь имеет, тот богат, сам того не зная, а кто любви не имеет, тот ничего не имеет, тот несчастен, сам того не зная. Любовь и милость — это великое счастье».
[48] Поэтому же, когда он наблюдал старательное исполнение сих советов своих, радовался и того, кто так поступил, нежно обнимал. Так было с одним иноком, который уладил какую-то ссору и успокоил смятенные души, – Иосиф молвил ему: «Дорогой сынок, будь благословен; да благословит тебя святой Франциск; ты совершил поступок истинного сына святого Франциска!»
И хотя он старался научить любви других, а сам проявлял её даже и к тем, кто его обижал (одному из них святой за оскорбление воздал чудесным [исцелением?]; другого, что в ответ на упрёк ранил его ножом, укротил своей кротостью и, дав прощение, предсказал скорую смерть; ну и, наконец, ещё одного, кто, словно бешеный, готов был изувечить блаженного, нежно обнял и, внушив раскаяние, вернул его к Богу). Эта же любовь к ближнему время от времени воспламеняла его сердце священной ревностью, из-за которой в обителях он иногда горячо порицал преступавших устав даже в самой малой его части и призывал настоятелей памятовать о бдительности.
[49] Иногда он пылко противостоял наглецам; так он противостал в Ассизи двум особам, заметив, что они болтают в церкви св. Франциска, не принимая во внимание ни святости места, ни соображений приличия.
Бывало, что он открывал тайные пороки душ, кои прозревал силою небесного света, тем, кого ему хотелось от оных избавить. Так он открыл некоему Альфонсо из Монтефусколо его нечистые искушения и тотчас же отвратил его от них. Так он остерёг одну женщину из Велье, проживавшую в Копертино, относительно колдовского средства, которое она заготовила, а когда она в этом раскаялась, убедил передать ему оное для сожжения. Он также указал знатному юноше на пятна души его, спросив о нём у одной почтенной особы, приведшей его с собою в гости: «Что за арапа ты привёл сюда ко мне? Разве ты не видишь, какой он чёрный?» Затем обратился к молодому дворянину, молвив: «Поди-ка, сын мой, умойся». Когда же тот вскоре вернулся, омывшись в таинстве исповеди, Иосиф, увидев его, исполнился радости и, обняв его, молвил: «Ну и красавчик же ты, сын мой! Умывайся почаще, а то вчера ты был страхолюден, подобно арапу». И сколько бы ни встречал он людей с запачканными душами, молвил: «Ух, ну и страхолюдище же ты! Поди-ка поправь камнемёт» (под этим он подразумевал совесть).
[50] Причём он как с христианским дерзновением изящно открывал людям грехи их, даже тайно совершённые, дабы они могли исправиться, так и с равной любовью помогал искушаемым, дабы не упали. Действие этой любви особенно испытал на себе некий священник из Спелло, который уже был близок к тому, чтобы запятнать свою душу тяжким грехом, ибо на него напали два могучих врага, сиречь сильное искушение и готовность согласиться. Но на счастье он встретил Иосифа, который схватил его за руку и прошептал ему на ухо с сердечным запалом: «Сынок, а сынок, мужественно противостань таковому искушению (и назвал его), ведь Бог хочет, чтобы ты не оскорблял Его; серьёзно тебе говорю, сынок, серьёзно тебе говорю!». Благодаря сему знаменательному увещеванию священник вышел победителем.
Чтобы паче укрепить всех искушаемых бесом, он увещевал их часто принимать таинства: «Ибо, – молвил он, – где постоянно бывает Бог, не может постоянно быть и враг Божий; Бог в итоге всегда побеждает, ибо Он больше может сделать Своей благодатью, чем диавол – своими искушениями». Но поскольку главная причина любви к ближнему – единственно Бог, Который является средоточием сей святой силы (ведь в этом все согласны в учении со св. Фомой: «Причина любви к ближнему есть Бог»), поэтому пламенное человеколюбие Иосифа было обращено не только к приобретению верующих для Бога, но по указанной причине равно распространялось и на всех неверующих.
[51] Поэтому он говорил о них с искренней нежностью, глубоко опечаленный их состоянием и готовый сделать всё что угодно для их спасения. От сего случилось, что, молясь о них и проникая иногда в глубокие тайны Божии созерцанием, он переживал длительные экстазы, приходя после которых в чувства, много скорбел, говоря присутствующим: «Чада, молитесь за добрых, молитесь за грешников, молитесь за еретиков, за турок, за неверных и, наконец, за всех, ибо все мы искуплены драгоценнейшей Кровью Иисусовой».
От душевных нужд ближних он обращал милость свою на утоление их телесных страданий, насколько начальства позволяли ему заниматься этим; причём, хотя он и уединялся в своей келлии, однако, озарённый божественным светом, знал, кто в чём нуждается, и поддерживал молитвой. Более того, когда ему позволяли, он, едва заслышав, что кто-то в обители или же вне её болен, тотчас мчался к ним, увещевал всецело ввериться воле Божией и после других благочестивых наставлений, если они боялись смерти или по какой-либо другой причине печалились, ласково улыбаясь, утешал их своим нежными речами, говоря: «Ты молодец; Бог всё устроит».
[52] Помимо того он полностью посвящал себя им, выполняя даже самые унизительные услуги: придерживал больных на руках, клал пищу им в рот, перевязывал и, чтобы побороть естественную тошноту, однажды с героическим мужеством духа съел листья, послужившие припаркой к невероятно мерзкому нарыву на теле одного раненого. Одним словом, его милость к больным была столь исключительна, что иноки говаривали: «При Иосифе лучше болеть, чем здравствовать, так как стоит заболеть – и он целиком твой, а когда ты в добром здравии, он целиком принадлежит себе самому».
Причём его милость к болящим привела к тому, что даже при жизни была ознаменована чудесными исцелениями от Бога.
Равным образом проявил Иосиф нежнейшее милосердие и во время ужасного голода, который долгое время терзал Ассизи и соседние провинции, в каковую пору он слёзно умолял Бога о помощи. А когда не получил разрешение собирать на голодающих подаяние вне обители, неустанно кружил по монастырю, стараясь хотя бы собратьев своих по мере сил утешить.
Ко всему этому присоединялось у него исключительно признательное отношение к благодетелям, ещё и усиливаемое всё тем же человеколюбием, и поскольку по нищете своей он ничем иным не мог воздать им, то обещал, по крайней мере, хранить особую память о них, благодаря, благожелая и молясь. «Будь благословен за ту милость, что ты мне оказал, – с величайшей нежностью говаривал он хирургу, что лечил его, – Господь Бог воздаст за неё, но и я никогда не забуду молиться за тебя, коль достигну обители спасения».
ГЛАВА V. ЛЮБОВЬ И ДОВЕРИЕ БЛАЖЕННОГО К БОГОРОДИЦЕ, ОЗНАМЕНОВАННЫЕ ЧУДЕСАМИ; АНГЕЛЬСКОЕ ЦЕЛОМУДРИЕ И БЛАГОУХАНИЕ. КРАЙНЯЯ НИЩЕТА ЕГО, ПРИНЯТАЯ ДОБРОВОЛЬНО.
[53] Потом, с особенно глубокой благодарностью бл. Иосиф относился к Марии, чьему заступничеству приписывал все блага, которые стяжал от Бога, за что воздавал Ей искренней любовью, нежнее и сильнее которой не представить. Ещё в детстве приученный родительницей почитать Богородицу, он обычно называл Её своей мамой и всегда к Ней, как к матери, относился, равно как и Она к нему – как к чаду. Поэтому невозможно перечислить всех знаков почтения, какие он оказывал Матери небесной. Он украшал Её образа розами, лилиями и другими цветами, а вместе с этими и подобными украшениями он приносил Ей в дар своё сердце и пылкость чувств. «Мама, – говаривал он, пошучивая, – не в духе; принесу Ей цветов, говорит, что не хочет; принесу вишен, тоже не хочет… Тогда спрашиваю: «Чего ты хочешь?» А Она молвит: «Сердца хочу, ведь ничто иное меня не питает!»
И, конечно, сердце его всецело принадлежало Марии, что откровенно проявлялось в благоговейных молитвах, которые он непрестанно произносил в Её честь; в нежных словах, которые он изрекал о Ней, называя Ёе Заступница, Владычица, Защитница, Матушка, Невеста, Помощница; в безыскусных весёлых песенках, которыми он часто восхвалял Ее; но прежде всего – в экстазах и чрезвычайно частых восторгах, которые он испытывал при виде образов Её или при возглашении хвалений Ей.
[54] Так, однажды при словах «Святая Мария» он пролетел над тремя парами иноков, которые, расположившись рядами, читали литанию в церкви. Подобным же образом и в других случаях он бывал восхищаем, когда звучало то «Святая Богородица, то «Матерь благодати Божией», то «Дверь Небесная». Более того, даже одно лишь имя Марии услышав, он часто впадал в экстаз и нередко возносился от земли, что, как прекрасно известно, случалось на протяжении всей его жизни. А порой, созерцая красоту Царицы Небесной, он изнемогал от любви к Ней, что и сам обнаружил однажды, ибо, когда он служил мессу у Её алтаря, многие увидели, как, захваченный экстазом, он поднялся в воздух, и услышали, как со слезами он произнёс слова: «Хвалите Её, святые ангелы в песнях своих; ибо хоть и пылаю я целиком, не могу восхвалить Её достойно!» И недостаточно было ему, чтобы Её любили и восхваляли все сущие в небе святые и ангелы; желал он, чтобы Её любили и восхваляли также все сущие на земле человеки.
[55] У нескольких копертинцев, пришедших в Гроттеллу посмотреть на него, он спросил: «Зачем вы пришли сюда? Наверно, навестить мою Владычицу?» После их положительного ответа, продолжил: «А что вы принесли Ей в подарок?» И когда копертинцы сказали: «Службу часов и розарий», – он, почувствовав, что пришли они из простого любопытства, воскликнул: «Какую службу, какой розарий? Моей Владычице нужно сердце и воля». Этими пламенными словами Иосиф пробудил в их сердцах любовь к Пресвятой Марии, а затем повелел им преклонить колени и прочёл вместе с ними литанию, что имел обыкновение делать со всеми, приходившими в его келию.
Ещё же он учил всех как можно чаще говорить Марии: «Прибежище грешных, Матерь Божия, помяни меня!», и такова была его постоянная краткая молитва, которая, по его утверждению, наипаче угодна Пресвятой Деве, ведь не зря Её зовут Прибежищем грешных.
Иосифу до того по было сердцу величать Владычицу частым повторением славословий, перечисленных в Литании, что когда пастухи, с которыми он читал её каждую субботу в часовенке близ обители Гроттелла, не смогли прийти из-за жатвы, блаженный, увидев овец, сказал: «Тогда вы идите сюда, идите сюда; почтим Матерь Божию – мою и вашу!»
[56] Сей зов Иосифов, донёсшийся на расстояние большее, чем может достичь человеческий голос, чудесным образом заслышали овцы и тотчас же сбежались из разных загонов к часовенке, несмотря на тщетные оклики маленьких пастушков, что их стерегли. Когда они прибыли, бл. Иосиф, исполненный радости, начал литанию, и овцы (неслыханное доселе чудо!) вторили ему хором, отвечая на каждый стих своим голосом, так что, когда Иосиф произносил «Святая Мария», они блеяли в ответ: «Бе-е»; и так на каждое из славословий до конца литании. По окончании молитвы, получив от блаженного благословение, они, весело прыгая, вернулись на пастбища, которые прежде оставили. С той поры слуга Божий возымел такое упование на великую Матерь, что с помощью её Литании изгонял бесов и исцелял одержимых. Он также советовал Литанию при опасных родах, и они проходили благополучно. При распрях он говорил спорщикам: «Ступайте-ка к Матушке, к Матушке!» – и немедля их примирял.
[57] Во имя Матери Божией, заступничеству Которой он приписывал всякое обретённое благо, он часто обещал чудеса, которые тотчас же случались.
Слепая женщина прозрела в тот самый миг, когда бл. Иосиф, коснувшись её глаз, сказал: «Матерь Божия исцелит тебя».
Генеральный викарий Нардо не хотел проводить обряд освящения трёх крестов, которые Иосиф распорядился воздвигнуть близ Гроттеллы, пока держался обычный для той поры года зной, поскольку место было на солнцепёке, но, уступив, наконец, уговорам блаженного, заверившего: «Моя Матушка не допустит, чтобы ты пострадал от зноя», – облачился в каппу и провёл обряд, затянувшийся на три с половиной часа, причём не претерпел от жары ни малейшего неудобства.
Обращалась порой к Иосифу за поддержкой и обнищалая мать его, которой он отвечал: «Моя мать — Мария, ну а у меня самого ничего нет, ведь я нищ. Вверься Марии; она поможет тебе». И Она в самом деле всегда ей чудесным образом помогала.
[58] «Не бойся! – сказал Иосиф одному тяжко хворавшему священнику. – Сколько уже времени ты не ходил в Гроттеллу, не видался со своею Матушкой?» «Ах, – ответствовал больной, – разве ты не видишь, брат Иосиф, каково мне, что я даже не могу пошевелиться?!» И тогда слуга Божий перевязал ему язвы и стал поглаживать их рукой, говоря: «Неужели ты не надеешься на свою Матушку?» А в то самое время, когда Иосиф так поглаживал язвы больного, они подсыхали, и когда тот исцелился, наконец, совершенно, блаженный оставил его.
Был также услышан Марией и другой священник – после того как он, сомневаясь, можно ли просить Её о какой-либо милости, услышал от блаженного, проведавшего о его тайных сомнениях: «Проси у Неё, Она подаст тебе».
Одному умирающему Иосиф собственноручно раздвинул губы и влил в рот, уж не знаю, какую, жидкость, спросив затем: «Ну как, получше?» Тот же ответил: «Превосходно». Тогда бл. Иосиф вновь молвил: «Смотри не говори никому обо мне ничего, а рассказывай, что исцелила тебя Матерь Божия – твоя и моя Матушка».
Подытожу, наконец, ради краткости: как святость Иосифа проистекает, по его собственному признанию, из почитания Марии, так и слава его святости проистекает от множества благодеяний, которые другие люди обрели у Марии по молитве Иосифа.
[59] Из-за этого стало так, что при постоянном росте сей взаимной любви Мария всегда относилась к Иосифу как к дражайшему сыну своему (и некая раба Божия в экстазе видела, как на празднике [Матери Божией Ангельской] Порциункулы Она с нежностью его так называла), а Иосиф всегда почитал Марию вселюбезной своей матерью; и как он называл Её Матушкой своей в течение жизни, так и на смертном одре призывал её сладким именем Матушки, говоря: «Покажи, что ты мама мне!».
Видя сию любовь блаженного к Матери чистоты, можно представить с какой любовью он стремился к чистоте. Хотя в отличие от некоторых других он не был свободен от нечистых искушений, которые, как было сказано выше, его яростно осаждали, однако, чем мощнее шли нападения, тем славнейшую он над ними победу одерживал с помощью Бога и «мамы Марии». Тем не менее сомнения и страхи терзали его, так что однажды он вслух воскликнул: «Ах, Боже ж мой! Я, конечно, знаю, что Ты всё делаешь во благо и что по благодати Твоей я в этих искушениях не согрешу, однако вот бы мне не чувствовать их и не испытывать!» Но Бог изволил, чтобы он при всей своей чистоте оказался среди оных нечистых прилогов, стяжая более заслуг.
[60] Во всяком случае, духовники его и многочисленные другие свидетели утверждали, что в нём никогда не наблюдалось и тени нечистоты, но всегда обнаруживалась величайшая чистота сердечная и телесная, отчего душа его казалась скорее ангельской, нежели человеческой. Поэтому он и сам, величайший поборник целомудрия, желая всем дать почувствовать ценность её, говорил, что «целомудренная душа подобна хрустальному сосуду, чистому и ясному, полному холодной и совершенно прозрачной воды, которая всякому мила в разгар дневного зноя и которой в ту пору ничего нет приятнее для человека; но стоит влить в неё хоть каплю масла, как она вся портится и становится противной».
По той же причине он побуждал (прежде всего примером, а затем и наставлением) избегать всякой опасности чистоту утратить, ибо и сам отказывался, кроме как из послушания, иметь дело с женщинами, и учил тому: «Опасное это дело – иметь дело с женщинами, которые только вред приносят желающим принадлежать Богу; бежать, бежать от них нужно, и только из послушания с ними можно общаться».
Точно так же благодаря своей незапятнанной чистоте он удерживал верных от постыдных искушений; иногда наложением каких-нибудь своих вещей, как он вмиг избавил одного юношу от сильного искушения, обвязав ему чресла своим поясом; иногда – просто словом, что случилось, например, с другим человеком, недавно обращённым из магометанства в католическую веру, ибо когда он посетовал, что его крепко осаждают искушения, причём такие, каковых он прежде не испытывал, услышал от Иосифа, что так происходит оттого, что его лжеучение не запрещало разврата, а бесу незачем пытаться захватывать тех, кем он и так уже владеет. И с той поры он немедля почувствовал себя от искушений свободным и в католической вере окрепшим.
[61] Однако более надёжным и куда более удивительным признаком ангельского его целомудрия было то, что он чуял зловоние от тел людей распутных, а его собственное тело источало сладостнейшее благоухание, которое обоняли другие. Стоило ему только глянуть на сластолюбца, как он распознавал его по зловонию. Однажды его увидели в беспокойстве и волнении, а на вопрос, в чем причина, он ответил, что, мол, только что поговорил с особой, загрязнённой чувственной похотью, после чего в ноздрях его осталось столько зловония, что он не мог перебить его даже нюхательным табаком». Ну а чтобы внушить всем отвращение к нечистоте, он часто молвил: «Распутники смердят пред Богом, ангелами и людьми». Он же, напротив, за целомудрие своё одарён был Богом небесным благоуханием, которое, как учат наставники подвижничества в согласии с ученейшим и благочестивейшим кардиналом Лаурийским, является верным признаком истинной чистоты.
[62] «Его знаменательный дар чистоты, – говорит сей прелат, – был очевиден для всех, кто общался с ним или брал какую-нибудь вещь, которой он пользовался, ибо и сам он источал сладчайшее благоухание, и предметы, которых он касался, долгое время сохраняли сей запах; даже стоило ему просто пройти через дормиторий, и там оставался столь явный аромат, что, если бы кто пожелал знать, куда ушел брат Иосиф, достаточно было идти по следам аромата. А благоухание, исходящее от кого-либо, как учат наставники духовной жизни, есть верный признак истинной чистоты».
И все справедливо считали, что аромат этот превосходит законы природы, ибо неизвестно, как говорили, какому запаху его ещё можно было уподобить, кроме того, что источает хранящийся в Ассизи бревиарий, которым когда-то пользовалась св. Клара, да ковчежец, содержащий прах целомудреннейшего св. Антония Падуанского; по каковой причине все называли оный запах ароматом и благоуханием рая.
Помимо сей столь исключительной и столь благоуханной чистоты, Иосиф особо просиял иноческой нищетою. Хотя ему позволялось хранить различные вещи, соответствующие его сану, а также средства, выдаваемые монахам на пропитание и одежду, он, тем не менее, хотел всегда обходиться не только без всего лишнего, но и без многого из того, что для жизни человека необходимо.
[63] Вот почему одежда его всегда была самой дешёвой из всех возможных, а иногда до крайности старой и рваной; под ней он носил грубую рясочку (которую стоило бы назвать скорее власяницей, чем облачением) да подштанники из грубой ткани – и ничего другого он никогда не надевал, даже для защиты от холода, разве что ещё сандалии, да и то лишь тогда, когда выходил на люди. Поэтому, когда он порой приезжал в какую-нибудь обитель, на вопрос, захватил ли с собою одежды, он отвечал, что захватил, имея при этом в виду только те, в которые был одет.
Во время своей предсмертной болезни он, правда, был вынужден согласиться взять два белых платка у хирурга Озимано, но едва рассмотрел, что они льняные, молвил: «Слишком хороши они, слишком хороши», – и, отказавшись от них, принял два других, что были хоть тоже из белой ткани, но грубой и шершавой.
Таковую же крайнюю бедность он соблюдал и во всём остальном, ибо вся его пища с самого начала сводилась к травам и овощам раз на день, изредка ел рыбу; бывало, отведывал мясо из послушания, однако желудок его оное извергал, как было уже сказано. Поэтому и не желал он, чтобы даже мельчайший кусочек хлеба оказался в его комнате, где, вследствие своих частых экстазов, вкушал пищу отдельно от других.
[64] Что же касается обстановки той келлии, то всё её оснащение представляла одна молитвенная скамеечка, два плетёных стула, столик и несколько бумажных икон; ну а кровать его состояла из деревянного настила и соломенного тюфяка. Тем не менее, эта неудобная и убогонькая кровать была ему так дорога, что, когда ему ввиду тяжёлой болезни было велено постелить матрац и простыню, он не смог долго выносить непривычную мягкость и сказал, что ему кости ломит, а потому пришлось уважить его и переложить на излюбленные доски.
Также и к деньгам он питал такое отвращение, что не только не принимал никогда подношений (а когда упрашивали взять хотя бы для обители, советовал передать их начальству), но дошло даже до того, что однажды, когда благочестивые особы подкинули ему в капюшон мелкую монету достоинством в два джулио, его сверхъестественное отвращение [к деньгам] проявилось в крайнем изнеможении и обильном поте, будто на его шею лёг тяжелейший груз; «Я не могу больше!» – восклицал он при этом и до тех пор не мог успокоиться, пока кто-то, сжалившись, не вынул оной монеты оттуда.
Притом он всегда считал себя богатейшим человеком и с веселым лицом говаривал, что, мол, хотя у него ничего и нет, но Бог его всем обеспечивает. Он также признавал, что все его блага заключаются в Боге, и вместе с Серафическим патриархом повторял: «Боже мой, Ты для меня – всё!» («Deus meus et omnia»). Поэтому, когда на пороге смерти он обдумал отчёт о той части общего монастырского имущества, что была выделена ему просто в пользование (что в таковых обстоятельствах обычно делают иноки-францисканцы), то в утешение себе мог сказать своему настоятелю: «Отец-гвардиан, я бы хотел сделать отчёт, но у меня ничего нет».
ГЛАВЫ VI-XI доступны в файле для скачивания в начале страницы
Перевод: Константин Чарухин
Корректор: Ольга Самойлова
